чи?  Разве затем,
чтобы черт башку ему оторвал?
     - Прикидывается помешанной,  а сама дитенка нам подбросила,  -  ворчала
хозяйка.
     - Чего тут  прикидываться?  Помнишь небось,  когда она еще у  нас жила,
всякий раз к  новому месяцу она словно порченая делалась.  А  теперь и вовсе
рехнулась, как погорели они у Скшипа.
     - Она и подожгла.
     Слимак махнул рукой.
     - Кто это видел? На убогих-то все валят, а лихие люди пользуются.
     - А  что ты  будешь делать с  этой приблудой?  -  вспыхнула хозяйка.  -
Может, думаешь, я буду кормить всякую найденку?
     - Ну вот,  не за ворота ж ее выбросить?  Да ты не бойся,  придет за ней
Зоська - не нынче, так завтра.
     - А  не придет,  ты эту найденку в волость свезешь.  Не хочу я ни одной
ночи держать у себя в доме такого ребенка, - выходила из себя хозяйка.
     - Куда ж ты ее денешь? - вскипел Слимак.
     - Я ее к себе возьму, в конюшню, - тихо проговорил Овчаж.
     Он подошел к порогу,  неловко поднял ребенка с пола и,  усевшись в углу
на лавке,  принялся его кутать и укачивать.  В хате вдруг все затихло; потом
из  неосвещенной половины вынырнула Магда,  за  ней  Ендрек  и  Стасек;  они
окружили Овчажа, разглядывая маленькую.
     - А уж высохла она, как щепка, - прошептала Магда.
     - И не шевелится, только все смотрит, - прибавил Ендрек.
     - Придется вам, Мацек, кормить ее из тряпочки, - снова сказала Магда. -
Я найду вам чистенькую.
     - Садитесь ужинать, - позвала хозяйка уже не так сердито.
     Она посмотрела на ребенка -  сперва издали, потом склонилась над ним и,
наконец, коснулась пальцами его желтого, сморщенного личика.
     - Сука, а не мать! - пробормотала она. - Магда, - прибавила она громче,
- налей-ка молока в чашку да покорми найденку, а ты, Мацек, садись ужинать.
     - Пускай Магда вперед поест, я сам накормлю сиротку, - сказал батрак.
     - Ну  как же,  он  накормит!..  Да он и  держать ее толком не умеет!  -
огрызнулась девушка и хотела отобрать у него ребенка.
     - Не тронь! - проворчал Овчаж.
     - Отдайте ее!.. - кричала Магда.
     - Ну,  оставь,  не тормоши ее, Магда, - сказала хозяйка. - Налей молока
да сверни чистую тряпицу, и пускай Мацек ее кормит, раз ему охота.
     Через минуту Мацек уже  держал в  руках тряпочку,  свернутую рожком,  и
кормил ребенка,  к неудовольствию Магды,  которая, забыв про ужин, поминутно
делала замечания:
     - Нет,  гляньте-ка, все лицо ей вымазал!.. А на пол-то как проливает...
Чего вы ей в нос-то суете тряпку?.. Еще задохнется девочка!..
     Батрак чувствовал, что он плохая нянька, но ребенка из рук не выпускал.
Он  наспех  проглотил немного  затирухи,  не  доев,  отставил миску,  укутал
сиротку зипуном и поскорей улизнул к себе в конюшню.
     Едва он вошел туда,  одна лошадь заржала,  а  другая впотьмах повернула
голову и стала обнюхивать ребенка.
     - Так,  так,  поздоровайся! - сказал Овчаж. - Видишь, новый конюх к нам
нанялся, только кнута еще в руке не удержит. Ха-ха!
     На дворе все еще лил дождь.  Двери конюшни затворились,  и все затихло.
Когда через некоторое время из хаты вышел Слимак посмотреть,  не прояснилось
ли, ему послышалось, что Мацек уже храпит в конюшне.
