ся,
                По углам не стану
                Ночью целоваться.

     Слимак обернулся к лужайке и увидел свою бабу:  она стояла под мостом в
рубашке и  легкой юбке и,  нагнувшись,  колотила белье вальком так,  что эхо
отдавалось по  всей долине.  Стасек тоже был на лугу,  но уже не сидел возле
матери,  а  один  брел  вверх  по  реке,  к  оврагам.  Время  от  времени он
присаживался на берегу и, подперев голову руками, подолгу смотрел в воду.
     "Хотел бы  я  знать,  что  он  там высматривает?"  -  усмехнулся мужик.
Стасек,  его любимец,  был непохож на других ребятишек и часто видел то, что
для глаз обыкновенных людей оставалось недоступным.
     Слимак взмахнул кнутом,  и  лошади тронулись.  Снова  заворчали бороны,
снова вспорхнули из-под ног воробьи, снова ветер засвистел между стеблей, но
мужика уже поглотили другие мысли.
     "Сколько же у меня земли?  -  соображал он.  -  Всего десять моргов - и
луга ни клочка.  Если мне засевать только шесть или семь моргов, а остальное
пускать под пар, чем я прокормлю семью? Батрак ест не меньше меня, даром что
хромой,  да еще пятнадцать рублей жалованья ему давай.  Магда -  та много не
съест, но и проку от ее работы - кот наплакал. Одно спасение, что иной раз в
имение позовут подсобить да  к  евреям наймешься с  телегой или баба продаст
маслица и яиц либо поросенка откормит. А много ли за все это получишь? Слава
богу,  если за  год припрячешь в  сундук пятьдесят рублей.  А  ведь когда мы
поженились, у нас и сотенная была не в диковину".
     "Вот тут и давай навоз земле, когда и так-то едва-едва хватает хлеба, а
сено и  овес приходится покупать в имении.  А случись,  неохота им продавать
корма или звать на работу -  что будешь делать? Хоть подыхай с голоду да еще
скотину гони на ярмарку..."
     "У  меня ведь не столько земли,  -  размышлял Слимак,  -  как у  Гжиба,
Лукасяка или Сарнецкого.  Те господами стали.  Один со своей бабой в  костел
уже  ездит в  бричке,  другой ходит в  картузе,  точно бондарь,  а  третий -
который год норовит подсидеть старшину и пристроиться к теплому местечку.  А
ты тут бейся,  как знаешь,  на своих десяти моргах да еще эконому кланяйся в
ноги, чтобы не забыл про тебя".
     "Нет,  пусть уж  идет,  как шло до сих пор!  -  решил Слимак.  -  Легче
ксендзу управиться на  тридцати моргах,  чем бедняку на одном.  Будь у  меня
побольше скота да луг, не стал бы я милости просить в имении, да и клевер бы
посеял..."
     Вдруг за рекой,  на дороге поднялось облако пыли.  Слимак заметил его и
подумал,  что  кто-то  из  имения едет верхом к  мосту.  Но  ехал он  как-то
странно. Облако пыли то подвигалось вперед, то вдруг пятилось назад шагов на
пятнадцать -  двадцать. Минутами пыль оседала, и тогда зоркие мужицкие глаза
могли различить коня и  всадника,  но затем она снова подымалась и клубилась
на дороге, словно налетела буря.
     Слимак  остановил лошадей  и,  щитком  приставив руку  к  глазам,  стал
раздумывать:
     "Чудно как едет,  и кто бы это мог быть?  Помещик не помещик,  кучер не
кучер,  вроде и вовсе душа не христианская,  но и не еврей!..  Еврей аккурат
так корежится на лошади,  как этот;  но опять же нет у еврея такой лихости в
езде. Верно, кто-нибудь нездешний или полоумный..."
