Вера кивнула. Потом
набрала воздуху для красивой фразы, которую как раз недавно учили на курсах по
теме "Знакомство", но немец уже повернулся спиной и открывал багажник
"Мерседеса". Напряжение в рядах зрителей достигло апогея. (Конечно же, подарок,
и судя по машине, солидный. Но почему именно ей?!)
        На свет явилась большая картонная коробка, и все заготовленные слова
вылетели у Веры из головы. Она узнала коробку от велосипедного шлема, который
они купили Мишке две недели назад (по Вериным понятиям, это было порядочным
излишеством, но здесь все дети ездили в школу в ярких разноцветных шлемах).
Вчера Вера собственноручно сложила в эту коробку накопившуюся в хозяйстве
макулатуру, и они с Сашей отнесли ее на специальное место возле вайсбаховского
продуктового магазина, где стояли большие контейнеры для разного
рассортированного мусора.
        С коробкой в руках Вера выслушала короткую, но энергичную лекцию: по
правилам полагается класть макулатуру прямо в специальный ящик, а не оставлять
рядом. "Фрау Криницки" поступила нехорошо, оставив коробку возле контейнера,
ведь если подует ветер, бумага разлетится. Выйдет грязный вид, неудобно для
прохожих, добавит работы персоналу, обслуживающему этот участок
мусоросборников...
        - Вашу фамилию я нашел на конвертах, лежащих внутри, - добавил на
прощанье немец. - И решил напомнить Вам, что, пользуясь чьим-либо
гостеприимством, необходимо соблюдать все правила, установленные в этом месте.
До свидания.
        Пунцовая Вера шла обратно к главному входу, прижимая коробку к груди, а
в публике, которая не могла слышать слов приезжего, росло недоумение -
завидовать или нет: с одной стороны, врученный пакет был очень солидных
размеров, с другой стороны, слишком убитый был вид у "одаренной". Самые
нетерпеливые уже собирались поинтересоваться содержимым подарка, но тут
наконец-то появился Саша, которому только что сообщили о странном визите. Он
обнял жену, забрал у нее злосчастную коробку, и  представление закончилось.
        Пока Сима раздумывала, пройтись ли немного в сторону леса, или вернуться
к остывшему кофе, на нее наскочила Тамара Александровна.
        - Сима! Почему ты здесь, ведь вы же все уехали на днях в Ганновер?
        - Ия, Витя и мама поехали, а я осталась.
        - Ах вот оно что... А я все смотрю, машины вашей нет и нет, что же,
думаю, вы так сильно задержались? - Тамара Александровна любила быть в курсе
перемещений и поездок всех жильцов. А поскольку никто своих действий оглашать не
хотел (напротив, в основном старались держать в секрете), у Тамары Александровны
было обширное поле для узнавания и разведывания, а также накапливания обид на
особенно скрытных.
        - И что, надолго твои уехали? К понедельнику-то ведь должны вернуться,
общее собрание будет, помнишь?
        В России Тамара Александровна работала заведующей детским садом, а в
общежитии стихийно заняла роль коменданта на общественных началах.
        - Сима, ты вот что: скажи маме, пусть зайдет ко мне, когда вернется,
хорошо? Мне очень интересно, что у них вышло. Нынче все так стремятся в
Ганновер, прям не знаю, может и мне тоже как-то попробовать? Но как, понятия не
имею! У кого ни спрошу - мнутся, глазки вниз, "ничего не знаем, сами хотим
узнать", а видно, что врут! Семку Басова на прошлой неделе спрашивала,
ничегошеньки не сказал, а нынче гляжу - намылились туда же, в Ганновер, - с чего
бы это вдруг, а?
        С некоторых пор (а может, и с самого возникновения вонхайма) атмосфера
секретности заполнила его коридоры и окружающее пространство. Каждая семья
старалась иметь какие-то тайны от остальных, неосознанно сплачиваясь вокруг
своего личного сладкого знания. Приехав в Германию с несколькими баулами
домашнего барахла, с жалкими суммами, копившимися всю жизнь, обитатели общежития
чувствовали себя совершенно неимущими в этой непонятной и чужой для них жизни.
