что что-то важное было там
недосказано.
         "Не могу припомнить, чтобы я когда-то жалела, что родилась, - думала
она. - Потому что жизнь была легкая? Да нет, всякое бывало... И там, по
молодости, и здесь, как только приехали. Жить не каждое утро хотелось. Но нет,
никогда мне не приходило в голову сказать: эх, мама, зачем ты?.."
         И тут вдруг оформилось словами ощущение, давно уже, оказывается, Марише
знакомое: так или иначе, она как-нибудь да появилась бы на этом свете. Не
веснушчатой девочкой из инженерской семьи, так негром в вязаной шапочке...
         Мариша посмотрела на соседа: тот достал банку "Коки" и пил, не
отрываясь от игры. А кем бы тогда стал он? Ей представилось, как негр -
неродившийся, полупрозрачный, - сидит где-то на небесах, глядя вниз и ожидая
своей очереди...
         - Мам, привет!
         Это Славка увидел ее наконец и кричал с середины поля:
         - Уже домой?
         Руки и колени у него были грязнущие, кроссовки запылились. Марише очень
хотелось спросить:"Славик, ты не жалеешь, что родился?", но кричать такое через
поле было неудобно, и она сказала только:
         - Играй, играй, сегодня папа уйдет с работы пораньше и заедет за нами!
         Славка убежал к воротам, а минут через пять показался Витя - махал
рукой издалека, огибая лужи. Подошел и сразу:
         - Привет, заяц! Была?
         - Была.
         - Ну что? Да? Вижу по глазам: да.
         - Да.
         - Сколько?
         - Шесть недель. Размером сантиметр, а сердце уже бьется, сама на экране
видела.
         ...Они сели на скамейку, ожидая, когда у Славки случится пауза в игре.
Сидели и молчали, и каждому казалось, что он получил подарок - гораздо больший,
чем то, что он мог бы отдать взамен.



Бонн, апрель 1999.









ОДИНОКАЯ СУББОТА


         Целую неделю лились над Вайсбахом густые, обильные дожди. Тучи, тяжелые
и грязные, как половые тряпки, медленно ползли над самыми верхушками деревьев.
Только в пятницу вечером апрельская влажная уборка закончилась, и следующим
утром на небе осталась лишь легкая бесцветная дымка, через которую просвечивало
новое солнце.
         Его лучи ложились нежными и молочными полосами в коридорах вонхайма*, и
вместе с ними в сонном воздухе появлялось радостное предчувствие удачного
субботнего дня. Понемногу начинали хлопать двери, шумела в кранах вода, и
женское население в разнообразных халатах наполняло кухни, звеня чайниками и
кофейниками. Разговаривали спросонья мало, все больше обдумывали планы на
нынешний, многообещающий день. И главная мысль, витающая в воздухе вместе с
запахом подгоревшего молока, была о фломаркте - блошином рынке, - который
устраивался сегодня в соседнем поселке Хохбурге.
        Фломаркты давно уже пользовались большой популярностью у жителей
общежития. В рыночные дни, принарядившись, они поодиночке или семействами
тянулись к главной площади Вайсбаха, где с раннего утра на самодельных прилавках
или ящиках расставлялось всевозможное барахло. Здесь же ставились лотки с пивом
и скворчащими на виду сосисками, играли уличные музыканты, крутилась маленькая
карусель с облупленными лошадками, и все это превращало обычный блошиный рынок в
ярмарку, а субботу - в настоящий выходной.
        Но с тех пор, как Резники гордо привели с фломаркта чудесный велосипед
на полном ходу, а в следующий раз малолетний Валерка Полищук приобрел за копейки
огромный набор столярных инструментов, практическая сторона субботних
мероприятий вышла на первый план, и удачные покупки стали показателем умственных
способностей каждого семейства.