     - Спят, видно, - пробормотал хозяин.
     Он поглядел на небо и вернулся в сени.
     - Как, тепло там найденке? - спросила мужа хозяйка.
     - Спят уже, - ответил мужик.
     Загремел засов,  в печке догорал чуть тлевший огонек и, наконец, погас.
Было  поздно.   Петухи  пропели  полночь,  в  ответ  им  пролаяла  собака  и
запряталась от дождя под телегу; в хате все уснули.
     Тогда  чуть  слышно скрипнула дверь  из  конюшни и  показалась какая-то
тень;  она скользнула вдоль стены и  осторожно прокралась в  закут.  Это был
Мацек. Он вытащил из-за пазухи всхлипывающего ребенка и приложил к коровьему
вымени.
     - Пососи  скотинку,  -  шепнул он,  -  раз  родная мать  тебя  бросила.
Пососи...
     В закуте послышалось тихое почмокивание. Дождь лил по-прежнему.


        "VI"

     Весной должны были  приступить к  постройке дороги,  и  весть  об  этом
вызвала  волнение в  деревне.  В  зимние  вечера  за  пряжей  вместо  сказок
рассказывали то о каких-то неизвестных людях, скупавших у крестьян землю, то
о  бедном мужике,  который продал песчаный холмик,  а  купил за  него десять
моргов самой лучшей земли,  то о незнакомых евреях, понаехавших в местечко и
к ним в деревню - в корчму и к арендатору.
     В  декабре,  после летней поездки,  вернулся помещик с женой,  и тотчас
распространился  слух,   что  имение  будут  продавать.   Правда,   сам  пан
по-прежнему играл на органе и только улыбался,  когда кто-нибудь из служащих
робко его спрашивал,  верно ли,  что он расстается с  родовым поместьем.  Но
пани каждый вечер рассказывала горничной,  как  им  весело будет в  Варшаве,
куда они переезжают.  Час спустя горничная шепотом пересказывала эти новости
писарю,  который собирался на ней жениться;  писарь на другое утро передавал
их по секрету управляющему и приказчику,  а в полдень их повторяли уже везде
- на кухне,  в клетях,  в хлевах,  в конюшнях и овчарнях -  разумеется,  под
строжайшим секретом.
     К вечеру весть проникала в корчму,  из корчмы разносилась по хатам,  и,
наконец, докатывалась до местечка.
     Слимак, часто работавший в имении, тоже слышал эти разговоры и видел их
последствия. Видел и удивлялся могуществу такого слова, как "продажа".
     Поистине, оно творило чудеса. Из-за него батраки теперь работали спустя
рукава,  из-за него с  нового года уволился управляющий.  Из-за него отощала
безропотная рабочая скотина,  из-за  него  из  овинов исчезали снопы,  а  из
амбаров зерно.  Слово это пожирало запасные колеса и сбрую, вырывало замки и
скобы у  дверей,  выламывало доски из  заборов и  колья из  плетней.  Оно же
каждый вечер уводило прислугу в корчму, а чуть ночь потемней - неведомо куда
угоняло то гуся, то индейку, то поросенка или овцу!
     Всемогущее слово!  Оно  прозвучало по  всему имению,  по  деревне и  по
местечку,  откуда  каждый  день  торговцы приносили счета.  Его  можно  было
прочесть на лицах обитателей имения,  в  печальных глазах отощавшей скотины,
на всех дверях,  во всех выбитых окнах,  заклеенных бумагой.  Не слышали его
только двое: пан, все время игравший на органе, и пани, мечтавшая об отъезде
в Варшаву.  Если же кто-нибудь из соседей спрашивал,  правда ли,  что имение
продается, он только улыбался и пожимал плечами, а она отвечала со вздохом:
     - Мы хотели бы продать,  в деревне такая скука.  Но что же делать, если
муж не находит покупателя!..
