что ж  господу их не миловать,  раз у них скота
много? Скот - он всему основа!
     Слимак задумался и вдруг хлопнул ладонью по столу.
     - Кум,  староста!  -  воскликнул он с  воодушевлением.  -  Продайте мне
корову!
     - Продам! - ответил Гроховский и тоже хлопнул по столу ладонью.
     - Даю вам... тридцать... один рубль... ей-богу, только по дружбе.
     Гроховский обнял его.
     - Кум,  дайте мне тридцать...  ну, хоть тридцать четыре рубля бумажками
да рубль серебром за повод.
     В  горницу  осторожно  скользнули  набегавшиеся вволю  ребята.  Хозяйка
налила им похлебки и  отвела в  дальний угол,  велев сидеть смирно.  Они и в
самом деле все время сидели смирно, только Стасек один раз свалился с лавки,
а  Ендрек получил от  матери тумака.  Зато Магда притаилась,  как  мышка,  а
вздремнувшему Мацеку привиделось во сне, будто он сидит в боковушке на стуле
со спинкой и пьет водку.  Батрак чувствовал, как водка ударила ему в голову,
как,  захмелев,  он развалился не хуже Слимака и во что бы то ни стало хотел
поцеловать старосту!.. Вдруг он вздрогнул и, смущенный, очнулся.
     Из боковушки доносился запах водки,  чадила догорающая плошка. Слимак и
Гроховский сидели рядышком.
     - Кум...  староста... - говорил Слимак, стуча кулаком по столу. - Я дам
тебе,  сколько ты пожелаешь,  говори,  стало быть...  последнее слово.  Твое
слово для меня дороже денег,  потому что ты  голова.  На всю волость ты один
голова.  Старшина -  он свинья. Для меня ты старшина, да какой там старшина,
ты лучше самого комиссара,  потому что ты -  голова... Один ты голова на всю
волость, убей меня гром!
     Они обнялись, и Гроховский заплакал.
     - Юзек!..  Брат!.. - говорил он, - не зови меня старостой, зови братом,
потому что я тебе брат и ты мне брат...
     - Войцех... староста... Говори, сколько хочешь за корову?.. Я столько и
дам, кишки из себя вымотаю, а дам.
     - Тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод.
     - Господи помилуй!  -  ахнула хозяйка. - Да ведь вы только что отдавали
корову за тридцать три рубля?
     Гроховский поднял мокрые от слез глаза сперва на нее, потом на Слимака.
     - Отдавал?  -  спросил он.  -  Юзек,  брат,  отдавал я  тебе  корову за
тридцать три рубля?.. Ладно! Отдаю... Бери... Пусть сирота погибает, зато уж
у тебя, брат, корова будет что надо.
     Слимак еще сильней стукнул кулаком по столу.
     - Как,  чтобы я сироту обидел?.. Не желаю!.. Даю тридцать пять рублей и
рубль за повод.
     - Что ты болтаешь, дурень? - урезонивала его жена.
     - Не  дури,  -  поддержал ее  Гроховский.  -  Ты меня так угостил,  так
употчевал,  что тебе я  отдам корову за тридцать три рубля.  Аминь,  вот мое
последнее слово.
     - Не желаю!.. - орал Слимак. - Я не еврей и за угощение не беру.
     - Юзек!.. - уговаривала его жена.
     - Пошла вон!  -  крикнул Слимак, с трудом поднимаясь со стула. - Я тебе
покажу, как мешаться в мои дела...
     И вдруг упал в объятия плачущего навзрыд Гроховского.
     - Тридцать пять рублей бумажками и  рубль серебром за повод!  -  кричал
он.
     - Чтоб мне из пекла не вылезть,  не возьму!  Тридцать три, - всхлипывал
Гроховский.
     - Юзек! - унимала Слимака жена. - Да уважь ты гостя... Ведь он постарше
тебя,  он староста,  его тут воля,  а не твоя...  Мацек,  - обратилась она к
батраку, - ну-ка помоги мне отвести их в ригу.
     - Сам пойду!.. - заревел Слимак.
     - Тридцать три рубля, - стонал Гроховский. - Хоть ты убей меня, разруби
на мелкие кусочки,  ни гроша больше не возьму...  Иуда я, пес поганый, хотел
тебя надуть, как немец, для того и говорил, будто веду корову к Гжибу... А я
к тебе ее вел, потому что ты мне брат...
     Обнявшись,  они вышли из  боковушки,  но  сразу же ткнулись в  окно.  И
только когда Мацек отворил им дверь в сени, они - после нескольких более или
менее удачных попыток - все-таки попали во двор.