     Между тем всадник подскакал к  мосту,  и  Слимак уже мог хорошенько его
разглядеть. Это был молодой человек тщедушного сложения, в светлом костюме и
бархатном картузике с  большим козырьком.  На носу у него были очки,  во рту
папироса, а под мышкой хлыст. Поводья он держал в обоих кулаках, которые так
и подпрыгивали от шеи лошади к самому его подбородку. Вывернув ноги, всадник
с такой силой сжимал ими бока своего коня,  что брюки его задрались до колен
и над низкими ботинками виднелось исподнее.
     Даже  человек,  совершенно  не  сведущий  в  верховой  езде,  сразу  бы
догадался,  что наездник этот впервые сел на лошадь,  а лошадь впервые везет
такого наездника.  Минутами оба  они в  полной гармонии двигались рысью,  но
вдруг  подскакивавший в  седле всадник терял равновесие,  дергал поводья,  и
чуткая   к   малейшему  прикосновению  лошадь  сворачивала  в   сторону  или
останавливалась как вкопанная.  В  такие минуты всадник принимался чмокать и
сжимать коленями седло, но вскоре убеждался, что это не действует, и силился
достать торчавший под  мышкой хлыст.  Наконец лошадь,  догадавшись,  что ему
нужно,  снова бежала рысью, приводя в движение руки, ноги, голову и туловище
всадника, дергавшегося в седле, как тряпичная кукла.
     Как ни смирна была лошадь,  порой все же ее охватывало отчаяние,  и она
пускалась  вскачь.  Однако  всадник  каким-то  чудом  находил  равновесие и,
возбужденный быстрой ездой,  давал волю  фантазии.  В  мечтах он  видел себя
капитаном кавалерии,  во главе эскадрона мчавшимся в атаку.  Вдруг рука его,
еще не "освоившаяся" с  офицерским званием,  делала лишнее движение,  лошадь
внезапно останавливалась, и всадник тыкался ей в шею носом и папиросой.
     Все это,  однако, нисколько не портило ему настроения: с самого детства
он  бредил верховой ездой и  лишь сегодня наконец получил возможность досыта
насладиться ею.
     Время  от  времени  лошадь,  почувствовав,  что  ей  отпустили поводья,
поворачивала назад к деревне.  Тогда всадник видел стайку собак и ребятишек,
гнавшихся за  ним с  видимым удовольствием,  и  его "демократическое" сердце
наполняла дружелюбная радость.  Наряду с  стремлением к рыцарским подвигам в
душе  его  жила  страстная любовь к  народу,  который он  изучил в  такой же
степени,  в какой овладел искусством держаться в стременах. Однако он тотчас
подавлял вспышку  любви  к  народу,  снова  возбуждал в  себе  кавалерийские
инстинкты и  посредством чрезвычайно сложных  приемов  поворачивал обратно к
мосту. Очевидно, у нею было намерение пересечь долину поперек.
     - Эге!  Да  это,  видать,  баринов шурин приехал из  Варшавы,  его ведь
ожидали!  -  произнес вслух развеселившийся Слимак. - Женку себе барин нашел
хоть куда и ездил за ней недалеко,  а чтоб выискать такого шуряка, пришлось,
верно,  полсвета объехать...  В наших краях медведя скорей встретишь, нежели
такого ездока. Ну, стало быть, он глупей последнего подпаска, хоть и баринов
шурин... А, как ни говори, все-таки баринов шурин!
     Пока  Слимак  оценивал таким  образом  "друга  народа",  всадник въехал
наконец на  мост.  Стук валька привлек его внимание;  он  повернул коня и  с
высоты седла свесил голову над  водой.  Тощей фигурой и  задранным жокейским
козырьком он напоминал журавля.
     "Чего ему там понадобилось?" - подумал мужик.
     Панич,  видно,  спросил о  чем-то  сидевшую на  корточках женщину;  она
привстала и  подняла голову.  Юбка ее была высоко подоткнута,  и Слимак лишь
теперь заметил,  какие у  нее красивые белые колени.  Мороз пробежал по  его
коже.
