дня на день,  памятуя пословицу: "Что скоро, то не споро" -
и дожидаясь либо изобретения более усовершенствованных дверных запоров, либо
наступления хорошей погоды.
     - Надо бы купить щеколды, - говорил он, - да чего зря сапоги трепать по
такой грязи?
     Между тем  установилась зима.  На  холмы лег  плотный покров толщиной в
добрые пол-аршина; Бялку сковал лед, твердый, как кремень; выбоины на дороге
разгладились,  ветви деревьев господь бог одел в снеговые сорочки,  а Слимак
все еще размышлял о  засовах и  щеколдах.  Закинув ногу на  ногу,  он  курил
трубку,  так  что  в  горнице дым  стоял  столбом,  или,  усевшись за  стол,
облокачивался то  правой,  то левой рукой -  и  все думал.  Однажды вечером,
когда  раздумия его  близились к  концу,  в  хату  влетел  Ендрек в  сильном
волнении.  Мать возилась у  печки и  не обратила на него внимания,  но отец,
несмотря на  скудный  свет,  сразу  заметил,  что  у  Ендрека изорван зипун,
растрепаны вихры и подбит глаз.
     Словно  невзначай,  он  оглядел запыхавшегося мальчишку с  одного  и  с
другого боку,  додумал до  конца  свою  думу,  вытряхнул пепел из  трубки и,
сплюнув, сказал:
     - Кажись,  паренек,  кто-то тебе по морде съездил?.. И, пожалуй, разика
три...
     - Я ему больше надавал, - хмуро ответил Ендрек.
     Мать в эту минуту выходила в сени и не слышала их разговора. Отец же не
торопился с допросом,  потому что протыкал проволокой забитый чубук.  Продув
его хорошенько, он снова начал:
     - Кто ж это тебя так угостил?
     - Да  этот прохвост Герман,  -  буркнул Ендрек,  поводя лопатками,  как
будто его что-то кусало.
     - Тот, что у Хаммера живет? - спросил отец.
     - Он самый.
     - А ты что делал у Хаммера, тебе ведь не велено было туда ходить?
     - Да так,  в окошко к учителю заглянул,  -  ответил сильно покрасневший
парень и поспешно прибавил:  -  А это чертово семя выскочил из кухни и давай
орать:  "Ты что,  говорит,  подглядываешь в окна,  ворюга?" -  "Что я у тебя
украл?" -  спрашиваю.  "Покамест,  говорит, ничего, а наверняка украдешь". И
как гаркнет:  "Пошел вон отсюда,  не то как дам тебе в  зубы!"  А  я говорю:
"Попробуй!" А он: "Ну вот, и попробовал". Я ему: "А ну, попробуй еще!" А он:
"Вот тебе еще..."
     - Прыткий шваб! - проворчал Слимак. - А ты ему ничего?
     - А что мне было делать?  - вскинулся Ендрек. - Взял полено и легонечко
двинул его по башке...  Разика два,  ну...  может,  и  три.  А этот подлец в
момент повалился наземь и  пустил краску.  Я  хотел было еще  ему подсыпать,
чтобы не представлялся,  но тут выскочили из хаты эти,  как их там... Фриц -
тот даже ружье схватил; ну, я и задал деру.
     - И не догнали тебя?
     - Ну да! Так они догнали, когда я улепетывал, словно заяц.
     - Наказание  с  этим  мальчишкой,  -  проговорила  мать,  выслушав  его
рассказ. - Дождется он, что швабы его исколотят.
     - А что они ему сделают,  -  ответил отец. - На ноги он попроворнее их;
ну, и удерет, коли понадобится.
     Он  набил  трубку  и  снова  принялся раздумывать о  ворах,  засовах  и
щеколдах.