Со временем приходило понимание: самое ценное и необходимое в новых условиях -
это информация. Любая. Но принадлежащая ограниченному кругу людей. Получить
скрытую от других информацию - значило получить преимущество в устройстве своих
дел, шанс выбиться из нижнего беженского слоя в приличное общество. Поделиться
такой информацией - значило оказать большую услугу, которая обязывала к
ответному шагу.
        Теперь под лозунгом "На всех никогда не хватит", в тайну превращалось
все: будущие и текущие распродажи в магазинах, списки необходимых документов,
адреса маклеров (таких же приезжих, успевших за год-два заговорить по-немецки и
разобраться в нехитрых механизмах посредничества при снятии квартиры внаем).
        - Сплошные тайны мадридского двора! - продолжала Тамара Александровна,
скрещивая руки на плоской груди и энергично потряхивая короткими, стриженными
по-мужски волосами. - Даже Андрей Самойлович, представь себе, даже Андрей
Самойлович меня вчера удивил.
        Сима предприняла попытку к бегству, но уйти было непросто.
        - Вчера утром здороваемся на кухне как обычно. "Как дела?" - "Хорошо." -
"Какие планы на выходные?" -  "Да никаких особенных". А через час, вот те нате,
вижу - идет весь одетый на выход. "Куда же?" - "Ну вот, собрался по делам." -
"По делам?!" -  "Не совсем по делам, к приятелю." И ходу, ходу. Красиво, да?
Вежливо, да? Тоже тайны стал разводить, вот как портятся люди...
        - Ой, Тамара Александровна, у меня же суп на плите! Бежать надо! - в
отчаянии Сима пустилась на ложь, грозившую жутким разоблачением, если Тамара
пойдет сейчас с ней на кухню.
        Но та милостиво отпустила ее, оставшись на площадке - дышать свежим
весенним воздухом и присматривать за порядком.
        Машинально усевшись на свое место у окна, Сима сгорбилась над столом.
Ночная усталость, неизвестно где выжидавшая, явилась в полный рост. Не было уже
никаких сил сопротивляться мыслям, желающим гулять наподобие кошек - самим по
себе. Видимо, не было другого выхода, как дать им свободу и терпеливо ждать,
пока приедет народ из Ганновера и можно будет отвлечься в разговорах и
размышлениях о будущем.
        Тут же в памяти возникло воспоминание о первом дне в общежитии - как они
приехали. Витя, Ия и мама еще возились у машины, выгружая чемоданы, а Сима с
какими-то баулами в руках вошла в холл, который показался ей больничным - из-за
белизны и чистоты. С диванов по углам уже поворачивались любопытные лица, из
жилого коридора вылетел малыш на трехколесном велосипеде, завопил
радостно:"Новенькие приехали!" и, развернувшись на полном ходу, укатил обратно.
        Утомленная долгой дорогой, неизвестностью и ожиданием унижения, Сима
стояла посреди холла. На встречу новичков уже торопилась Тамара Александровна -
по-хозяйски здоровалась, жала руку, спрашивала, сколько человек, откуда
пожаловали.
"Из Петербурга". - "Ах, ленинградцы! А у нас тут уже есть ленинградцы! Андрей
Самойлович, идите сюда, земляки приехали!"
        Он вышел из кухни, торопливо вытирая руки клетчатым полотенцем -
высокий, худой, весь какой-то вертикальный и благородный.
        "Профессор", - почему-то подумала Сима и представилась шопотом.
        - Андрей, -  он почувствовал, что ожидается продолжение, смутился и
добавил: - Самуилович.
        Он оказался из Выборгского района, а она - с Московского, говорить было
совершенно не о чем ("Ну, как дела в Питере?" - "Да так, ничего"), но все вокруг
смотрели на них выжидающе, как будто им обещали душещипательную сцену "Встреча
земляков в чужих краях", и они стояли в кругу этих взглядов, говоря какую-то
вежливую чепуху и улыбаясь.
        Потом, когда Тамара Александровна подружилась с мамой, стала частенько
заглядывать по вечерам и рассказывать самые свежие вонхаймовские сплетни, Сима
узнала, что Андрею Самуиловичу (Самойлычу, как звали его в общежитии) - сорок
пять, что он не профессор, а простой учитель, что он приехал в Германию с женой,
но жена его поселилась где-то отдельно и появляется в вонхайме только в дни
выдачи "карманных" денег.