     Слимак, которому иногда случалось встречаться с помещиком, зорко к нему
присматривался и не верил в продажу.
     "Какой он там ни есть, - думал о нем мужик, - а ведь загоревал бы он от
такой-то беды.  Ведь они тут живут испокон веков:  и родились тут и выросли,
все  их  деды-прадеды  похоронены на  здешнем погосте.  Камень,  не  то  что
человек,  и тот бы извелся, если б кто столкнул его со старого места. Да и с
чего бы  ему продавать,  банкрот он,  что ли?  Деньги у  него есть,  это все
знают".
     Так думал мужик,  потому что мерил пана на  свой аршин,  и  уж вовсе не
способен был понять, что такое молодая жена, скучающая в деревне.
     А в то время,  как он,  обманутый спокойным лицом помещика,  делал свои
выводы,  в корчме,  под руководством шинкаря Иоселя, между мужиками побогаче
происходили важные совещания.
     Однажды утром,  в  середине января,  в  хату к Слимакам влетела старуха
Собесская.  Зимнее солнце еще не успело осмотреться по сторонам, а у нее уже
огнем горели щеки и налились кровью глаза. Бабка прибежала в старом, как она
сама, тулупе и в рубахе, разорванной на иссохшей груди.
     - Ну, ставьте-ка водку, - закричала она, споткнувшись о порог, - а уж я
вам кой-чего расскажу.
     Слимак собирался молотить,  но  после такого вступления сел  у  печки и
велел подать старухе водки, зная, что бабка не бросает слов на ветер.
     Она выпила большую чарку,  топнула ногой и  крякнула:  "Ух-ха!.." Потом
утерла рот и начала рассказывать:
     - Слыхали,  что пан продает имение:  леса,  поля -  все?  Может, только
оставит себе дом да сад...
     Слимаку на ум пришел его луг, и он весь похолодел. Но коротко ответил:
     - Басни!
     - Басни?..  -  повторила старуха,  стараясь подавить икоту.  -  А я вам
скажу,  что не басни это,  а  истинная правда.  И  еще вам скажу,  что нынче
мужики,  главные наши богатей,  сговариваются с  Иоселем и  с  Гжибом купить
имение у помещика... Как есть, все имение, провались я на этом месте!..
     - Как же это они сговариваются без нас? - сердито спросила Слимакова.
     - А  вас они не хотят принимать.  Говорят,  что и так вы будете у самой
дороги и что вы уже успели на ней подработать и обидеть других...
     Старуха выпила еще чарку и  хотела продолжать,  но  водка ударила ей  в
голову.  Она только крякнула:  "Ух-ха!" - и потащила Слимака плясать, однако
силы сразу ее покинули. Как подкошенный стебель, она повисла на руке мужика;
тот вынес ее в сени и едва уложил в углу на подстилке,  как бабка захрапела,
до того ее разморило.
     Следующие полдня Слимак потихоньку советовался с  женой,  что  делать в
такой  оказии.  К  вечеру он  надел новый овчинный полушубок и  отправился в
корчму на разведки.
     Пока он шел, на дворе стемнело, и в корчме зажгли огонь. Отворив дверь,
Слимак увидел за столом Гжиба и  Лукасяка.  При свете сальной свечи мужики в
тяжелой зимней одежде походили на  огромные камни,  какие дремлют кое-где  в
полях,  охраняя межи. За стойкой сидел Иосель в грязной полосатой фуфайке. У
него был острый нос,  острая бородка,  острые кончики пейсов,  острые локти,
даже во взгляде было что-то колючее.
     - Слава Иисусу Христу! - поздоровался Слимак.
     - Вовек! - небрежно ответил Иосель.
     Гжиб и  Лукасяк,  сидевшие,  развалясь,  за столом,  только кивнули ему
головой.
     - Что нынче пьют хозяева? - спросил Слимак.
     - Чай, - ответил шинкарь.
     - Дай-ка и мне. Да черного, как смола, и побольше араку.
