ее
намерении: влажный ветер мягко подталкивал в спину, справа от дороги волновались
черные деревья, в прорывах клочковатых туч проглядывали крупные любопытные
звезды. Где точно находился тот мост, с которого Сима наблюдала мчащиеся друг за
другом машины, она сейчас не помнила, но не торопилась: вся ночь была впереди.
        Дорога шла вверх. Словно в подтверждение торжественности момента, с той
стороны холма ударили вверх два луча света - наверное, подсвечивали памятник или
церковь. В каждой деревушке была своя действующая церковь, даже, как правило,
две. "Поэтому, что ли, здесь такая благополучная жизнь?" - подумала Сима,
выезжая на плоскую вершину холма. Два световых луча вдруг опустились и ударили
ей прямо в лицо - это оказались фары от машины, которая тоже поднялась на холм и
мчалась теперь Симе навстречу.
        "...Ты этого хотела? Получай!.." - и прямо в руки Симе летит кукла -
новая, нарядная, такая долгожданная, вымоленная горькими слезами и унизительным
нытьем в магазине; кукла с голубыми вытаращенными глазами и глупым лицом,
некрасивая и теперь совершенно ненужная; кукла, из-за которой видно только, как
мама, сердито отвернувшись, быстрыми шагами идет в сторону дома ...
        Точно также и Он отвернулся теперь от Симы - остается только вцепиться в
руль и зажмурить глаза, но яркий свет все равно проникает внутрь - конечно же,
конечно, он отвернулся только сейчас, а все это время... Ужасное раскаяние
разрывает Симу изнутри и она кричит, кричит изо всех сил удаляющейся спине:
"Не-ет! Я так не хочу!  Я больше не бу-ду!"
        Целую неделю лились над Вайсбахом обильные дожди, но дренажная система
отлажена здесь так отлично, что в придорожной канаве почти нет воды. Симе даже
неохота вставать - так вольно пахнет в лицо ночная трава. Но кто-то назойливый
тащит, тащит ее наверх, держит цепко за локоть, дышит в лицо пивным перегаром и
бубнит непонятно, и требует от Симы чего-то... "Окей, окей, аллес ин орднунг," -
твердит ему Сима, мечтая только об одном - остаться в тишине и покое и подумать
о том, что она только что увидела, почувствовала и поняла, и запомнить это
навсегда. "Окей, окей," - твердит она, отцепляя от себя чужие руки и выволакивая
из канавы велосипед. Велосипед весь в тине и чудесно пахнет сонными цветами и
сыростью.
        Наконец-то хлопнула дверца машины, мигнули и пропали вдали красные
огоньки; Сима идет по пустынной дороге. Еще минуту назад ей казалось, что она
поняла почти все, что ей открылась ужасная и замечательная правда жизни, и что
отныне все будет хорошо. Но теперь никак не вспомнить подробности, не вспомнить
и не сказать словами.  Единственное, что осталось наверняка - и обнимало Симу со
всех сторон, и согревало, и заглядывало в глаза - было живое ощущение
Настоящего. Оно оказалось огромным и гораздо более важным, чем прошлое и
будущее. Оно затмевало собой все, и содержало в себе все - и хлюпанье мокрых
Симиных кроссовок, и мельтешенье облаков вокруг желтой луны. А главное, оно не
нуждалось в том, чтобы быть хорошим или плохим для того, чтобы им можно было
наслаждаться...
        Темный прямоугольник вонхайма совсем сливается с лесом, и  только
узенькие полоски света, пробивающиеся сквозь жалюзи, обозначают жилье. От
главного входа только что отъехал автомобиль, и кто-то, вышедший из него, не
торопится в дом, докуривая сигарету. Сима смотрит на красный огонек - как он
описывает плавную дугу вниз, вверх и замирает ненадолго, - а потом слышит
удивленное:
        - Сима? Это ты, землячка? Уже успела вернуться?
        - Откуда? - спрашивает вместо ответа Сима. В эту минуту ей кажется, что
она, действительно, вернулась издалека.
        - Как откуда, из Ганновера, разве нет? Вчера утром... вчера утром я тебя
искал, а Тамара Александровна мне сказала, что вы все уехали в Ганновер.
        Сима прислоняет велосипед заборчику, а сама усаживается на перекладину.
Теперь ее ни капельки не затруднит сказать "ты"...