        Итак, сегодняшей целью было посещение фломаркта, а средством достижения
- машина. Потому что маленький, невозможно провинциальный Вайсбах находился
вдалеке от больших городов и маршрутов общественного транспорта. В то время как
приличному европейцу было раз плюнуть смотаться на выходные в Париж или на
симпозиум в Америку, выбраться из Вайсбаха в большой мир являлось определенной
задачей. Блестящие поезда с узкими носами со свистом пролетали мимо, и
редко-редко (а в выходные - никогда), у серенького вокзальчика останавливались
разукрашенные буйными рокерами электрички, часами тащившиеся потом по таким же
пустынным и тихим поселкам. Из других, менее скоростных видов общественного
транспорта в Вайсбахе появлялся только автобус, но цена билетов не позволяла
всерьез рассматривать его как обычное перевозочное средство.
        Видя такое положение вещей, многие прибывшие старались обзавестись
машинами. Вообще-то беженцам, которые получали от немецкого государства пособие
(по сложным бюрократическим рассчетом его должно было хватать лишь на еду и
предметы первой необходимости), личный автомобиль не полагался. Но строгие
социальные работники, сами жившие в Вайсбахе, прекрасно понимали, что в этих
краях машина - не роскошь, а средство передвижения, и закрывали на это глаза.
        Счастливые обладатели своих "колес" получали множество преимуществ по
сравнению с безмашинными жильцами: они могли ездить закупаться в Хохбург, где
находился дешевейший продкутовый магазин Германии "Альди" и на все фломаркты,
которые проводились в каждом из окрестных поселков по очереди. В связи с этим
личное средство передвижения частенько служило причиной внезапных семейных
альянсов, сложных взаимоотношений и громких коридорных конфликтов.
        Хохбург представлял собой что-то вроде районного центра, его фломаркт
был самым большим в округе, и, значит, представлял самый большой выбор и самые
заманчивые возможности. В настоящий момент в вонхайме жили пятеро владельцев
машин. Дора, красивая сестра толстого Азика, чья обширная родня занимала
несколько комнат в разных коридорах (это давало им хорошие шансы на победу в
кухонных дебатах), задумчиво домывала посуду, раскладывая в уме варианты
поездки. Потом она вытерла руки и постучала в соседскую дверь.
        Сима открыла почти мгновенно. У нее был на удивление бледный вид, и если
приглядеться, можно было решить, что она не спала всю ночь, ожидая такого вот
стука в дверь. Но Доре некогда было приглядываться, и она сходу сказала:
        - Привет, твои приехали?
        Сима качнула головой:
        - Нет. Собирались в пятницу вернуться, но задержались чего-то. А что?
        - Да фломаркт в Хохбурге, ты забыла?
        У Симы голова была чем-то другим занята. Она рассеянно смотрела мимо
Доры, а та спешила договориться в другом месте и докрикивала уже через плечо:
        - Не волнуйся, приедут, куда денутся!..
        Сима вернулась к колченогому столику у окна, машинально налила соку в
стакан, да позабыла про него, заглядевшись на пустырь за окном. И правда, куда
это они подевались? Сегодня ведь суббота, ни государственные, ни прочие
бюро-конторы не работают... Впрочем, волноваться, действительно, нечего - наша
Ия нигде не пропадет...
        Симина мама, брат Витя и его жена Ия поехали в Ганновер улаживать
квартирные дела. Дело было в том, что наряду с очевидными преимуществами
(например, деньги на еду выдавали наличными, а не кормили в общей столовой, как
в некоторых других местах), Вайсбаховский вонхайм имел один большой недостаток.
Его обитателям нечего было надеяться на милость чиновников жилищного
департамента, которые предложили бы им переехать со временем в дешевые
социальные квартиры. Приходилось рассчитывать только на свои силы. С помощью
знакомых, устроившихся ранее родственников или сомнительных
маклеров-соотечественников, народ старался находить какое-никакое жилье в
ближайших "настоящих" городах.
        Ия, как узнала обстановку, сразу сказала - никакой провинции, будем жить
в Ганновере. В Ганновер, который находился порядочно далеко от Вайсбаха,
перебирались единицы, и все считали их счастливчиками. Но для Ии вопрос иначе
стоять не мог - она приехала из "северной столицы" и собиралась жить по крайней
мере в столице здешней земли, мало ли что об этом говорили испуганные
вонхаймовцы, которым любое дело в этой чужой стране казалось  неподъемным.