     Хозяйка зажгла  фонарь  и  достала из  клети  рядно  и  подушку,  чтобы
постелить Гроховскому в риге.  Проходя по двору, она увидела странную сцену:
Слимак,  лежа на навозной куче,  убеждал Гроховского лечь спать,  а староста
опустился подле него на колени и, вытирая слезы полой зипуна, читал молитвы.
Над ними с озабоченным видом стоял батрак.
     - Верно, вы чего-то крепкою им дали, - сказал он хозяйке.
     - Бутылку очищенной выпили.
     - Ого-го!..
     - Ну, вставай, пропойца! - прикрикнула она на мужа.
     - Не встану!  -  рассердился Слимак. - А ты, баба, убирайся, пока цела!
Покомандовала -  и хватит...  Я тут теперь хозяин.  Я корову купил, я у пана
луг арендую...
     - Поднимайся, Юзек, - говорила хозяйка, - не то, смотри, водой окачу.
     - Я тебя окачу, вот только возьму кнут!.. - ответил Слимак.
     Гроховский бросился ему на грудь и стал его целовать.
     - Вставай,  брат,  -  молил он,  -  не озорничай, не то нам обоим будет
худо.
     Батрак только диву давался,  видя,  как  водка меняет людей.  Староста,
слывший на всю волость суровым человеком,  плакал,  как дитя, а Слимак ни за
что не хотел подняться с навоза,  орал, как эконом, да еще стращал жену, что
теперь он тут хозяин!..
     - Пойдемте-ка,  староста, в ригу, - сказала Слимакова, беря Гроховского
за руку.
     Великан поднялся;  кроткий,  как овечка,  позволил Мацеку и  Слимаковой
взять себя под руки и  покорно пошел с  ними.  Хозяйка выбрала самую большую
кучу  сена и  устроила ему  отличную постель;  тем  временем старосту совсем
разморило, он повалился на ток, и не было никакой возможности сдвинуть его с
места; так он там и остался.
     - Ты,  Мацек,  ступай к себе,  -  приказала батраку Слимакова. - А этот
пьяница,  - показала она на мужа, - пусть валяется в навозе, в другой раз не
будет бунтовать.
     Мацек,  как  и  следовало смиренному батраку,  тотчас исчез  в  глубине
конюшни. Но когда во дворе все затихло, он развлечения ради стал воображать,
будто он сам напился пьяным.
     - Здесь буду спать,  -  бормотал он,  подражая Слимаку.  - Теперь я тут
хозяин...
     Потом  он  вообразил себя  старостой,  опустился на  колени возле своей
убогой постели и  заговорил с ней растроганным голосом,  совсем как староста
со Слимаком:
     - Вставай, брат, не озорничай, а то нам обоим будет худо...
     Чтобы больше походить на  Гроховского,  он  силился заплакать.  Вначале
ничего  не  получалось,  но  как  пришло ему  на  ум,  что  нога-то  у  него
перешиблена и  что разнесчастней его и не сыщашь на свете,  что хозяйка даже
рюмки водки ему  не  дала,  Мацек залился самыми настоящими слезами.  Так  и
уснул он, заплаканный, на своей подстилке, как дитя у матери на коленях.
     Около полуночи Слимак очнулся.  Болела голова,  вокруг все намокло.  Он
открыл глаза -  темно;  прислушался,  вытянул руку и понял,  что идет дождь;
попробовал было сесть, но убедился, что лежит головой вниз.
     Постепенно к  нему  стала  возвращаться память.  Он  вспомнил старосту,
корову в черных пятнах, пшенную похлебку и большую бутыль водки. Что сталось
с водкой,  он в точности не представлял себе, но ощущал какое-то недомогание
и не сомневался, что повредила ему чересчур горячая похлебка.
     - Сколько раз я говорил,  чтоб пшена не варили на ночь; известное дело,
что  пшено дольше всего держит в  себе жар!  -  проворчал мужик и  с  трудом
поднялся.
     Теперь он  уже  твердо знал,  что  находится у  себя  во  дворе,  возле
навозной кучи.
     - Эк куда меня занесло!  -  крякнул он. - И не мудрено. Хуже нет: водку
мешать с горячим. Пшено-то ведь - чистый огонь...
     Ночь была темная, так что он едва разглядел свою хату. Он побрел к ней,
но  очень медленно,  словно колеблясь,  и  даже с  минуту посидел на пороге,
опустив на  руки отяжелевшую голову.  Но дождь становился все назойливее,  и
Слимак отважился войти.