     - Вы пришли сюда чай пить? - насмешливо спросил Иосель.
     - Не за чаем я пришел, а разузнать...
     - О том, что вам наговорила Собесская, - проворчал шинкарь.
     Слимак уселся подле Гжиба и повернулся к нему.
     - Вы что, имение надумали покупать у пана?
     Мужики взглянули на Иоселя, он усмехнулся. Наконец ответил Лукасяк:
     - Э-э...  Так,  толкуем от  нечего делать!..  Да  и  у  кого в  деревне
найдутся деньги на такое дело?
     - Вы двое могли бы купить, - заметил Слимак, - вы да Гжиб.
     - Может,  и  могли бы,  -  подхватил Гжиб,  -  да для себя и  для своих
деревенских.
     - Ну, а я что же? - спросил Слимак.
     - Вы нас не пускали в свои дела, так не суйтесь в наши.
     - Не ваше это дело, а общее.
     - Именно мое! - горячился Гжиб.
     - Такое же, как и мое.
     - Именно не такое...  -  настаивал на своем старик, стуча кулаком. - Не
понравится мне кто, не приму его в долю - и баста!..
     Шинкарь усмехнулся.
     Лукасяк, заметив, что Слимак бледнеет от бешенства, взял Гжиба за руку.
     - Пошли,  кум, домой, - сказал он. - Чего ругаться, когда и дело-то еще
неверное? Пошли, кум.
     Гжиб взглянул на Иоселя и поднялся с лавки.
     - Стало быть, без меня хотите покупать? - снова спросил Слимак.
     - Цыплят-то вы летом скупали без нас, - ответил Гжиб.
     Оба пожали руку Иоселю и вышли из корчмы, не простясь со Слимаком.
     Шинкарь посмотрел им вслед, продолжая усмехаться.
     Когда скрип шагов по снегу затих, он повернулся к Слимаку.
     - Ну,  хозяин, видите, как нехорошо у евреев хлеб отбивать? Из-за вас я
потерял рублей пятьдесят,  а  вы и  всего-то заработали двадцать пять,  зато
вражды себе нажили в деревне на целую сотню.
     - И они без меня купят землю у пана? - спросил Слимак.
     - А  почему бы  им  не  купить без вас?  Какое им дело,  что вы на этом
потеряете, если им будет хорошо?
     Мужик покачал головой.
     - Ну-ну! - прошептал он.
     - Я,  верно,  мог бы помирить вас с деревней,  - продолжал Иосель, - но
зачем мне это?  Один раз вы уже меня обидели,  а сердце у вас никогда ко мне
не лежало.
     - И не помиришь? - спросил Слимак.
     - Помирить я могу, но у меня есть свои условия.
     - Ну?..
     - Во первых, вы отдадите мне те пятьдесят рублей, которые я летом из-за
вас потерял,  а  потом...  построите на своей земле хату и  сдадите ее моему
шурину.
     - А что он там будет делать?
     - Он будет держать лошадей и будет ездить на железную дорогу.
     - А мне что делать с моими лошадьми?
     - А у вас останется ваша земля.
     Мужик поднялся с лавки.
     - Нет уж, не надо мне чаю, - сказал он.
     - А я и в доме его не держу, - пренебрежительно ответил шинкарь.
     - Не дам я  вам эти пятьдесят рублей и  хату для шурина вашего не стану
строить.
     - Ну-ну, как хотите, - ответил Иосель.
     Слимак вышел из корчмы,  хлопнув дверью. Иосель повернул ему вслед свой
острый нос и острую бородку,  меланхолически усмехнувшись.  В ночной темноте
Слимак  сперва  наткнулся на  господского батрака с  тяжелым мешком  ржи  на
спине,  потом заметил девку-работницу,  которая кралась между плетней, пряча
под тулупом гуся,  а Иосель все продолжал усмехаться.  Он усмехался, отдавая
батраку два злотых за рожь вместе с мешком;  усмехался, покупая у девки гуся
за бутылку прокисшего пива;  усмехался,  слушая мужиков, совещавшихся насчет
покупки имения;  усмехался,  когда платил старому Гжибу два рубля в месяц со
ста, и усмехался, когда брал у молодого Гжиба два рубля в месяц с десяти.
