валил все подряд и требовал от Аллы подтверждения. Алла старалась
отмахнуться от чего-то внутри себя, но отмахнулась в итоге от Толика и пошла в
спальню смотреть оставшиеся бумаги. Спальня была абсолютно пуста. В
растерянности Алла уставилась на листки, с которыми она ходила по дому: уж не
приснилось ли ей? Но подоспевшая фрау Фринкс уже качала своей кокетливой седой
прической: вот видите, я же говорила, квартиру очистят совсем; можете въезжать.
        На вопрос, кто тут недавно жил, она только пожала плечами. Какая-то
дама, да, иностранка, очень замкнутая. Жила тихо, незаметно, и дети у нее тихие
не по годам. Уехала - толком и не попрощалась.
Пока Толик договаривался, сколько времени дается им на размышление, можно ли
взять домой образец контракта и рассыпался во всевозможных любезностях, Алла
дочитывала ровные строчки:
        "...все равно боль, даже еще хуже, потому что новая и я к ней не
привыкла. Я перестаю себя понимать. Раньше я всему в своей жизни сама была
причиной. А теперь - что со мной происходит? Как будто бы меняется цвет кожи или
форма глаз... и это делается помимо меня, помимо моей воли. От этого я ненавижу
саму себя, я делаюсь самой себе чужая. Может, я не хочу смеяться под этим небом.
Может, я не хочу принимать этот лес за свой лес и узнавать деревья и кивать им в
ответ. Может, я хочу оставаться со своей старой печалью, и ни за что..."
        Всю обратную дорогу они промолчали, хотя Толика так и распирало
поговорить наконец о замечательной квартире. Достоинства предложенного жилья
были так очевидны, а недостатки - так ничтожны, что все это не могло быть чистой
правдой. Где-то был подвох, или?.. Он не мог поверить, что им сногсшибательно
повезло. Надо было срочно сравнить все, что они видели, но на жену как столбняк
напал и очевидно было лучше ее не трогать.
        Только когда они вышли из автобуса и пошли пешком к дому, Алла вроде бы
очнулась:
        - Слушай, а ты помнишь Маняшу?
        - Маняшу! Как же не помнить. Даже дети ее потом так и звали: "Наша
Маняша". Я тебе рассказывал? Сижу однажды, завязываю Валерке шнурки и смотрю,
как вы с Маняшей стоите возле раздевалки, болтаете. Рядом - михловские пацаны,
ну, погодки, Петька, вроде бы, и...
        - Коля.
        - Ну, Колька. Показывает на тебя пальцем и говорит:"Смотри, вот эта, в
синем, наша Алла." А другой: "А та рядом - наша Маняша." Петька помолчал и
говорит серьезно:"Наша Маняша - звучит лучше". Эх, как вспомнишь...
        Помолчали. Их улица выглядела сегодня особенно ужасно; развороченные
мусорные бачки выставляли на обозрение свои внутренности. День набирал силу, и
от асфальта несло жаром.
        - Так и что теперь с Маняшей? Ты не знаешь? С тех пор, как она выскочила
замуж...
        - Вот, и ты туда же. Выскочила! Почему выскочила? Что ты имеешь в виду?
        - Господи, да что я такого сказал. Мне лично это совершенно все равно,
за кого она там вышла, я всегда к ней хорошо относился и жалел, что она так
пропала - ни ответа, ни привета. Это вы, бабы, не только болтаете почем зря, но
и морально нажимаете. Училки! От зависти готовы человека со свету сжить. Небось,
всей школой намекали. Подцепила, мол, старичка богатенького, а такая скромняга
на вид. Знаю я вас всех как облупленных.
        - Ну, я никогда так не говорила.
        - Так думала. Подруга называется.
        - И чего это мы тогда все как с цепи сорвались? Она думала, что я, как и
все, ей не верю. Но скажи, странно ведь вышло. Так скоропостижно влюбиться, да
на сколько он ее старше. А я обиделась, что она может вот так, разом, оборвать
со всеми, собрать манатки и в Москву. Теперь и мы уехали, и она - как найдешь?
Четыре года! А кажется, вчера виделись.
        - Говорю же. Нашли из-за чего сыр-бор разводить. Ключи у тебя? Валерка
еще из школы не вернулся, где его черти носят?
        Оставалось только удивляться, насколько воспоминание о Маняше заняло
Аллу. Она решительно откладывала на потом все разговоры о жилищных проблемах.