     В сенях он снова постоял,  послушал,  как храпит Магда. Потом осторожно
отворил дверь в  горницу,  но дверь не просто заскрипела,  а,  казалось ему,
заревела, как корова. Сразу его обдало жаркой духотой, от которой еще больше
захотелось спать, и он решил - будь что будет - добраться до постели.
     В  первой горнице на  лавке у  окна дышал Стасек,  но в  боковушке было
тихо. Слимак понял, что жена не спит, и ощупью стал пробираться к кровати.
     - Подвинься-ка,  Ягна,  -  сказал он,  силясь говорить сурово, хотя сам
замирал от страха.
     Молчание.
     - Да ну... подвинься малость...
     - Пошел вон, пьяница, пока я добром говорю!..
     - А куда я пойду?
     - В хлев иди или на навозную кучу,  там тебе место!  - сердито ответила
жена.  -  Хозяином тебе захотелось быть,  вот и хозяйствуй,  а от меня уходи
прочь,   пропойца!..  Кнутом  вздумал  мне  угрожать;  погоди,  я  тебе  это
попомню...
     - Эх, да что зря болтать, раз ничего с тобой не сделалось, - прервал ее
муж.
     - Ничего  не  сделалось?  А  кто  уперся  и  надумал платить за  корову
тридцать пять рублей да  еще  рубль за  повод,  когда сам Гроховский вот-вот
отдал бы за тридцать?.. Я насилу вымолила у него, чтобы взял тридцать три...
Видать, три рубля для тебя ничего не стоят?
     Но  Слимак ее  не  слушал.  В  отчаянии он схватился за голову,  хоть в
боковушке было темно,  и попятился назад, в горницу, где спал Стасек. Там он
бросился на лавку и нечаянно придавил мальчику ноги.
     - Это вы, тятя? - проснувшись, спросил Стасек. - Да, я.
     - А что вы тут делаете?
     - Так, просто присел; что-то меня мутит.
     Мальчик поднялся и обнял его за шею.
     - Хорошо, что вы тут, - сказал он, - а то по мне все ходили эти немцы.
     - Какие немцы?
     - Да те двое,  что были в поле:  старик и бородатый. Ничего не говорят,
чего им надо, а сами все топчут меня, топчут.
     - Спи, сынок, нет тут никаких немцев.
     Стасек еще крепче прижался к отцу, но Слимака совсем разморило, до того
ему хотелось спать,  и  они оба повалились на  лавку;  однако вскоре мальчик
снова заговорил:
     - Тятя, а правда, - спросил он вполголоса, - правда, что вода видит?
     - Что ей видеть?
     - Все,  все...  Небо, наши холмы и вас тоже она видела, когда вы шли за
бороной.
     - Спи,  сынок, а то ты невесть какую несуразицу понес, - успокаивал его
Слимак.
     - Видит, видит, тятя, я знаю, - прошептал мальчик и уснул.
     В хате было очень жарко; Слимак, вконец разомлев, поплелся во двор и, с
трудом передвигая неповиновавшиеся ноги,  добрался до риги.  У входа он едва
не  наступил  на  Гроховского,  затем  после  нескольких  неудачных  попыток
наткнулся на скирду соломы и весь зарылся в ней,  так что не видно было даже
сапог.
     - А корову-то я купил, все-таки купил, - буркнул он, засыпая.


        "IV"

     На другой день Слимака разбудил окрик жены:
     - Долго ты еще будешь валяться?
     - А что? - спросил он из-под соломы.
     - Пора в имение идти.
     - Звали меня?
     - Чего тебя звать? Сам должен идти насчет аренды.
     Мужик  заохал,   но  поднялся  и  вышел  на  гумно.   Вид  у  него  был
сконфуженный, лицо отекло, в волосах торчала солома.
     - Ого!  На  что  стал похож,  -  брюзжала жена.  -  Зипун мокрый,  весь
замызгался,  сапожищи небось всю ночь не снимал,  а теперь смотрит на людей,
как разбойник какой.  Пугалом в конопле тебе стоять, а не с паном толковать.
Обрядись хоть, - куда ты такой пойдешь?
     Не  сказав больше ни слова,  она опять пошла к  коровам в  закут,  а  у
Слимака от сердца отлегло,  что на том все и кончилось. Он-то думал, что она
полдня будет его теперь пилить.
     Он вышел во двор. Солнце уже высоко поднялось, и земля успела обсохнуть
после  ночного дождя.  Подул  ветерок и  принес  из  оврагов птичий щебет  и
какой-то  запах,  влажный и  веселый.  За ночь зазеленели поля,  на деревьях
распустились листочки, небо синело, словно вымытое, и мужику показалось, что
даже хата его побелела.