     Усмешка казалась неотделимой от его острого лица, как грязная полосатая
фуфайка от его тела.
     В  хате Слимака уже погас огонь в  печке и давно спали дети,  когда он,
вернувшись из корчмы, стал впотьмах раздеваться.
     - Ну что? - спросила его жена.
     - Это все Иоселевы проделки,  -  ответил мужик.  -  Он ими вертит,  как
хочет.
     - И не примут тебя в долю?
     - Они-то нет, да я пойду к самому помещику.
     - Завтра пойдешь?
     - Завтра. Не то пропадет у меня луг. А без него - что мне, горемычному,
делать?.. - вздохнул мужик.
     Пришло завтра,  пришло и послезавтра,  пролетела целая неделя, а Слимак
все еще не собрался в  имение.  Один день он говорил,  что ему надо молотить
рожь на продажу; другой - что в такой мороз носа не высунешь на улицу; потом
- что он надорвался и нутро у него ноет.  На самом же деле он и не молотил и
не  надорвался,  но  что-то  удерживало его  дома.  То,  что мужики называют
робостью, шляхта - ленью, а ученые люди - отсутствием воли.
     В  эти дни он мало ел,  ничего не делал,  на всех сердился и,  вздыхая,
бродил по  всему  хутору.  Чаще  всего он  останавливался у  покрытой снегом
лужайки и думал;  в нем происходила борьба.  Рассудок говорил ему,  что надо
идти в имение и так или иначе покончить с этим делом, а какая-то другая сила
наполняла его  душу тревогой и  сковывала ноги или нашептывала на  ухо:  "Не
спеши, погоди еще денек, все само собой образуется..."
     - Юзек,  ты чего не идешь к  пану?  -  кричала жена.  -  Все равно ведь
придется пойти и потолковать.
     - А ну, как он не продаст мне луг; что тогда?.. - отвечал мужик.
     Так он и  не мог ни на что решиться,  пока однажды вечером Собесская не
дала ему  знать,  что депутаты от  деревни были днем у  помещика с  просьбой
продать им имение.
     Собесскую совсем одолела ломота в костях,  и она попросила у Слимаковой
наперсточек водки. Чарка сразу развязала ей язык...
     - Дело,  видите,  вот  как  было.  Пошел  Гжиб,  да  Лукасяк пошел,  да
Ожеховский, разоделись, словно к святой евхаристии. Пан зазвал их в контору,
а  Гжиб  только  откашлялся и  давай  чесать прямо  с  порога:  "Слыхали мы,
говорит, ваша милость, что хотите вы продать свое поместье. Конечно, продать
свое  добро  каждый имеет  полное право,  равно как  и  всякий может купить,
только бы заплатил как следует.  Но,  как там ни говори,  не годится,  чтобы
земля,  которой испокон веков владели ваши деды-прадеды и  которую мы  своим
мужицким трудом пахали да засевали,  не годится, чтобы этакое дело перешло в
чужие руки.  Стало быть, продайте, ваша милость, имение нам, своим мужикам и
соседям,  и  не  смотрите вы  на  чужих людей,  которые землю вашу святую не
уважат".  Уж так-то хорошо говорил,  да чуть ли не целый час,  -  продолжала
Собесская,  - ну, точно ксендз с амвона. У Лукасяка так даже поясницу свело,
и все, как есть, ревмя ревели. А потом мужики - давай в ноги кланяться пану,
а пан - давай обнимать их за шею...
     - И что же, покупают?.. - потеряв терпение, перебил ее Слимак.