Она оставила Толика в одиночестве вести перекрестные и параллельные разговоры со
знатоками квартирных заморочек. Вечером она вытащила со дна чемодана старую
записную книжку и с большими запасами чистой бумаги заперлась на кухне. Из-за
этого соседу Саше Ракову, который пришел узнать, когда уже нужно таскать вещи,
пришлось уйти, даже не попив чаю.
        Ложиться спать тоже пришлось без чая. Неясная тревога нагнала в комнаты
комаров и усилила внезапные завывания пролетающих по пустынным улицам
мотоциклов. То Толик, то Валерка шлепали по коридору в туалет, косясь спросонья
на освещенную изнутри кухонную дверь. Под утро во дворе подрались собаки, а
после, очевидно, и их хозяева.
        Часов в шесть Алла отправилась отсыпаться, а Толик - варить себе кофе.
Кухня встретила его спокойствием и порядком. Хотя он подозревал, что Алла
написала не менее десятка писем, ни одного готового к отправке конверта он так и
не увидел.
        На следующий день Алла явилась из магазина с ворохом новых газет,
помещающих объявления про жилье. "Э, погоди, а как же... а то, что мы уже...?"
Она долго смотрела в окно, потом на мужа, а потом вздохнула и сказала
решительно:"Нет. Это не для меня".
Толик, конечно, удивился, но не обиделся. В конце концов, ей виднее: холодные
кафельные полы - раз, окна на восток - два, три - стиральная машина все же не в
ванне, а в подвале, значит зимой с бельем по улице ходить... Надо дальше искать.

        Запоздавшая и явившаяся в спешке осень застала Полищуков на новой
квартире. Развешанные сразу же серые занавеси дождей уже не могли никому
помешать: новая, пахнущая клеем мебель стояла на своих местах.
        Новоселье устраивали под монотонный стук дождя. Алла с удовольствием
крутилась на новой кухне, гости прочно обосновались в небольшой, но уютной
гостиной. К Нине Афанасьевне, маме Толика, недавно приезжала подружка из родных
мест, и теперь главной темой разговора были свежие городские сплетни.
        - ... еще Лера говорит, Дубровские-старшие вернулись, а Володька их так
и остался на севере. Свою квартиру они продали и теперь живут на Советской, где
раньше жили дети. Дубровский здорово сдал; не могу, говорит, смириться с потерей
внука. Смириться, значит, не может. Раньше надо было думать. Теперь что? Поручал
своей двоюродной сестре разыскать Маняшку в Москве, да много ли там найдешь.
Толик, где вы брали такие огурцы? В "Плюсе?" Очень даже ничего. Возьмите мне
как-нибудь баночку. Так вот, единственное, что стало известно, так то, что
Маняшка со своим-то красавцем жила недолго, уже через год они и разошлись.
Понимаешь? Официально. Из квартиры он ее, естественно, выписал... Саша, возьмите
рыбного салата, довольно вкусный. И мне тоже, немножко. И колбаски. Спасибо. Где
теперь он будет искать своего внука, а? Три года прошло, Маняшка не вернулась,
один Бог знает, куда она могла податься. Да и подумать если - кто будет в нашу
глушь возвращаться? Наоборот все уезжают; Лера говорит, в нашем доме почти
никого знакомых-то не осталось.
        Алла внесла горячее и присела за стол глянуть, всего ли всем хватает.
        - О чем это вы? Все про родные пенаты?
        Нина Афанасьевна занялась раскладыванием курицы по соседним тарелкам, а
Толик махнул рукой: ерунда все, мало ли чего Лера наболтает. Сдерживая улыбку,
он объявил:
        - Додик не верит, что отопление у нас входит в квартплату.
        Алла только пожала плечами. Смешно ей-богу, можно же прямо сейчас
посмотреть все бумаги. Но заскучавший Саша Раков загудел протестующе:
        - Алла, да посиди ты наконец с нами, что ты все исчезаешь! Не беги
никуда, все путем! Вы нашли отличную квартиру, и это правильно. Потому что, -
тут он внушительно покачал в воздухе указательным пальцем, - кто ищет, тот
всегда найдет!
        Гости решили, что это тост и оживились.