        Вопрос этой подозрительно-фиктивной жены очень волновал Тамару
Александровну. Всю свою сознательную жизнь она тащила воз домашней, детсадовской
и общественной работы, но в середине пятого десятка решила вдруг стать свободной
женщиной и пожить для себя. Оставив в "той жизни" взрослых детей и бывшего мужа,
Тамара начинала новое существование в гордом одиночестве и собиралась
использовать свой "вонхаймовский период" для подыскания подходящего спутника на
следующий жизненный этап. Андрей Самойлович был как раз вполне подходящей
кандидатурой и главным предметом Тамариных разговоров.
        Сима слушала ее энергичные монологи в полуха. Возраст, странная жена и
жениховские намерения Тамары Александровны определяли Андрея в разряд "чужих
взрослых", общение с которыми ограничивалось беглым "здрассти-досвиданья" при
встрече возле стиральной машины.
        В прошлую субботу все изменилось.
        ...Они столкнулись у кассы в супермаркете. "Привет, землячка!" - сказал
он, как обычно. "Здравствуйте" - Сима была занята подсчетами - хватит ли денег,
- и к тому же она каждый раз боялась, что кассирша ей что-нибудь быстро скажет,
а она, Сима, не поймет и будет переспрашивать как дура, и задерживать остальных.
Друг за другом стояли в очереди, друг за другом вышли из магазина и почти рядом
пошли в общежитие - дорога-то одна. И вдруг пошел дождь - тот самый, что намывал
потом Вайсбаховские тротуары целую неделю, - огромные звонкие капли летели вниз
рассыпавшимися бусинами.
        Спрятаться было некуда - вдоль тротуара тянулись аккуратные садики с
цветами или гладко постриженные газоны, - и Сима приготовилась промокнуть до
нитки. Но Андрей, шедший чуть впереди, остановился, снял куртку, и с
галантно-риторическим "позвольте" накинул ее Симе на плечи. Куртка была большая,
просторная и длинная: Сима укрылась с головой, и придерживая ее обеими руками у
подбородка, шла, как в плащ-палатке. Рядом вышагивал по лужам Андрей с двумя
сумками - мокрый, веселый и совершенно молодой.
        Они не разговаривали, и не смотрели друг на друга, просто шли среди
падающей воды, дыша разбушевавшейся весной. Возле общежития Сима подумала:"Вот
выглянет сейчас любопытная Тамара и все узнает про нас". Что - "все" - Сима не
могла бы себе объяснить, и не старалась, увлеченная плавным и головокружительным
течением последующих дней. Ничего специально не предпринимая, двигаясь по
обычным маршрутам будних дней, они встречались теперь повсюду: в холле, в
гладильной, у общего телефона в главном коридоре, у кладовки. Каждый раз это
оказывалось очень кстати и было о чем поговорить. Они чувствовали себя как
старинные знакомые, которые долго не виделись и теперь старались заполнить этот
промежуток, рассказывая и расспрашивая как можно больше.
        Позавчера... (Сима прикусила губу - от бесконечных воспоминаний начинала
болеть голова, еще бы, всю прошлую ночь...) Раз сто уже был прокручен в памяти
тот вечер: как сидели в старой беседке на заднем дворе, как было тепло, несмотря
на дождь, как стучали капли по траве и деревянной крыше, как сидела с ними и все
никак не уходила белобрысая Наташка Басова, но все равно было замечательно... И
на следующий день Сима проснулась с удивительным ощущением счастья, чего с ней
давным-давно уже не бывало.
        Медленно-медленно, наслаждаясь своим неодиноким одиночеством, переделала
утренние дела, а в середине дня узнала от той же Наташки, что Андрей Самойлович
уехал - не сказал куда, но видимо, надолго, на несколько дней. "К жене ко своей,
небось," - хихикнула Наташка, и у Симы все оборвалось внутри...
        Не поверила, не поняла, просидела всю пятницу в каком-то оцепенении и
ожидании, но теперь-то уже все ясно - раз так, то ничего не было, ни-че-го. Раз
мог уехать, ни слова не говоря, значит, был и остался чужим, значит, вся эта
неделя - просто плод разыгравшейся фантазии, всего лишь Симины воздушные замки,
и надо просто признать, как факт, что их больше нет...