        - ...А я подумал: срочно надо куда-нибудь выбраться, иначе этих выходных
мне не осилить... Неужели она просто наврала? Или не знала?
        - Наверное, не знала... - все прочие слова растворяются, тают, делаются
ненужными, потому что обо всем и так поют маленькие сосредоточенные цикады,
многоголосым и слаженным хором возвещая конец одинокой субботы.

Бонн, 1999 г.









___________________________________________________________
*  Вонхайм, хайм (от нем. Wohnheim)  - общежитие; в данном случае - для граждан
бывшего СНГ, прибывших в Германию на ПМЖ по статусу "беженцы".




ТОЛЬКО НАЗВАНИЕ ДЛЯ ПЕСНИ




        Когда автобус миновал границу и покатил по Италии, пошел дождь. Через
пять минут стало ясно, это это надолго. Алекс смотрел на низкие, серые тучи без
единого просвета и чувствовал, как тоска заполняет салон автобуса, норовя
накрыть всех пассажиров с головой. Ему захотелось сейчас же заснуть и проснуться
дома, и сообразить, что вся история с поездкой на Средиземное море - всего лишь
сон, деньги на отпуск еще не потрачены и возможность хорошо отдохнуть еще
впереди.
         Струйки дождевой воды скользили по стеклу, дергаясь, сливаясь и
разделяясь; их бестолковое движение вызывало обиду и злость. Обиду и злость на
бессовестного Боцмана, который сам лично все организовал, но тем не менее сидит
дома, развалившись на диване, и смотрит сводку погоды по телевизору.
        А как весело все начиналось. Петька ворвался в комнату, по своему
обыкновению начиная разговор еще за дверью. Размахивая бумагами, он кричал:
        - Дортхин, дортхин, во ди цитронен блюен!
        Алекс оторвался от монитора и пробормотал, чтобы показать, что он тоже
соображает по-немецки:
        - Вохин унд вохер?
        - В Италию! Гете не знаешь? Эх ты, а еще интель инсайд. Смотри, какой я
нам супер-ангебот раздобыл! За совершенно смешные копейки - побережье
Средиземного моря, и не какая-то там банальная Майорка, а нормальная Италия.
Время осенних каникул, все путем! Слушай сюда: берем шесть штук и едем
замечательной компанией: я, Ленка, ты с Ольгой, и Вовчик с Лизой. Классно, а?
        Дождь, похоже, еще прибавил и с ожесточением заколотил по крыше
автобуса. Алекс скосил глаза - Оля спала, привалившись к его плечу, светлые
волосы упали на лицо. Что толку злиться на других? Сам виноват. Ведь Боцмана
хлебом не корми, дай чего-нибудь устроить, сбить народ в кучу. Но он-то, Алекс,
никогда раньше не вляпывался в Петькины проекты, смотрел скептически. А тут -
вдруг захотелось махнуть рукой, не задумываясь ни о солидности туристической
фирмы, ни о цене, ни о том, какая погода бывает в Италии в октябре.
Почувствовать себя баловнем судьбы...
        Вот и расхлебывай теперь, пижон несчастный.
        Водитель автобуса, время от времени развлекавший пассажиров шутками и
прибаутками, решил, что траурное молчание в салоне затянулось.
        - Ну что же, дамы и господа, не стоит унывать. Дождь - явление
приходящее и уходящее. Зато мы совсем скоро прибудем в наш замечательный отель.
Он стоит на самом берегу! Я попрошу метродотеля, чтобы в ресторане он выделил
нам самые лучшие места - с видом на море, и все будет окей, я уверен.
        Оля улыбалась. Наверное, голос водителя проникал в ее сон и рисовал
красивые картины с шикарным отелем и рестораном над волнами. А стук дождя туда
не доставал.

        Когда они наконец прибыли на место и увидели здание с вывеской "Lido”,
единственное, что пришло Алексу в голову, было странное слово "халабуда”. ("А не
то я разнесу эту халабуду вдребезги пополам...”) Обещанный "замечательный” отель
оказался замызганным, облупленным зданием с ядовито-зелеными ставнями. Подстать
всему поселку, угрюмо стоявшему под проливным дождем.