     - Чего ж не покупать?.. Покупают... - протянула бабка. - Только малость
в цене не сошлись: пан хочет сто рублей за морг, а мужики-то дают пятьдесят.
Но,  скажу я вам,  так они плакали да целовались,  так говорили, чтоб стоять
заодно  мужику и  пану,  что  богатей наши,  наверное,  прибавят рубликов по
десять,  а  остальное пан  им  уступит.  Иосель говорит,  чтобы  по  десятке
накинули,  не больше,  да не спеша,  тогда,  конечно,  сторгуют...  А умный,
холера  его  возьми,   этот  Иосель...   За  эти  две  недели,   что  мужики
сговариваются в корчме,  у него такие барыши,  будто сама богородица у нас в
деревне объявилась... Ох, царица небесная, чудотворная...
     - А против меня он бунтует мужиков? - спросил Слимак.
     - Бунтовать не бунтует,  -  отвечала старуха, - только иной раз ввернет
словечко,  что,  дескать, вы уже не крестьянин, а вроде как купец. Мужики на
вас  взъелись похуже,  чем  он.  Все забыть не  могут,  как вы  курят у  них
покупали по злотому, а землемерам продавали по два...
     После  этих  известий Слимак на  другое утро  отправился в  имение и  в
полдень с кислым видом вернулся домой.
     - Ну что? - спросила жена.
     - Ну сходил; потом расскажу, дай-ка поесть.
     Он разделся и, усевшись за миску щей, начал рассказывать.
     - Вошел это я в ворота,  смотрю: по одну сторону дома все окна настежь.
В такую-то стужу!..  Слышь,  Ягна?.. Ну, думаю, может, помер кто, не приведи
бог?  Заглянул,  а  тут,  в самой большой горнице (в той,  где белые столбы,
громадная такая,  как костел),  ездит по полу лакей, - Матеуш его звать. Без
сюртука,  в  фартуке,  щеткой подпирается да так и  катит,  как ребятишки на
льду. "Слава Иисусу Христу, - говорю я ему. - Что это вы делаете, Матеуш?" -
"Во веки веков,  отвечает.  Видите, пол натираю. Нынче гостей ожидаем, танцы
будут".  - "А пан, говорю, не вставал еще?" - "Эх, говорит, встать-то встал,
да  сейчас  он  с   портным  плащ  примеряет.   Пан-то  для  танцев  рядится
краковянином,  а пани - цыганкой". - "А я, говорю, хотел пана просить, чтобы
он мне луг продал".  А Maтеуш,  стало быть лакей этот, говорит: "Глупые ваши
слова,  Слимак!  Станет с  вами пан толковать про луг,  когда у  него голова
забита краковянином".  И  опять как  пошел ездить,  так  у  меня в  глазах и
зарябило!  Отошел я от окна и малость постоял возле кухни.  Слышу шум,  гам,
огонь пылает,  как в кузне,  масло так и трещит.  Вдруг, смотрю, вылетает из
кухни  Игнаций Кэмпяж,  -  поваренком он  в  доме,  -  но  до  того  беднягу
раскровянило,  словно кто топором его тяпнул.  "Игнаций, кричу, бог с тобой,
кто это из тебя краску пустил?" -  "Это,  говорит,  не из меня. Просто повар
съездил мне по морде битой уткой, вот меня и вымазало". - "Слава всевышнему,
говорю,  что сок не из тебя вышел,  а  ты вот что скажи:  как бы мне поймать
пана?" Он и говорит: "Подождите здесь. Только что, говорит, привезли козулю,
так пан,  верно,  выйдет посмотреть на нее".  Игнаций побежал к колодцу, а я
жду, жду, все кости у меня разломило, а я все жду.
     - Ну, а пана ты видел? - в нетерпении прервала его жена.
     - Еще бы не видел!
     - И говорил с ним?
     - А то как же?
     - О чем же вы говорили?