    У Ии имелось две точки опоры - знание немецкого языка и подружка, уже
несколько лет живущая в пригороде Ганновера. Конечно, бюрократическую машину
поторопить живущая в пригороде Ганновера. Конечно, бюрократическую машину
поторопить было невозможно: справки тянулись за справками, документы оформлялись
в час по чайной ложке. Но зато по истечении положенных месяцев, когда бумаги на
жительство оказались в исправности и можно было пускаться в самостоятельное
плавание, Ия уже освоилась, разыскала в Ганновере кооператив с недорогими
квартирами и встала там на очередь. Так что рано утром в четверг Витя, Ия и мама
поехали на первые смотрины.
Сима вспомнила про сок, стала болтать в нем ложкой. Как это, интересно, вышло,
что мама будет жить с ними, а Сима - отдельно? Никогда они об этом не говорили,
а потом вдруг оказалось, что дело решенное. Вот и в Ганновер ее повезли -
понравится ли будущее жилье? Да неужели не понравится; ей и в России-то все
нравилось...
        В коридоре раздался дружный рев и унылое бурчание Азика. Очевидно, не
все смогли поместиться в машину. Ни дяде, ни племянникам не улыбалось провести в
компании друг друга целых полдня, но детские сердца более отчаянно реагировали
на несправедливость.
        ...А может быть, Ия осталась у подруги, чтобы как следует обсудить
давнишнюю проблему и мечту собственного переименования?
        В тайну настоящего Ииного имени Сима была посвящена пару лет назад - в
тот короткий период, когда Иина мама, проникнувшись родственными чувствами,
заходила по вечерам в гости и долго просиживала за чаем, сетуя на жизнь и
вспоминая "раньшие времена". Однажды, разомлев от горячего чая и жалости к себе,
стискивая толстые пальцы с ярко-красным маникюром, она поведала такую историю.
        В тот год Иин отец, еще новичок в Ленинграде, начинал свою долгую
карьеру в одном из райкомов партии. Должность его Сима пропустила мимо ушей - то
ли инспектор, то ли инструктор. Главное, что местечко не сильно важное. И вот, в
один прекрасный день, в столовой к группе таких же как он, небольшеньких,
подходит Cам - Первый - и в исключительно демократическом тоне интересуется, как
дела, жены и детки. Василий возьми да похвастайся сияющим лицом: дочка у меня,
послезавтра из роддома забираю. Ишь ты, молодец, крутит тяжелым подбородком
Первый. Дети - цветы жизни и наша смена. Как назвали? Пока не решили, думали,
может, Светой или Любой, а вот Вы бы что посоветовали?
        В этот момент местный "отец народов" хитро прищуривается и решает лишний
разок проверить свою власть над вверенными ему кадрами. Что же это за имена, их
по десятку на лестничную клетку, и никакой идейной нагрузки. По-нашему,
по-партийному, надо бы красивые давать имена, необычные. Вот, дарю идею - назови
дочку Пролетарина. Звучно. Энергично. Направленно.
        Махнул короткопалой рукой и вышел.
        Василий ночь не спал - думал. Чувствовал все же, что не принесет ребенку
счастья эдакое имечко. Но - ослушаться? А не дай Бог, Сам спросит потом в
коридоре - как, мол, моя крестница поживает? Нет, нельзя. Чтобы жену зря не
волновать, ничего ей пока не сказал, документы в ЗАГС заполнил сам. А там, в
ЗАГСе, еще и перепутали - записали в бумагах - Пролетария; вроде как женский род
от "пролетарий" (назло сделали, всхлипывала Иина мама, размазывая черную дорожку
от сильно подведенного глаза, из вредности нагадили). Вышло ни к селу, ни к
городу, даже неизвестно, где ударение ставить. Хорошо, маленькая Ия первые
месяцы была слабовата и криклива, некогда было ее маме из-за имени убиваться.
        Василий все потом поджидал момента - про дочку сказать и о себе, к
слову, тоже, но случая так и не подвернулось; не собирался Первый помнить о
подарочке, которым он оделил неизвестного ему ребенка.
        "Эх, лучше бы Гертрудой назвал! - говорил потом Иин папа, когда дело
подходило к отъезду в Германию. - По-западному - нормальное имя, а по-нашему -
герой труда." Со временем папаша сильно изменился, и под давлением фактов был
вынужден признать, что Россия - не самое лучшее место для житья, а Рознеры - не
такая уж и плохая фамилия...