        Любители дешевого отдыха потянулись из автобуса в гостиницу и столпились
в холле, ожидая раздачи ключей от номеров. Лиза приглушенным шопотом высказывала
Вовчику все, что она думает об этом бараке, о погоде и о придурках, которые не
могут поехать, как все люди, на море летом, а тащатся и других тащат почему-то
зимой.
        Вовчик гудел, оправдываясь:
         - Лиз, ну ты че? Ну че там летом, этих каникул? Полтора месяца, смех на
палке.  Только начали отмечать, потом продолжили, потом ездили грилить - и все,
опять учиться. И потом - летом и у нас тепло, хотелось же именно осенью - на юг.
Боцман-то что говорил: море, солнце, Монте-Карло всякое...
        Алекс чувствовал, что упреки могут быть адресованы ему в такой же
степени. Но Оля молчала. Она стояла у окна и смотрела на море. Море было
полосатым: ярко-синим вдали, зеленым в середине и ярко-голубым ближе к берегу.
Море было буйным: голубые волны, поднимаясь на дыбы, с силой бросались на песок,
рассыпаясь белой пеной. От этого был такой шум, как будто работал огромный
завод.
        В холл вышел метродотель - веселый, подтянутый дядька лет сорока.
        - Привет! Зовите меня Пиппино! - объявил он по-немецки, всем своим видом
выражая радость при виде таких приятных постояльцев.
        Алекс хмыкнул про себя - он прикинул, как бы в России администратор
гостиницы велел звать себя Петрушкой.
        Пиппино дал им ключ от номера 14 и махнул рукой куда-то назад:”Идите
через эту дверь в то крыло, ужин в полвосьмого”. Алекс с Олей подняли сумки,
прошли через тяжелые двери и оказались в ресторане - на удивление приличным для
такого замызганного снаружи заведения. Над каждым столом нежно светились лампы,
на стенах висели картины с морскими пейзажами. Чувствуя себя ужасно неловко, они
прошли мимо нарядных жующих людей, задевая мокрыми сумками белые скатерти.
Ковровая дорожка вела дальше - в коридор, где слышался звон посуды и другие
кухонные звуки. За кухней коридор был заставлен вешалками с мокрыми полотенцами.
Чертыхаясь про себя, Алекс пробирался в потемках дальше, злясь оттого, что ему
не хочется возвращаться и идти через ресторан к Пиппино, чтобы переспросить, где
же все-таки находится четырнадцатый номер. Вдруг в темноте обнаружилась какая-то
лестница, а на втором этаже, действительно, оказались двери с табличками 11, 12
и 14. Радуясь уже тому, что путешествие по закоулкам закончено, они вошли в
номер.
        В свои двадцать два Алекс еще ни разу не был в злачных местах, хотя в
петькиной компании они часто перебрасывались замечаниями на этот счет как
знатоки. Но при виде пестрых застиранных занавесок, грязных стен и обширной
железной кровати явилась четкая мысль: как в борделе. В этой комнате не хотелось
оставаться ни секунды.
        Он швырнул сумку на пол:
        - Пойдем отсюда!
        Чувствуя, что Оля все также молча идет за ним следом,  Алекс быстро
миновал темную лестницу, коридор, свернул куда-то, чтобы не идти через ресторан,
и выскочил на открытую веранду, нависающую прямо над пенящимися волнами. Там их
встретил бешеный грохот моря и холодные порывы ветра с пригоршнями дождя. Дальше
идти было абсолютно некуда.
        Алекс не считал себя нюней; уж сколько было в его жизни черных полос,
особенно после переезда, и ничего, всегда справлялся - работал, сжав зубы, не
глядя по сторонам... Но отдыхать, сжав зубы - это что-то новенькое.
        Стоять на веранде было зябко. Оля сказала:
        - Я видела там буфет. Давай, попьем чаю? До ужина еще два часа.
        Стойка в буфете пустовала; пришлось идти на звук голосов, доносящихся из
кухни. Несколько молодых ребят в белых рубашках и бабочках очевидно
бездельничали, но на реплику о горячем чае отозвались неохотно. Впрочем, один из
них не заставил себя ждать и отправился в буфет.
        Оля уже устроилась в плетеном кресле у окна.
        - На каком языке ты с ними говоришь?
        - На немецком, - Алекс пожал плечами. - Гостиница приглашает туристов из
Дойчланда, так что обслуга должна понимать по-немецки.