     Однако назавтра,  ровно в  полдень,  к хутору подошли Фриц Хаммер,  его
брат Вильгельм и батрак Герман; у батрака вся голова была обмотана тряпкой и
только чуть-чуть виднелся один глаз.  Все трое остановились у ворот,  а Фриц
закричал, подзывая Овчажа:
     - Эй, ты!.. Скажи хозяину, чтобы вышел.
     Слимак слышал крик и выскочил из хаты, подпоясывая на ходу рубашку.
     - Чего вам? - спросил он.
     - Идем в суд жаловаться на твоего разбойника, - сердито ответил Фриц. -
Вот погляди,  как он изувечил Германа...  А  это свидетельство от фельдшера,
что раны опасные,  -  сказал он,  показывая мужику лист бумаги. - Посидит он
теперь в тюрьме, ваш Ендрек.
     - На  дочку  учителя  вздумал заглядываться...  Пусть-ка  теперь  из-за
решетки поглядит... - невнятно бубнил Герман сквозь повязку, закрывавшую всю
его физиономию.
     Слимак слегка встревожился.
     - Постыдились бы,  -  сказал он,  -  из-за таких пустяков ходить в суд.
Герман тоже ведь дал ему раза два по морде, а мы в суд не идем.
     - Ну да!  Дал я ему,  в самый раз...  -  бубнил Герман.  - А где у него
синяки? Где кровь?.. Где свидетельство фельдшера?..
     - Хороши!  -  говорил Слимак. - Когда мы вашего борова спасли, никто из
вас не сказал уряднику,  что это мы.  А  чуть парнишка побаловался,  стукнул
Германа палкой, вы уже в суд бежите...
     - Видно,  у вас одна цена что борову, что человеку, - отрезал Фриц. - А
у  нас не разрешается увечить людей...  Вот посидит в  тюрьме,  так отучится
разбойничать, хамская морда!..
     И все трое отправились в волость.
     После  этого случая Слимак забыл о  ворах,  засовах и  щеколдах и  стал
раздумывать о том,  что сделает суд с его Ендреком. Нередко он звал Овчажа и
с ним советовался.
     - Знаешь,  Мацек,  -  говорил он,  -  я  так смекаю,  что ежели в  суде
поставят нашего мальца,  стало быть  Ендрека,  против этого верзилы Германа,
может, нашему ничего не будет?
     - А как же, ничего и не будет, - поддакивал батрак.
     - А все-таки,  -  продолжал Слимак,  -  любопытно бы знать, какое могут
дать наказание за побои?
     - Головы не  снимут,  -  отвечал Овчаж,  -  да  и  ничего такого ему не
сделают. Помнится, когда Шимон Кравчик избил до крови Вуйтика, так Шимона на
две недели посадили в каталажку.  А когда Потоцкая, Анджеева баба, изувечила
горшком Маколонгвянку, ей только велели заплатить штраф.
     Слимак призадумался и, помолчав, сказал:
     - Это правильно.  У нас тоже,  бывало, подерутся люди, но никого за это
не сажали. Я только того боюсь, что немец-то, пожалуй, подороже мужика.
     - С чего же это нехристь будет дороже?
     - Нет,  как там ни говори... Ты вспомни, как их сам урядник обхаживает.
С Гжибом и то он так не разговаривает, как с Хаммером.
     - Это правильно,  но и урядник тоже - посмотрит по сторонам, да с глазу
на глаз и скажет, что немец - мразь.
     - У немцев-то свой царь, - заметил Слимак.
     - Ну, ихний царь против нашего ничего не стоит. Я наверняка знаю: когда
я  лежал в  больнице,  был  там один солдат,  так он  всегда говорил:  "Куды
ему!.."
     Последнее замечание несколько успокоило Слимака.  Тем  не  менее он  не
переставал размышлять о  наказании,  которому мог подвергнуться Ендрек,  и в
ближайшее воскресенье вместе с  женой  и  сыном отправился в  костел,  чтобы
узнать мнение людей, более сведущих в судебных делах.
     Дома остался один Овчаж - нянчить сиротку и присматривать за горшками в
печке.