        За дверью послышалось какой-то шорох и в щелке внизу появился краешек
белого листа. Не раздумывая, Сима подскочила к двери и рванула ее на себя: в
коридоре на корточках сидел мальчишка, один из Азиковых племянников, и смотрел
на Симу огромными черными глазищами. Раскаиваясь, что испугала ребенка, Сима
тоже села на корточки и спросила, показывая глазами на подсунутую под дверь
записку:
        - Это... ты чего?
        Глядя на странную тетю в упор, мальчишка затараторил громким шопотом:
        - А я ничего, а телефон звонил, а моя мама подошла, и хотела вас
позвать, а ваша мама говорит, не надо, дорого будет, передайте, что все хорошо и
приедет завтра, а я ничего, а моя мама говорит, положи под дверь, и вот.
        Чтобы набрать нового воздуха, он замолчал, а Сима взяла с пола записку,
дала гонцу конфету и погладила его по жестким прямым волосам.
        - Спасибо, беги играй.
        На белом листе было выведено узким каллиграфическим почерком:"Все
хорошо, квартира хорошая, приедем в воскресенье вечером, мама".
        С запиской в руках Сима села на мамину кровать (ее собственная была над
маминой - на "втором этаже") и заплакала. Не оттого, что надо было сидеть теперь
одной целый вечер, и еще целую ночь, и завтра до вечера, а оттого, что совсем
рядом замаячило настоящее, большое одиночество - как только Витя, Ия и мама
поселятся в новой квартире. И, может быть, еще от чего-то, о чем наконец-то
удавалось не думать...
        Когда Сима проснулась, в комнате было темно. Фонарь на краю леса
протянул белую линию поперек потолка, на стене поблескивала глянцевая картинка
из журнала. Ветер усилился; было слышно, как он треплет деревья и постукивает
ветвями кустов под окном. Сима вглядывалась в знакомые предметы, пытаясь
окончательно перейти в настоящий мир из того, где она только что блуждала, но
ужасный сон, который ей приснился, не хотел забываться.
        Получалось, что это был не совсем сон. Это была настоящая, непридуманная
Симина жизнь - последние годы, месяцы, дни, - освещенная холодным отстраненным
светом. При этом свете Симе стало видно многое из того, чего она не могла или не
хотела увидеть раньше. И так же ясно, черным по белому, были видны вопросы, с
которыми она не хотела возиться ни в суматохе переезда, ни в тишине
вонхаймовских будней.
        Явившись во сне, вопросы требовали ответов в  реальности. Сима
вздохнула, собираясь с духом; ей было страшно. Потому что она чувствовала, что
даже как следует подумав, все, что она может прошептать на эти строгие "зачем",
будет только беспомощное "не знаю" и "так вышло". Собственно, и думать было не
надо - за последние несколько часов, лежа на колючем казенном одеяле, она все
уже передумала. И увидела, и согласилась, - многое, если не все случившееся,
было зря, зря и незачем.
        Зря она приняла мамины голубые мечты за непременную необходимость и
потратила несколько лет на поступление на филологический. Зря потом передумала,
увидев, что старт во взрослую жизнь порядочно затянулся, и махнула, почти не
глядя, в институт культуры на вечерний... Работа в издательстве техническим
редактором? Пожалуй, не зря - Сима любила порядок и с удовольствием наводила его
в рукописях, аккуратно отмечая шрифты, отступы и новые строки. И коллектив
подобрался приличный - хоть и бабский, но не очень склочный. За редким
исключением Сима с удовольствием ходила на работу. Тогда зачем все бросила,
согласилась уехать? Потому, что Ия брала на себя организационные хлопоты?
Потому, что на работе ужасно завидовали уезжающим? Потому, что уже до
невозможности затянулся роман с Сашкой и его семейными и внесемейными
обстоятельствами? Потому, что искала для себя чего-то более подходящего?
        Да нет, ничего такого она не искала; все представления о чудесной
заграничной жизни заключались в стандартные формулы типа "жить как люди" и
выглядели глянцево-абстрактно, точь-в-точь как картинки из рекламных проспектов
о семейном отпуске или постройке нового дома.