НЕ БЫТЬ ЭГОИСТОМ




         Ровно в девять ноль пять грохнула железная крышка почтового ящика, и
Мариша, подойдя к окну, еще успела проводить глазами ярко-желтую машину. Утро
начиналось с хорошей приметы. Конечно, вовсе не обязательно, что пришло письмо.
Это могла быть почта соседям; правда, на Маришиной памяти они не получили ни
одного письма, только открытки к Рождеству и Пасхе. Но зато сосед выписывает
автомобильный журнал, а его жена - моды. К тому же для самой Мариши почтальон
мог принести телевизионную программку или рекламные проспекты. Но так или иначе,
в почтовом ящике что-то лежало, а возможности понадеяться на хорошее Мариша
пропускать не любила.
         Выскакивать на улицу она пока не спешила. Все равно скоро выходить -
съездить по делам в город, заодно уж по магазинам, а сначала к Людмиле заскочить
- вчера она сказала, что подшила Витины брюки, можно забирать. И теперь надо
было собраться с мыслями, вспомнить, что собиралась купить и успеть подкрепиться
перед долгим днем.
         На крыльце Мариша поежилась от сырого холода - солнце еще дрыхло где-то
за серенькими тучками и не собиралось разгонять повисший между деревьями туман.
Было начало марта и очень ждалось весны. В бестолковые рейнские зимы Мариша
маялась, никак не могла привыкнуть, что нет снега. Леса стояли голые, черные, а
на полях и газонах как ни в чем ни бывало росла зеленая трава. И кусты стояли
зеленые - с твердыми, будто пластмассовыми листьями. Всю зиму Мариша тосковала
по снегу, а теперь уже вглядывалась в природу в поисках каких-нибудь весенних
признаков, но холодная зимняя зелень сбивала ее с толку.
         Почтовый ящик, прикрепленный у калитки, терпеливо звякнул, открывая
железное нутро. Сколько сегодня всего! И автомобильный журнал, и рекламы, а
между ними - конверт со множеством маленьких бледных марок, легко угадать, что
из России. От мамы!
         Журнал и прочее Мариша подсунула под дверь, а письмо понесла с собой,
чтобы прочитать по дороге. Когда она подходила к остановке, из-за угла уже
доносилось знакомое урчание мотора. Елки-палки, ведь привычно, но все равно
приятно: в самой деревенской глуши автобус приходит точно по расписанию.
Поздороваться с водителем, купить у него билет и усесться на любимое место в
пустом салоне - да, оценить такое может только тот, для кого общественный
транспорт десятилетиями был стихийным бедствием...
         Мамины письма всегда дышали бодростью. Читать их было одно удовольствие
- что бы ни приключалось в большом мамином хозяйстве, все выходило к лучшему.
Мариша сначала читала письмо целиком и радовалась, что слава Богу, живы-здоровы,
а потом медленно перечитывала, пытаясь разобраться и расшифровать ровные строчки
рассказа о маминой жизни - уж конечно, совсем не безоблачной.
         Работы в лаборатории - завались, подходит срок сдачи очередного заказа,
и, как водится, авралы, сидения до ночи и так далее. Но ведь в итоге все
удается, наверняка будет готово к сроку, и западная фирма, сделавшая заказ,
наконец заплатит, а может быть, и сделает новый. По их-то понятиям платят они
копейки, зато лаборатория держится на плаву! У Нади, маминой сестры, наоборот,
институт почти закрылся. Кто-то ходит на работу, кто-то нет, зарплату выдают за
какие-то доисторические времена... Ну и замечательно, пусть Наденька отдохнет в
кои-то веки, мало она напахалась в свое время?
         У Митяя забастовал его верный "Жигуль". На дачу теперь не поедешь -
автобус для всей семьи и дорого, и долго. Так зато Митяй в выходные стал
заходить, на прошлой неделе пришел "всем составом", с Леной и с Андрюшкой, дал
полюбоваться на внучка. Да и чего нынче ездить на эту дачу? Зима выдалась
сумашедшая, с морозами, со снегом, все завалило. Ну, хоть молодежь вспомнит, что
такое на лыжах покататься; Женька-то, младший, уже три раза ездил на залив, Иру
свою приохотил, возвращаются в воскресенье вечером - говорят, море удовольствия.