     - Ох,  и хорош денек! - пробормотал он, ощущая прилив бодрости, и пошел
в горницу одеваться.
     Вытряхнув из волос солому,  он надел чистую рубашку и новые сапоги. Но,
на  его вкус,  они недостаточно лоснились;  он  взял кусок сала и  смазал им
сперва волосы,  а затем сапоги -  от голенищ до каблуков. Наконец, подошел к
зеркалу и,  взглянув сначала на ноги, а потом на свое отражение, ухмыльнулся
от удовольствия,  такое яркое сияние исходило от его головы и сапог.  К тому
же  что-то  нашептывало ему,  что  при  виде столь великолепно напомаженного
мужика пан не устоит и отдаст ему луг в аренду.
     В эту минуту вошла жена и, окинув его презрительным взглядом, сказала:
     - Ты чего вымазался?  Салом от тебя разит -  не продохнешь. Что бы тебе
умыться да волосы причесать?
     Признав справедливость ее  замечания,  Слимак  достал  из-за  зеркальца
частый гребень и  до  тех пор расчесывал и  приглаживал волосы,  пока они не
заблестели, как стеклышко. Потом взял мыло и умылся с таким усердием, что от
жирных пальцев на шее остались темные полосы.
     - А где Гроховский? - уже смелее спросил он жену, повеселев от холодной
воды.
     - Ушел.
     - А деньги как же?
     - Я  заплатила.  Только он не захотел брать тридцать три рубля,  а взял
тридцать два: раз, говорит, Иисус Христос прожил тридцать три года на свете,
не годится брать столько же за корову.
     - Это правильно,  -  подтвердил Слимак, надеясь теологической эрудицией
снискать расположение жены.
     Но она повернулась к печке,  вытащила горшок ячневой похлебки на молоке
и, небрежно сунув его мужу, проговорила:
     - Ну,  ну...  Ты не болтай, перекуси да ступай в имение. И поторгуйся с
паном, вроде как вчера со старостой, я тебе скажу спасибо!.. - прибавила она
насмешливо.
     Мужик, присмирев, молча принялся за еду, а жена тем временем достала из
сундука деньги.
     - На вот десять рублей,  -  сказала она.  -  Отдай их пану в задаток, а
остальные снесешь завтра.  Ты,  главное,  слушай:  как  только  скажет  пан,
сколько за луг,  сейчас же целуй ему руку, кланяйся в ноги и проси, чтобы он
хоть рублика три уступил. Не скинет три рубля, выторгуй рубль, но до тех пор
кланяйся и  ему и  пани,  пока сколько-нибудь не  уступят.  Ну  что,  будешь
помнить?
     - Чего тут не помнить? - ответил мужик.
     Он  сразу  перестал есть  и  ложкой  легонько отстукивал такт,  видимо,
повторяя про себя наставления жены.
     - Ты много не раздумывай,  а надевай зипун,  - снова заговорила жена, -
да ребят прихвати с собой.
     - Их-то для чего?
     - Для того,  чтобы просили с тобой вместе, и еще для того, чтобы Ендрек
мне рассказал, как ты там торговался. Теперь понял, для чего?
     - Холера с  этими бабами!  -  буркнул Слимак,  видя,  что  жена уже все
заранее обдумала, а про себя добавил: "Вот чертова баба, как она все смекнет
да распорядится! Сразу видно, что отец ее служил экономом".
     С  большим трудом влез он в новенький зипун,  расшитый вдоль карманов и
по  воротнику  разноцветными шнурками,  и  подпоясался  великолепным кожаным
ремнем,  шириной без  малого в  две ладони.  Потом завязал в  тряпицу десять
рублей и спрятал за пазуху. Мальчики давно уже были готовы, и все втроем они
направились в имение прямо по большаку.
     Не  успели они уйти,  как Слимаковой стало не по себе;  она выбежала за
ворота - поглядеть им вслед.
     Посредине дороги, засунув руки в карманы и задрав голову кверху, шел ее
муж;  чуть позади,  слева от него -  Стасек,  а  справа -  Ендрек.  Потом ей
показалось, будто Ендрек стукнул по голове Стасека, вследствие чего очутился
по левую руку отца,  а Стасек по правую. А затем все как-то смешалось... Как
будто  Слимак дал  подзатыльник Ендреку,  после  чего  Стасек снова очутился
слева от отца,  да и  Ендрек тоже шел слева,  но уже по краю канавы и оттуда
грозил кулаком младшему брату.
     - Вишь,  какую забаву нашли,  -  усмехнулась женщина и  вернулась домой
стряпать обед.