     Было уже за полдень,  когда во дворе яростно залаял Бурек;  он хрипел и
бесновался так,  словно его кто-то дразнил.  Овчаж выглянул в  окно и увидел
возле хаты незнакомого человека,  одетого по-городскому.  На нем был длинный
заячий полушубок,  из-под надвинутого на брови рыжего башлыка почти не видно
было лица.
     Батрак вышел в сени.
     - Чего вам?
     - Сделайте милость,  хозяин,  - ответил незнакомец, - выручите из беды.
Тут,  неподалеку от вашей хаты, у нас сломались сани, а ночью у меня утащили
из кузова топор, так что самому мне нечем чинить.
     Овчаж с недоверием посмотрел на него.
     - А вы откуда, издалека? - спросил он.
     - Шесть миль отсюда.  Едем с  женой к родным еще за четыре мили.  Ежели
выручите, доброй водкой вас угощу да колбасой.
     Упоминание  о  водке  несколько  ослабило  подозрительность Мацека.  Он
покачал головой,  еще немного помешкал,  но  в  конце концов,  ради спасения
ближнего, оставил сиротку в хате и, прихватив топор, пошел за проезжим.
     Действительно,  неподалеку стояли сани,  запряженные в одну лошадь, а в
санях сидела, съежившись, какая-то баба, закутанная еще плотнее, чем ее муж.
Увидев  Овчажа,  баба  плаксиво забормотала,  благословляя его,  а  проезжий
поступил гораздо учтивее и сразу выпил с Мацеком из большой бутыли.
     Батрак для приличия отнекивался, однако, приложившись к бутыли, потянул
так,  что  слеза прошибла,  а  затем принялся чинить сани.  Работы оказалось
немного,  всего-то на полчаса,  но проезжие не знали, как и благодарить его.
Баба   дала   Овчажу   кусок   колбасы  и   четыре  баранки,   а   муж   ее,
расчувствовавшись, сказал:
     - Немало я ездил по свету, но такого славного мужика, как ты, брат, еще
не встречал!  За это я  дам тебе кое-что на память.  Нет ли у тебя,  братец,
бутылки?
     - В  хате,  пожалуй,  найдется,  -  ответил Мацек дрогнувшим от радости
голосом, чувствуя, что ему оставят водки.
     Проезжий согнал  бабу  с  сиденья и  достал черную бутылку из  толстого
стекла.
     - Пойдем,  -  сказал  он  батраку.  -  Подари  мне,  сделай  одолжение,
несколько гвоздей на случай,  если опять сломаются сани,  а  я  тебе за твою
помощь дам такого зелья, что куда до него водке!.. Тут тебе вместе и водка и
лекарство.
     Они быстро зашагали к хате, и незнакомец продолжал:
     - Голова ли, живот ли у тебя заболит, ты сейчас же опрокинь рюмку этого
питья.  Сон ли пропадет,  горе ли у тебя какое,  лихорадка ли трясет, глотни
только моего снадобья,  и вся хворь,  как пар,  из тебя выйдет. Но ты смотри
береги его,  - говорил проезжий, - не давай кому попало: это тебе не сивуха.
Еще мой дед-покойник выучился его настаивать у монахов в Радечнице.  Даже от
дурного глаза помогает, все равно как святая вода.
     Незаметно они дошли до  хутора.  Мацек отправился в  хату за гвоздями и
бутылкой,  а  незнакомец  остался  во  дворе,  небрежно  оглядывая  дворовые
постройки и отгоняя Бурека,  который бросался на него, как бешеный. В другое
время ярость пса заставила бы  Овчажа призадуматься,  но  сейчас он  не  мог
заподозрить гостя,  который за  пустячную работу дал ему водки и  колбасы да
посулил чудодейственного питья. Поэтому батрак вынес из хаты пузатую бутылку
и, ухмыляясь, подал ее проезжему, а тот, не скупясь, отлил ему своего зелья,
снова напомнив,  чтобы он не потчевал кого попало,  да и сам бы пил только в
особых случаях.