         Автобус плавно катился среди холмов, расчерченных пестрыми квадратами
полей, а Мариша была далеко-далеко - и в пространстве, и во времени - то шла по
своей родной улице, по утоптанному-перетоптанному снегу, посыпанному  песком с
солью, то ехала за город в "Лыжной стреле" с маленьким Женьчиком и совсем
молодой мамой. Так задумалась, что чуть было не пропустила свою - то есть
Людмилину - остановку.

         Людмила открыла дверь и сразу же убежала на кухню, откуда выплывали
волны чудесного запаха - сдобы с корицей, гвоздикой и бог еще знает с чем,
сладким и уютным.
         - Садись, садись, забирай пока штаны, и смотри, какие я журналы на днях
получила, скоро будем чай пить!
         Мариша залезла в большое мягкое кресло и смотрела через дверной проем,
как Людмила орудует у плиты: в легком сарафане с открытыми загорелыми плечами,
быстро, как будто не задумываясь. Хорошо было у Людмилы, весело.
         Не прошло и двадцати минут, как на столе стояла тарелка с ватрушками и
чай. Отказаться было совершенно невозможно. Людмила тоже уселась в кресло,
поправляя обруч на светлых волосах и отводя со лба выбившуюся челку.
         - Ты только не думай, что я уж совсем чокнулась - с утра пораньше для
себя завтраки выпекать. Просто Феликс пригласил на вечер народ с работы, да
забыл, что я сегодня у тети Паши обои клею. Вот и пришлось на скорую руку.
         - На скорую руку! Скажешь тоже. На скорую руку кексы в магазине
покупают. О, я смотрю, и ты письмо из дома получила! Что пишут?
         - А ну их! - Людмила нахмурилась. - Тянут из последних сил, кое-как
справляются, да Зинка-сестра второго родила.
         - Поздравляю! Ты теперь, значит, дважды тетя? Хорошо, хоть кто-то в
России еще рожает!
         - Марина, да брось ты! Чего же в этом хорошего? У меня перед глазами их
квартирка-живопырка, там и троим-то негде было повернуться. Куда еще?
         Мариша растерялась, только и смогла протянуть:
         - Ладно тебе, а мы-то сами... - и тут же вспомнила свою длинную
проходную комнату, где за книжным шкафом стояла Славкина кроватка, а за посудной
стенкой - их с Витей уголок. Жили ведь, и ничего, теперь вообще вспоминается
только хорошее...
         - Мы-то? Тоже были дуры порядочные. Ну и попробуй, не роди, когда
вокруг только и разговору, когда да когда. Замуж вышла - давай, общество ждет!
         Людмила взяла с рабочего столика раскроенный лоскут и стала сердито
вытаскивать наметку.
         - Считалось - надо. После двадцати - уже пора, после тридцати - старая
первородящая. А немки, вон, до тридцати, тридцати пяти гуляют себе спокойно, и
хоть бы хны!
         Мариша машинально дожевывала ватрушку. Услышав последнюю фразу, она
обрадовалась поводу пододвинуть сложную тему террирориально, решив, что немецких
женщин всяко легче обсуждать, чем своих.
        - Ой, Люд, удивляюсь я на здешних теток. Живут в достатке, не квартиры,
а дома целые имеют, я уж не говорю, что нет проблем ни с едой, ни с одеждой.
Чего не рожать-то? А не хотят. У нас вот соседи - вдвоем живут, потомство не
планируют. У Вити на работе - к нам в гости приходили - несколько пар, за
тридцать уже. Спрашиваю: киндер? Нет, и пока не собираемся - спокойно так.
         - Ну и слава Богу! - Людмила бросила даже выдергивать нитки. - Ты что,
не понимаешь? Не хотят и не заводят, и замечательно! Ведь это же такое дело -
ребенка на свет произвести и воспитать. Ведь этим не между делом надо
заниматься. Если нет желания, то есть, я хочу сказать - если нет большого,
настоящего желания, то и не надо начинать!
         Помолчали. Чай уже остыл и горчил немного. Людмила снова взялась за
наметку и продолжала потише:
         - Я думаю, знаешь, почему многие детей заводят? Хотят как-то свою жизнь
оправдать. Чтоб не зря было. Но это лажа все. Это просто легче всего - родить,
галочку поставить, вот, мол, выполнила свое предназначение. И потом чуть что - в
грудь себя: да я троих родила, да я себя не пожалела; а что от тех троих не
светлее стало на земле, а теснее, о том разговор не идет. Нет, Маришечка, таким
образом оправдать свое существование нельзя. Наверное, и вообще никак нельзя...