        "Ничего, - подумала Сима, - здесь это, говорят, не проблема - имя
поменять. Вот и Андрей рассказывал..." Тут она залпом выпила сок и встала из-за
стола. Надо срочно куда-нибудь пойти; так сидеть одной - крыша поедет.
        В коридоре и на кухне никого не было; хайм притих, стоянка машин на
заднем дворе опустела. Это был первый здешний выходной, который Сима проводила
вот так - в гордом одиночестве. Еще вчера поездка всего семейства в Ганновер
была радостью для Симы и означала свободу, а сегодня - обнаруживала полную
Симину неспособность жить для себя. Для себя одной ей не хотелось ни готовить
завтрак, ни убирать в комнате, ни по-выходному одеваться. Требовалась хорошая
компания, и Сима направилась в Синий коридор.
        Вообще-то все четыре коридора вонхайма (как и стены в комнатах, кухнях и
прочих помещениях) были белыми. Это сильно удивляло приезжих, привыкших к
серо-буро-зеленым тонам общественных заведений. Белый цвет создавал ощущение
простора, света, энергично поднимал санитарное состояние общежития, но был
исключительно скучен. Внимание жильцов пыталось зацепиться хоть за какое-то
цветовое разнообразие, и вскоре обнаружилось, что полоски дверных коробок в
разных коридорах покрашены по-разному; от этих тонких линий и пошли названия
коридоров.
        Дверь открыла Роза Борисовна. Увидев Симу, она улыбнулась всем своим
ухоженным лицом:
        - Сима, здравствуй! - и закричала в глубину комнат: - Веруня, беги
скорей, к тебе пришли!
        Симе сразу стало неловко.
        Из дальней, смежной комнаты вышла Вера, механически обозначая
приветствие уголками губ. В ответ на ее молчаливый вопрос, Сима поторопилась
сказать:
        - Привет, как насчет кофейку?
        - Давай... Ты как всегда, очень кстати. Пойду только, Саше скажу; он как
раз намеревался засесть за важное засесть за важное немецкое письмо, да я его
все отвлекаю... Сейчас...
        Роза Борисовна уже освобождала стул от развешенной одежды:
        - Заходи пока, расскажи, как твои съездили в Ганновер?
        Сима сказала, что они еще не вернулись и осталась в коридоре. Всякая
беседа с Криницкими-старшими рано или поздно сводилась к рассказам о том,
сколько они всего сделали для своих детей и насколько же мало это "все" было
оценено последними. "Дети" (единственный сын Саша с женой Верой), как правило,
находились при этом в зоне слышимости, но правильных выводов почему-то не
делали...
        - Сим! А ты не знаешь, Андрей Самойлович у себя? - спросила Вера, не
выходя из дальней комнаты.
        Сима хотела сказать "не знаю", но закашлялась.
        - Саша собирался с ним посоветоваться насчет письма, но вчера его весь
день не было. Ты не в курсе, куда он уехал?
        В этот раз Симе удалось сказать свое "не знаю", после чего она еще
глубже отодвинулась в коридор. Чего-нибудь горячего сейчас было бы в самый
раз... Вера уже выходила к ней, обняла за плечи:
        - Спасибо, что зашла. Терпеть не могу выходные...
        В пустой, прибранной по-субботнему кухне, Сима достала кофе, полезла за
малиной любимой джезвой, и по дороге рассказывала:
        - Представляешь, вчера старушка Минская (из дальней комнаты), которая
целый месяц слова никому не сказала, отчитала Дору - за всех бухарских сразу! Я
была в комнате, но кое-что слышала (ужасно неудобно жить напротив кухни, кто о
чем там ни болтает, мы в курсе). Мол, плохо моют плиту после готовки, и ставят
кастрюли на ее стол, и зачем-то держат коляску в углу... Дора выслушала все это
внимательно, и никакого скандала не было. Наоборот, вечером она даже и меня
спросила, не имеем ли мы каких претензий по кухне. По-моему, она была искренне
удивлена! Зачем, говорит, ругаться? Зачем злиться? Если вам не нравится, что я
ставлю кастрюли на ваш стол, так скажите, и я буду знать. Если вам по вечерам
шумно, или, там, коляска под ноги попала, так, что, нельзя сказать, как
приличный человек приличному человеку?!