        Теперь эти картинки-мечты пожелтели и запылились, а реальность оказалось
вот такой: двухэтажные кровати с одинаковыми одеялами, тесный вонхаймовский
мирок внутри большого чужого мира, с которым надо общаться на чужом, незнакомом
языке. И главное, никаких серьезных планов и желаний на будущее, ничего, чем бы
хотелось поскорее заняться, заполнить свои дни и годы...
        Разочарование и чувство вины, заполнившие темную комнату до самого
потолка, были слишком велики, чтобы нести за них ответственность в одиночку. Да
и так уж велика ее личная, Симина, вина? Разве она не старалась быть хорошей,
послушной дочерью? Разве не бралась за любую срочную или сверхурочную работу?
Разве не по доброте душевной возилась с Сашкой и терпела его вечные
проблемы-искания? Не вдаваясь в религиозные подробности, всегда старалась
соблюдать десять заповедей и радовалась, чувствуя молчаливую поддержку за правым
плечом... Так разве справедливо, что сейчас она чувствует себя покинутой,
брошенной в чистом поле, нет, в каком-то кривом тупике?
        Начиная себя жалеть, Сима вспомнила о том, что целый день ничего не ела.
Не включая света, она пошарила в шкафу, достала черничное варенье, ложку и
начала есть прямо из банки. Одно желание разрасталось у нее внутри, словно
грозовая туча: любой ценой привлечь к себе внимание Того, без чьей воли нельзя
ни пройти по дороге, ни сбиться с нее. Закричать, затопать ногами, забиться в
истерике на полу, - чтобы только посмотрел сверху вниз, чтобы вспомнил и
пожалел, что оставил ее без присмотра! Любой ценой... и цена должна быть высока.

        Она отставила варенье и стала торопливо одеваться. Цена должна быть
высока, а ничего более высокого, чем смерть, Сима не знала. Теперь, даже и в
темноте, и в одиночестве, смерть больше не была пугалом, страшилкой, наказанием
за грехи, а только - жестом, средством выражения огромной обиды и попыткой
отмщения. Размашисто шагая по комнате в поисках уличной одежды, Сима вдруг
перестала удивляться тому, как некрасиво уходили из жизни некоторые любимые ею
писатели и поэты. Именно то, что было неприемлемо для них в обычной жизни -
жалкое тело, повисшее в петле, открытый рот, выпученные глаза - годилось, чтобы
показать меру отчаяния и боли, выходящую за грань всех приличий, всех понятий о
красоте и уродстве. Симе тоже хотелось совершить что-нибудь страшное; например -
эта мысль родилась моментально и во всех подробностях - прыгнуть вниз с моста
над скоростным шоссе, одним движением нарушить плавное и постоянное течение
машинной реки, сбивая в кучи горячее воняющее железо. Это был бы, конечно,
ужасный поступок, но зато такой, чтобы Он обратил внимание: раз уж тихая Сима
поступила ТАК...

        Выйдя на задний двор, Сима открепила от длинной железной стойки
старенький велосипед. Он достался ей от уехавших жильцов, почти незнакомых.
Однажды, наблюдая, как компания старшеклассников возвращалась с велосипедной
прогулки, она поделилась с Верой:"Всегда мечтала иметь велосипед, но как-то не
сложилось. Может, здесь, наконец, заведу..." А через несколько недель
светловолосая девочка подошла в холле:"Я уезжаю, оставляю вам свой велосипед,
вот ключи". Сима смутилась и спросила глупо:"Почему мне?" и услышала в
ответ:"Ну, вы же мечтали..." С тех пор у нее появилась возможность кататься по
окрестностям, благо четкие прямоугольники полей были разделены асфальтовыми или
гладкими грунтовыми дорогами; от свежего воздуха и ветра становилось легче в
груди и светлело в голове. "Но сегодня ты мне поможешь по-другому, приятель," -
подумала Сима, усаживаясь в седло и выезжая со двора в темноту.
        После закрытия магазинов в шесть часов улицы Вайсбаха пустели, в восемь
закрывались ставни, опускались жалюзи, отгораживая уютные гостинные и спальни от
внешнего мира. Фонари горели только в центре, так что в десять в окрестностях
наступала полная темнота и безлюдье.
        Сима ехала по краю поселка. Ей казалось, все вокруг уже знает о