Но это отдельно. А про природу ты мне не говори, мы из природных законов уже
давным-давно вышли, по другим живем. И по этим законам никому наши дети не нужны
- никому, кроме нас самих.
         Мариша смотрела в окно, на зеленые пластмассовые кусты. Ей было жаль,
что у Людмилы так складно выходит, что дети не нужны. Хотелось возражать, но на
языке крутились все какие-то банальности - про природу, про назначение. А ведь
если серьезно, то правда: если когда обществу и нужны наши дети, то для работы
или для войны.
         И все-таки она сказала:
         - Мало ли кому что надо-не надо. Если мне надо, то я сама себе и
завожу. Вот ты, небось, сама-то рада, что у тебя Нюшка.
         Еще бы Людмиле не радоваться на Нюшку. Лицом девчонка пошла в маму -
кругленькая, со светлыми волосками, сероглазая. А характером, пожалуй, в папу -
серьезная. У Мариши был сын, они с Витей и хотели сына, но когда Мариша глядела
на Нюшку, в груди у нее теснилась какая-то далекая тоска по бантикам, платьицам
и куклам с кастрюльками.
         Людмила согласно кивала:
         - Конечно, рада. Растет помощница. Вот, я думаю, честнее всего так и
говорить: заводим для себя. Чтобы в  старости поддержку иметь. Чтобы любоваться,
гордиться, хвастаться, чтобы при деле быть, не скучать. Только тогда не надо
немок-то укорять, которые не заводят. Что они, мол, эгоисты. Еще неизвестно, кто
больше... У нас тут тихо, хорошо, да? Но мир нынче тесен, а что в мире-то
делается!
         Она посмотрела на телевизор, Мариша - вслед за ней. Телевизор был
выключен, но легко было представить, как он показывает новости: локальные войны,
беженцы, терракты, аварии. Большая мировая коммуналка жила беспокойной жизнью.
         - Так разве это не эгоизм чистой воды - сначала "приглашать" человека в
этот мир, а потом еще и требовать благодарности за то, что мы о нем заботимся,
кое-как защищая от здешних проблем? Да только как от них защитишь? Завертит...
         Мариша поежилась. Ей захотелось посмотреть на подругу с какой-нибудь
неприятной стороны, ведь тот, кого не любишь, может говорить что угодно, его
словам легко не верить. Но Людмила оставалась все такой же загорелой и ловкой, а
занавески на окнах - такими же славными и уютными, и они тоже были согласны со
своей хозяйкой.
         - Ну, мне пора. Спасибо тебе, так накормила! Передавай своим привет,
созвонимся на недельке, да?
         Людмила подхватилась:
         - Ой, уморила я тебя своими разговорами. Погоди, не уходи, я тебе
покажу, какое  платье мне фрау Бенке заказала! Прелесть, а не платье, но в ее
возрасте!..
 Но уже и правда надо было двигаться. Мариша ведь собиралась заскочить совсем
ненадолго, да как всегда засиделась, а в городе ей надо было быть к двенадцати.
Прощаясь и благодаря за подшитые брюки, она вышла во двор. Туман ушел, и вроде
бы потеплело.


         Разобравшись со всеми делами, Мариша подошла к Славкиной школе. По
пятницам ребята из его класса гоняли после уроков в футбол, так что она
надеялась застать Славку на спортивной площадке. Так и есть: пинают старенький
мячик, перебрасываются короткими репликами. И Славка между ними: в таких же
большущих, не по размеру, штанах, в яркой футболке; кричит, требует пас.
Ей-богу, не отличишь от местных...
         Мариша с удовольствием села на деревянную скамейку для болельщиков,
поставила полиэтиленовые сумки. Уроки закончились, школа и школьный двор были
тихие, пустые. Только неподалеку на такой же скамеечке сидел длинный негр в
сером пальто и вязаной шапочке, и с интересом наблюдал за игрой. Наверное,
чей-то папа.
         ...И все-таки казалось, что уже весна. Тучки совсем истончали, - не
тучки, а дымка. Из-за этой дымки незаметно светило и грело землю солнце. На
кустах были видны почки, а воробьи возились и пищали в лабиринтах коричневых
прутьев гораздо веселее, чем зимой.
         Откинувшись на теплую деревянную спинку, Мариша додумывала утренний
разговор. Сейчас, при весеннем свете, ей казалось,