     Пустив  в   ход   кулаки,   Слимак  уладил  возникшие  между  сыновьями
недоразумения и сперва замурлыкал себе под нос, а потом запел вполголоса:

                При дворе не сыщешь
                Ни храбрей, ни краше,
                На коне гарцует,
                Сабелькою машет.

     С минуту подумав, он снова запел, но уже протяжно:

                Ой, ду-ду-ду, ду-ду-ду,
                Завлекли меня в беду,
                Да в какую же беду!..

     Он приумолк и вздохнул,  чувствуя, что, верно, нет такой песни, которая
могла бы  заглушить его  тревогу:  что-то  будет с  лугом:  отдаст его пан в
аренду или не отдаст?
     Они  шли  как  раз мимо этого луга.  Слимак поглядел и  даже испугался.
Таким  прекрасным и  недоступным он  показался ему  сегодня.  В  памяти  его
всплыли все штрафы, которые он платил за потраву, когда помещиковым батракам
удавалось захватить его  скотину на  лугу,  вспомнились все предупреждения и
угрозы пана.  Какой-то тайный голос шептал -  не то внутри,  не то у него за
спиной,  -  что,  если б  этот клочок земли был расположен подальше и вместо
сена родил бы песок или сабельник,  его,  пожалуй,  легче было бы получить в
аренду.  Но  луг сулил слишком много выгод,  чтобы не пробудить в  нем самые
мрачные предчувствия и сомнения.
     - И-и-и...   чего  там!   -   пробормотал  он,   сплевывая  с   большой
виртуозностью.  -  Сколько раз  они  сами  меня  уговаривали арендовать его.
Говорили даже, что и для меня и для них так будет лучше.
     Так-то оно так,  но когда они навязывали ему аренду?..  Когда он сам не
просил.  А  теперь,  когда луг  ему понадобился,  они начнут торговаться или
вовсе не отдадут.
     Но  почему?..  А  кто их знает!  Потому что мужик барину,  как и  барин
мужику, всегда сделает наперекор. Уж так оно повелось на свете.
     Припомнив,  сколько раз он  запрашивал с  пана лишнее за работу или как
вместе  с   другими  мужиками  спорил  с   помещиком  насчет  отмены  лесной
повинности,  Слимак расстроился. Боже мой! А ведь как красиво разговаривал с
ними пан: "Будем жить теперь в мире и, как подобает соседям, будем оказывать
друг другу услуги..."
     А они отвечали:  "Э,  какие же мы соседи! Пан - это пан, а мужики - это
мужики...  Пану  нужно бы  в  соседи такого же  шляхтича,  а  нам  такого же
мужика..."
     Помещик им на это: "Смотрите, мужички, еще придете с поклоном..."
     Тут Гжиб от всего народа и выпалил:  "Да и то приходили,  ваша милость,
когда хотели вы лесом распорядиться без мужицкого надзора".
     Смолчал шляхтич,  только усами грозно задвигал,  а,  наверное, не забыл
этих слов.
     "Сколько раз я говорил Гжибу,  -  вздохнул Слимак, - чтоб он не лаялся.
Теперь за его гордость мне придется страдать".
     В эту минуту Ендрек швырнул камнем в какую-то птицу.  Слимак оглянулся,
и его грустные мысли вдруг изменили свое течение.
     "Но и то сказать:  отчего бы ему не сдать луг в аренду?  -  думал он. -
Пану известно,  что траву частенько топчет скотина и что за ней не углядеть,
хотя бы у  него было вдвое больше батраков.  А  он,  шляхтич,  -  ух,  какой
умный... Да и добрый: лучше сам потеряет, а другого не обидит... Ничего себе
пан!.."
     Вдруг новая волна сомнений хлынула ему в сердце.
     "Как-никак,  - думал мужик, - а ведь он понимает, что с лугом мне будет
лучше, чем без луга. А ни одному пану не нравится, когда мужик хорошо живет,
ведь сам-то он от этого теряет работника".
     Мысли снова переменились; Слимак сообразил, что за аренду можно платить
не наличными, а работой.
     - В самом деле!  -  пробормотал он,  повеселев.  -  Я могу ему сказать:
"Разве я  у вас не работаю или отказываюсь работать?" Другие мужики не ходят
в имение,  один я хожу, так неужели же для меня он пожалеет один лужок? Мало
у  него,  что ли,  лугов да и всякой другой земли?..  Я ведь как был мужик и
батрак,  так и буду,  а он так и будет барином,  хоть бы он даже подарил мне
эти два морга, а не то что отдал в аренду.
     И он снова стал напевать:

                Ой, кукушки куковали
                На горе, на го