     "Какого черта ему надо от моей бабы?  -  повторял Слимак.  -  На лошади
сидит,  как нищий на паперти, а к бабам приставать - на это он горазд! Ну, и
моя тоже - могла бы малость прикрыть свою красоту, а то расселась - смотреть
тошно. Как-никак это баринов шурин..."
     Баринов шурин съехал с  моста,  не  без труда повернул лошадь к  воде и
остановился возле Слимаковой. Мужик уже не бормотал, а смотрел на них во все
глаза. Колени жены показались ему еще белее.
     Вдруг произошло что-то непонятное.  Панич протянул руку к  бусам на шее
Слимаковой,  но  она  так  решительно взмахнула вальком,  что конь в  испуге
выскочил из воды, а всадник обхватил его шею коленями.
     - Что ты делаешь, Ягна! - ахнул Слимак. - Это же баринов шурин, дура!..
     Но  крик его не долетел до Ягны,  а  панич нисколько не обиделся на то,
что ему погрозили вальком.  Он послал Слимаковой воздушный поцелуй, привстал
в стременах и пришпорил коня.  Умное животное угадало его намерения.  Высоко
вскинув голову,  конь  резвой рысью понесся к  хате Слимака.  Однако счастье
снова изменило паничу:  нога его выскользнула из стремени,  он обеими руками
вцепился в гриву и заорал что было мочи:
     - Тпру!.. Стой же ты, черт!..
     Услышав крик,  Ендрек взобрался на  ворота и  при  виде странно одетого
панича захохотал во  все  горло.  Лошадь шарахнулась влево  и  так  тряхнула
всадника, что с головы его свалился бархатный картузик.
     - Подними-ка мою шапку, дружок!.. - на скаку крикнул панич Ендреку.
     - Сам  потерял,  сам  и  поднимай.  Ха-ха-ха!  -  покатывался Ендрек  и
захлопал в ладоши, чтобы испугать скакуна.
     Все это видел и слышал Слимак.  В первую минуту у него отнялся язык - в
такой гнев его привело нахальство сына, но он мигом опомнился и гаркнул:
     - Ах  ты  щенок  этакий!..  Сейчас же  подай ермолку паничу,  раз  тебе
велено!
     Ендрек поднял двумя пальцами картузик и,  стараясь держать его подальше
от себя, подал всаднику, который наконец совладал с лошадью.
     - Благодарю,  очень  благодарен,  -  проговорил панич,  смеясь не  хуже
парнишки.
     - Ендрек!  Ты что же,  собачий сын,  шапку не снимаешь перед паничем? -
орал с горки Слимак. - Сейчас же сними!
     - Буду я перед всяким шапку ломать! - ответил дерзкий мальчишка.
     - Отлично!  Очень хорошо!..  -  радовался панич.  -  Погоди,  вот  тебе
злотый. Свободный гражданин ни перед кем не должен унижаться.
     Но Слимак не разделял демократических взглядов панича.  Бросив вожжи, с
шапкой в одной руке и кнутом в другой, он уже бежал к Ендреку.
     - Гражданин,  прошу тебя,  гражданин,  -  взывал панич к Слимаку,  - не
трогай этого юношу... Не подавляй в нем независимости духа... Не...
     Он собирался было продолжать,  но лошади надоело стоять,  и она понесла
его к мосту. По дороге всадник встретил возвращавшуюся домой Слимакову, снял
испачканный в пыли картуз и, замахав им, прокричал:
     - Прошу вас, пани, не позволяйте бить мальчика!..
     Ендрек исчез,  панич повернул назад и снова проехал по мосту,  а Слимак
все еще стоял на  том же  месте с  шапкой в  одной руке и  кнутом в  другой,
пораженный всем происшедшим.  Что за чудак!  Пристал к его жене, обрадовался
нахальству Ендрека,  почтенного крестьянина назвал "гражданином", а бабу его
- "пани"...