        - Это хорошо. А то мне только сейчас пришло в голову, что я ни слова не
знаю по-итальянски.
        Официант как будто сошел с картинки, изображающей типичного итальянца:
высокий, худой, с черной шапкой курчавых волос и большим носом. Прислушавшись к
разговору, он вдруг вышел из-за стойки и ткнул в Алекса длинным мосластым
пальцем:
        - Нихт дойче?
        - Нихт, - согласился Алекс и решил, что скрывать особенно нечего. -
Руссе.
        - Руссе! Спик инглишь?
        - Ну, йес...
Ледяная вежливость официанта тут же исчезла, натянутая улыбка стала
естественной. Он представился "Штефано”, быстро принес чашки с чаем, и стоя
возле стола, пустился в оживленный разговор на его любимом английском языке.
        Оказалось, что Штефано - студент миланского института, и он всегда
работает в этом ресторане во время каникул - за учебу приходилось платить, и
немало. В этом году он собирался закончить институт и уехать в Англию, где, по
его мнению, были лучшие шансы найти работу по специальности. Только сначала надо
было развязаться с воинской повинностью.
        Алекс немного дивился энергичной откровенности и доброжелательности
Штефано, но потихоньку втягивался в беседу и на распросы о себе рассказал, что
оказался в Германии с тремя курсами политеха. Теперь он поставил себе целью
стать программистом, а пока работал в маленьком магазинчике по продаже
компьютерной техники.
        В буфет заглянул еще один официант, и Штефано тут же позвал его: парень
оказался из Албании и знал несколько слов по-русски, что тут же
продемонстрировал. Вскоре они все сидели и болтали, как старые приятели. Даже
Оля с увлечением рассказывала про свой художественный колледж; а ведь на
петькиных "парти” она прославилась своей молчаливостью.
         - И все-таки в этом есть что-то не то! - заявил в какой-то момент
Алекс, откидываясь на спинку кресла. - Что же это выходит. Мы пытаемся
устроиться в Германии. Штефано едет работать в Англию. Ты (показал он на
албанца, забыв его имя) должен зарабатывать на пропитание, живя в Италии. Надо
будет сочинить по этому поводу песню с названием: ”Песня о толпах людей,
передвигающихся по земному шару в поисках места, где лучше...”
         - Ты сочиняешь песни? - удивилась Оля. - Я не знала... А на чем же ты
играешь?
         - Ну, вообще, это дело прошлое... Давным-давно, чуть ли не в прошлой
жизни, я играл на гитаре. Мечтал, что буду сочинять песни. Потом забросил. Но по
привычке сочиняю... названия для песен. Смешно?
        Оля только качнула головой.
        На ужин они пришли самыми последними - и все места вдоль окон оказались
заняты; пришлось сесть в углу, возле ширмы, разделяющей ресторан на две части.
За окном все так же висела серая пелена дождя. Вот, один день, считай, уже
прошел, осталось всего ничего (надо же, считаем деньки как в пионерском
лагере...).
        Знакомство со Штефано неожиданно оказалось выгодным: с каждым новым
блюдом он сразу направлялся к их столику, оставляя прочих глазеть в окно в
ожидании еды. Иногда, проходя мимо с дымящимися тарелками, Штефано
останавливался на минутку и говорил что-нибудь вроде:
        - А ведь правда, плохо вам живется в Германии? Немецкий язык такой
противный!
        Оля прыскала в ладонь, оглядываясь по сторонам, и наступала Алексу на
ногу, а он говорил примирительно:
        - Да нет вроде, ничего страшного...
        Ужин был неплохой, и просто подозрительно обильный. Вроде бы Петька
говорил, что "полупансион” - это только бесплатный завтрак. Почему же в таком
случае, уже в автобусе у них уточнили меню, даже не спрашивая, собираются они
столоваться у Пиппино, или нет? Может быть, первый ужин все-таки входит в
сервис. Или Боцман, чтоб ему провалиться, забыл сказать, что в условия путевки
входят непременные трапезы у "хозяев”?..
        Эти размышления "начинающего туриста” основательно подпортили Алексу
настроение. А явившийся все же под конец внушительный счет укрепил неприязнь к
напомаженному Пиппино, который важно прохаживался по ресторану, время от времени
уверяя дорогих гостей, что "завтра будет еще вкуснее, вот увидите”.