        - Понимаешь? - оборачивалась через плечо Сима. - Нам надо было сообщать
о наших неудобствах, а мы молчали... Ворчали про себя, но терпели; а они - ни
сном, оказывается, ни духом!
        Вера кивала головой, смотрела грустно. Это были через чур хорошо
знакомые обстоятельства ее жизни: ничуть не злые, нормальные совершенно люди,
которые  устраивались в пространстве, исходя из соображений собственного
удобства. Если их просили подвинуться, то они, конечно же, отодвигались. Но
молчание было для них знаком согласия; молчания как протеста они не
воспринимали... Вера уродилась молчаливой дурой, уж сколько лет прошло, а она
так и не научилась говорить вслух: "мне это не нравится". Ну, сама, значит, и
виновата...
        - Так что, будете теперь Доре говорить о кастрюлях?
        - Даже и не знаю... Честно говоря, мне во многих случаях легче коляску
обойти, чем вслух сказать. Неправильно, наверно...
        Кухня наполнялась свежим кофейным запахом. Маленькая вишня за окном
стояла совсем без листьев, но тонкие коричневые веточки уже начали покрываться
розовым пухом бутонов. Сима смотрела на строгое Верино лицо, тяжелые морщины у
бровей, и вспоминала, как недавно она обронила, вроде извиняясь:"Ты не думай,
что я всегда была такая. Я раньше и смеяться могла, и песню спеть..." Это
признание подействовало на Симу сильнее, чем многие душещипательные рассказы про
эмиграцию.
        Вера взяла со стола ложку, покрутила в руках и сказала:
        - Знаешь, до сих пор не могу привыкнуть, что я тут. Проснусь, не могу
понять - где я. Потом соображу: в Германии! И так страшно становится... Хочется
опять проснуться, но уже дома... Не знаю, когда это кончится? Одна надежда у
меня, Сим, - Сашины родители так мечтали попасть в Европу, так стремились...
Может, они хоть теперь начнут жить для себя наконец, а мы - для себя?
        Сима согласно покачала головой. Она не стала рассказывать, что буквально
вчера слышала в холле, как Роза Борисовна делилась с Томочкой из зеленого
коридора: "Всю жизнь - для детей, понимаете? Каждый день, абсолютно каждый день!
Все бросили - квартиру, друзей - чтобы дети здесь пожили по-человечески. Пусть
на первых порах будет тяжело - мы же будем помогать; пока мы еще на ногах, мы
будем помогать! Внука растить, готовить, все, все..."
        Кофе уже был готов, когда в коридоре раздались оживленные голоса,
быстрые шаги, и в кухню заглянул запыхавшийся Валерка Полищук:
        - Тетя Вера, вы тут? Идите скорей,  вас какой-то немец спрашивает у
главного входа!
        У Веры сразу стал испуганный вид: немец? Какой еще немец? Некоторые
старожилы хайма заводили знакомства с местными, но Вера сторонилась как своих,
так и чужих, и никого в Вайсбахе не знала.
        Почти все неуехавшие в Хохбург вонхаймовцы сидели в это предобеденное
время на тенистой площадке перед главным входом - присматривали за играющими
детьми, вяло переговаривались, играли в шахматы. Теперь же, почуяв развлечение,
народ собрался в группки и разглядывал стоящий на дороге "Мерседес" шестидесятых
годов и высокого седого немца рядом с ним.
        - Подарок, подарок привез! - завистливо шелестело вокруг, когда Сима с
Верой вышли на площадку. Несколько раз уже бывало, что возле общежития
останавливались машины "добрых самаритян" - некоторые просто оставляли на
обочине мешки со старой одеждой, некоторые подходили к какой-нибудь молодой
мамаше с ребенком и, приветливо улыбаясь, вручали коробку с игрушками или
сладости. С тех пор каждый абориген приличного вида в окрестностях вонхайма
рассматривался как потенциальный даритель.
        Под любопытными взглядами Вера подошла к ожидающему немцу. Уважая
здешние порядки, она изо всех сил старалась улыбаться. Но старик смотрел строго:

        - Frau Krinizki?
Мучительно собирая воедино свой скудный запас немецких слов,