     - Вот фармазон!  -  буркнул Слимак.  Затем надел шапку и, рассерженный,
вернулся к лошадям.
     - Нно-о, милые! Ну и времена настали, ну-ну! Деревенский малый не хочет
поклониться барину,  а  барин его же похваливает.  Да уж и барин!  Хоть он и
шурин помещику,  а  в  голове у него неладно!  Нно-о,  милые!  Скоро и вовсе
господа переведутся,  и  тогда  мужику  крышка!  А  может,  Ендрек мой,  как
подрастет, и вправду надумает что другое, только мужиком он не будет, ей-ей,
не будет! Нно-о, милые!..
     Ему  казалось,  что  он  уже  видит своего Ендрека в  низких ботинках и
бархатном картузике.
     - Тьфу! - сплюнул мужик. - Нет, покуда я жив, тебе, щенок, по-господски
не одеваться.  Нно-о, милые! Придется ему нынче задать трепку, а то малый до
того избалуется,  что,  пожалуй,  перед самим помещиком шапки не  снимет,  а
тогда заработка не жди. Только этого не хватало! А все из-за бабы, это она с
пути  сбивает парня.  Ничего не  поделаешь,  придется нынче  пересчитать ему
ребра!..
     Тут Слимак снова заметил пыль на дороге,  но уже со стороны равнины,  и
различил два неясных силуэта: один - высокий, другой - продолговатый.
     "Корову кто-то ведет,  -  подумал мужик,  -  куда бы это? Ярмарки будто
нет... Непременно выдеру парня, хоть сам господь бог за него вступись... Чья
же это корова?..  Нно-о,  милые!  Эх, кабы мне еще коровку да в придачу этот
лужок!.."
     Съехав с вершины холма,  он принялся бороновать косогор, спускавшийся к
Бялке.  У  реки  он  увидел Стасека,  зато  потерял из  виду  свой  хутор  и
таинственного мужика с коровой. От усталости у него не подымались руки, едва
двигались ноги,  но всего тяжелее было сознание,  что ему, верно, никогда не
удастся хорошенько отдохнуть.  Кончит он  работу на своем поле,  надо идти в
город, - а то чем же жить?
     "Хоть бы разок отлежаться вволю!  -  думал мужик.  -  Эх,  будь у  меня
побольше землицы  или  еще  одна  корова  да  луг,  я  бы  тогда  знай  себе
полеживал..."
     Он уже с  полчаса шагал за бороной на новом месте и  то чмокал лошадям,
то мечтал о том, что когда-нибудь отлежится, как вдруг услышал:
     - Юзеф! Юзеф! - и увидел на холме свою бабу.
     - Ну, чего тебе? - спросил мужик.
     - Что случилось-то, знаешь? - заговорила, запыхавшись, хозяйка.
     - А  почем я  знаю?  -  забеспокоился мужик.  "Неужто новая подать?"  -
мелькнуло у него в голове.
     - Пришел к нам дядька Магды, ну, этот, Войцех Гроховский...
     - Девку, что ли, пришел забирать?.. Ну, и пусть берет.
     - Как бы не так,  только ему и заботы,  что о девке! Корову он привел и
хочет продать ее Гжибу за тридцать пять рублей бумажками и рубль серебром за
повод. Заглядение - корова, верно тебе говорю.
     - Пускай продает, мне-то что?
     - А то, что мы ее купим, - решительно заявила Слимакова.
     Мужик даже кнут уронил наземь и, задрав голову, уставился на жену.
     Он и  правда давно мечтал о третьей корове,  но отдать сразу тридцать с
лишним рублей и произвести такой переворот в хозяйстве -  это показалось ему
просто чудовищным.
     - Бес тебя, что ли, попутал? - спросил он.
     Баба уперлась руками в бока.