        В дверях они столкнулись с Вовчиком - он так и остался в своем любимом
спортивном костюме, который Лиза, скрепя сердце, разрешила одеть только для
сидения в автобусе. Вовчик махнул рукой:
        - Лиз укачалась в дороге, дрыхнет. - И добавил, обращаясь к Алексу: -
Может, прошвырнемся?
        - Иди-иди, мы сами. - Все равно веселого компанейского прошвыривания без
Боцмана не выйдет, да
и настроение, прямо скажем...
        На берегу было темно и пустынно. Соседние дома, тянувшиеся вдоль дороги,
стояли с наглухо закрытыми ставнями, как будто по окончании сезона они впали в
зимнюю спячку. Так же безжизненно, кверху брюхом, лежали на песке облупленные
лодки. Несколько шагов по вязкому песку - и темнота уже замыкает свой круг,
состоящий из громады черных гор и черного раскачивания воды.
        Как ни странно было стоять посреди пустого пляжа, уходить не хотелось.
Море как будто притягивало к себе. Алекс с Олей забрались на длинный мол и
уселись на железных перилах. Волны с таким шумом обрушивались на берег, что
разговаривать было невозможно, но это было, пожалуй, к лучшему. Да и с самого
начала их знакомства Алекс ясно дал понять, что он не мастер развлекать, травить
байки и всякое такое... (среди ненаписанных песен хранилась одна давнишняя, еще
с первого курса: ”О благородном рыцаре, который однажды решил больше никогда не
завоевывать прекрасных принцесс, снял с себя доспехи и стал жить как простой
горожанин”. А Оля была все-таки больше похожа на принцессу, чем на простую
горожанку...)
        "Прогулка” закончилась на том, что одна из волн, разбежавшись, изо всех
сил бросилась на мол и залила Алексу кроссовки. Во время ходьбы по коридорам
отеля они издавали громкое чавканье и хлюпанье, которое могло бы быть смешным,
если бы в сумке хранилась хотя бы одна запасная пара...
        Отопление, конечно, не работало. Единственным источником тепла была
настольная лампа, на которую и водрузили один кроссовок. Второй пристроили в
ванне. Теперь, в полумраке, комната выглядела гораздо лучше. Грохот моря
пробирался сквозь закрытое окно и ставни. Оля, раздеваясь, напевала: "Море
волнуется раз, море волнуется, два”, и тени тонких рук скользили по стене. "Море
волнуется, три”, - Алекс с удовольствием вытянулся на простынях и не удержался
от удовольствия прошептать:”Морская фигура! Замри...”
     х х х
        Всю ночь волны бились за стеной, проникая внутрь снов и диктуя им свой
ритм. Но под утро Алексу приснилось что-то несуразное. Он сам, Оля и мать с
отцом сидели за столом в гостинной и завтракали. Сидели чинно, молча жевали,
стучали ложками. Оля доела первой, понесла свою тарелку на кухню. Алекс тоже
собрался уходить, напоследок нарушив молчание:”Знаете, мы решили наш дом
записать на Олю”. Мать незнакомым движением поджала губы:”Машину - на нее, дачу
- на нее, теперь и дом...” Алекс хотел грохнуть по столу кулаком и проснулся.
        В утренних сумерках с прикроватной тумбочки на него пялился обшарпанный
телефон, с которого можно было позвонить одному лишь Пиппино. "Чушь какая!
Приснится же... Дача, машина... записать на кого-то...” Со смутной досадой, что
все это было в его собственном сне, то есть в его собственной голове, Алекс
перевернулся на другой бок, и увидел, что Оля уже проснулась. Она сидела у окна,
завернувшись в одеяло, и смотрела на море сквозь узкие щелки жалюзей.
        - Не спишь? - негромко спросила она. - Тогда я открою ставни, хорошо?
        - Давай... - Вставать еще не хотелось. Небо было все так же закрыто
серым, как будто там, на верхнем этаже, обстригли стадо грязных овец и забросали
шерстью весь свой стеклянный пол.
Алекс смотрел на Олю - как она устроилась на подоконнике и следит за чайками, а
на лице можно угадать отсвет улыбки - и сказал неожиданно для себя:
        - Мы с тобой здорово разные.
        - Да, - она не повернулась, но отклик