     - А чего меня путать? - проговорила она повышая голос. - Что ж, меня уж
и на корову не станет? Гжиб своей бабе бричку купил, а тебе скотины для меня
жалко?..  Стоят у нас две коровы в закуте, что ж, много тебе с ними забот? А
нашлась бы у тебя хоть одна крепкая рубаха, кабы не наши коровы?
     - Господи помилуй!  -  простонал мужик, у которого от скороговорки жены
начинали путаться мысли. - Да чем же ты ее кормить будешь? Сена мне больше в
усадьбе не продадут. Ну, говори, чем? - спрашивал он.
     - Арендуй у барина хоть этот лужок,  вот тебе и сено,  - ответила жена,
показывая на полосу земли, зеленевшую между рекой и пашней Слимака.
     Возможность так  скоро осуществить свои самые дерзкие мечтания поразила
мужика.
     - Побойся ты бога, Ягна, что ты болтаешь? Как же это я арендую луг?
     - Сходи в усадьбу, попроси барина да заплати за год, только и всего.
     - Спятила баба, ей-богу, спятила! Да ведь нынче наша скотина щиплет тут
траву даром, а заплати я за аренду - что тогда? Тогда-то уж не будет даром.
     - Заплатишь за аренду, будет у тебя третья корова.
     - На черта она сдалась,  если мне и за нее и за луг надобно платить. Не
пойду я к барину.
     Жена подошла поближе и посмотрела ему в глаза.
     - Не пойдешь? - спросила она.
     - Не пойду.
     - Ну,  так я и дома раздобуду сено, только ты тогда не то что к барину,
а к самому дьяволу пойдешь,  если тебе не хватит для лошадей. А корову эту я
не упущу и куплю...
     - Ну и покупай.
     - И куплю, но ты ее сторгуешь: мне-то некогда Гроховского уламывать, да
и водку с ним я не стану пить.
     - А ты пей, а ты уламывай, раз захотелось тебе корову! - кричал Слимак.
     Бабенка подскочила к нему и, грозя кулаком, затараторила:
     - Юзек,  ты  смотри у  меня не  бунтуй,  коли у  самого нет правильного
соображения!  Ты  меня слушайся.  То все охал,  что навозу мало,  голову мне
дурил,  что тебе скотина нужна,  а  подвернулся случай,  покупать не хочешь.
Наши-то коровы ничего тебе не стоят да еще деньги дают и молоко; так и новая
тебе деньги принесет,  ты только меня слушайся.  Говорю тебе: меня слушайся!
Кончай работу и ступай домой, да смотри сторгуй корову, не то я и знать тебя
не хочу...
     Сказала и ушла, а мужик схватился за голову.
     - Ох, и беда мне с бабой! - причитал он. - Где уж мне, горемычному, луг
арендовать?.. Барин и толковать со мной об этом не станет. Да и трава всегда
была у нас даровая, сколько скотина ни съест, а теперь как?.. Уперлась баба,
понадобилась ей корова, и что хочешь делай, хоть головой об стену... И зачем
я,  горемычный,  родился,  зачем на белый свет явился,  - куда ни кинь, одно
только расстройство!.. Нно-о, милые!
     Он взмахнул кнутом,  дернул вожжи и стал опять боронить.  Ему казалось,
что камни и  комья земли снова ворчат:  "Дурень ты,  дурень!.."  -  а  ветер
смеется среди стеблей и  шепчет:  "Тридцать пять рублей бумажками заплатишь,
да еще рубль серебром за повод. Копил-копил день за днем, неделю за неделей,
ровно  девять  месяцев,  а  нынче  сразу  отдашь  все,  как  одну  копеечку.
Гроховский набьет себе карманы новенькими бумажками,  а твой кошель отощает.
Да еще придется тебе загородку с кормушкой для коровы ставить, да с тревогой
и страхом барину в ножки кланяться,  да за луг платить, да часами дожидаться
эконома, чтобы дал квиток на аренду..."
     - Ох,  беда,  беда!  -  бормотал мужик. - Нно-о, милые! Сколько времени
копишь грошик за грошиком,  пока соберешь рубль, сколько набегаешься, покуда
новенькую бумажку выменяешь...  Нно-о,  милые!  А тут еще барин, пожалуй, не
захочет луг отдавать...
     "Чего врешь, чего врешь; знаешь, что отдаст", - чирикали воробьи.
     - Отдать-то отдаст,  -  неохотно признал Слимак,  -  да за аренду велит
платить.  А то,  бывало,  скотинка пощиплет по-соседски травку задаром,  без
единого  гроша!  Боже  мой  милостивый,  что  за  несчастливый день  выдался
нынче!..  Этакую кучу денег отдать!.. Лучше бы меня самой что ни есть тяжкой
хворью скрутило, только бы не бросать попусту этакие деньги!
     Солнце  уже  клонилось к  западу,  когда  Слимак  перешел с  бороной на
последнюю полосу,  у самой дороги.  В эту минуту заревела та корова, которую
он  должен был  купить;  рев ее  понравился мужику и  даже затронул какую-то
струнку в его сердце.
     "Ясное дело,  три коровы -  не то что две,  -  подумал он.  - При таком
хозяйстве мне и почету будет больше.  Беда только с лугом да с деньгами. Эх,
сам я кругом виноват..."
     Ему вспомнилось,  сколько раз, бывало, разлегшись на лавке, он не спал,
а  строил всякие планы и  рассказывал о них жене.  Сколько раз говорил,  что
непременно введет у  себя шестиполье и посеет клевер!  Сколько раз хвалился,
что он  на все руки мастер и  мог бы в  зимнее время делать телеги и  всякую
хозяйственную утварь,  как ему советуют люди!..  Да и  не сам ли он мечтал о
третьей корове? Не сам ли хотел арендовать луг?
     Жена терпеливо слушала -  год,  два,  три года, а нынче вот и велит ему
купить  корову  и  арендовать луг.  Да  чтобы  сейчас  же,  немедля!  Иисусе
милостивый,  экая упрямая баба!  Она еще,  чего доброго, заставит его клевер
сеять и телеги мастерить.
     Странный человек был Слимак.  Во всем он понимал толк,  даже в жнейках;
все  умел наладить,  даже молотилку в  имении починил;  все  мог придумать и
сообразить,  даже как перейти на севооборот в своем хозяйстве, но сделать не
решался ничего,  пока его не заставляли насильно. Ему недоставало той тонкой
нити,  которая связывает замысел с  исполнением,  зато  чересчур развит  был
"нерв послушания".  Помещик ли,  ксендз ли,  староста или  жена -  все  были
посланы богом,  чтобы приказывать Слимаку, но сам он не умел себе приказать.
Мужик он был умный,  даже изобретательный,  но самостоятельности боялся пуще
бешеной собаки. У него даже поговорка такая была: "Мужицкое дело - работать,
а господское - гулять да приказывать".
     Солнце  коснулось макушек гор,  опоясывающих долину.  Слимак со  своими
боронами  уже  добрался  до  большой  дороги  и  раздумывал,  как  он  будет
торговаться с Гроховским, когда услышал позади грубый окрик:
     - Эй! Эй!
     На дороге стояли двое.  Один - седой, бритый, в синем кафтане с высокой
талией и  в  немецкой шляпе с  загнутыми полями;  второй -  помоложе,  очень
прямой,  с  светлой бородкой,  в  пальто и  картузе.  За ними,  на некотором
расстоянии,  дожидалась бричка,  запряженная парой лошадей,  которыми правил
человек в синем кафтане и картузе.
     - Это твое поле? - резко спросил Слимака бородатый.
     - Подожди, Фриц, - пр