     Наконец они распрощались.  Незнакомец побежал к саням,  а Овчаж заткнул
бутылку тряпицей и  спрятал в  конюшне под  кормушкой.  Его так и  разбирала
охота  попробовать хоть  каплю чудодейственного снадобья,  но  он  пересилил
себя, подумав:
     "Будто не случается человеку захворать?  Приберегу-ка я  лучше на такой
случай".
     Тут  Мацек выказал незаурядную силу воли,  но,  как  на  беду,  Слимаки
замешкались в  костеле,  и  бедняге не с  кем было словом перемолвиться.  Он
пообедал,  просидев за столом дольше обычного,  убаюкал сиротку, потом опять
разбудил и принялся ей рассказывать про больницу, где ему починили сломанную
ногу, и о проезжих путниках, которые так щедро его угостили. Но, несмотря на
все  старания  отвлечься,  из  головы  у  него  не  выходило  спрятанное под
кормушкой снадобье монахов из  Радечницы.  Куда бы он ни смотрел,  везде ему
мерещилась пузатая бутылка.  Она выглядывала из-за горшков в печке, зеленела
на стене,  поблескивала под лавкой,  чуть ли не стучалась в  окно,  а бедный
Мацек только жмурился и говорил про себя:
     "Отстань ты! Пригодится на черный день".
     Перед самым закатом Овчаж услышал издали веселую песню.  Он  выбежал за
ворота   и   увидел  возвращавшееся  из   костела  семейство  Слимака.   Они
остановились на горе,  и,  казалось,  их темные силуэты спустились на снег с
багрового неба.  Ендрек,  задрав голову и  закинув за  спину руки,  шагал по
левой  стороне  дороги;  правой  стороной шла  хозяйка в  расстегнутой синей
кофте, из-под которой виднелась сорочка, еле прикрывавшая грудь; сам хозяин,
сдвинув шапку набекрень и подобрав полы зипуна, словно собирался пуститься в
пляс, несся вперед, перебегая с левой стороны на правую и с правой на левую,
и при этом распевал во всю глотку:

                За овином, за амбаром
                Что ты льнешь ко мне задаром?
                Заору благим я матом, -
                Прибегут папаша с братом...
                Хоть сердись, хоть не сердися,
                Как упрусь я, ты смиришься.

     Батрак смотрел на них и смеялся -  не над тем, что они перепились, нет:
ему было приятно, что им так весело и хорошо живется на свете.
     - Знаешь,  Мацек...  -  заорал издали Слимак,  заметив,  что он стоит у
ворот, - знаешь, Мацек, ничего нам швабы не сделают!..
     Он подбежал к Овчажу и грузно оперся на его плечо.
     - Знаешь, Мацек, - продолжал хозяин, направляясь вместе с ним к хате, -
встретили мы в костеле Ясека Гжиба.  Прохвост порядочный, но хороший парень!
Как мы  сказали ему,  что Ендрек вздул Германа,  он на радостях выставил нам
целую  четверть  водки  и  клялся  истинным  богом,   что  на  суде  Ендрека
отпустят...  А уж Ясек в этом знает толк,  недаром он писал в конторе,  да и
сам не раз бывал под судом за всякие штуки! Ого! Уж он-то знает...
     - Пусть только эти прохвосты засадят меня в каталажку,  я их подожгу!..
- выпалил сильно раскрасневшийся Ендрек.
     - Не болтай ты зря! - накинулась на него мать. - Еще когда-нибудь они в
самом деле погорят, на тебя и подумают...
     В  таком настроении они вошли в хату и уселись за стол.  Но сегодня все
как-то не ладилось: хозяйка, подавая щи, больше налила на стол, чем в миску;
у  хозяина совсем пропал аппетит,  а  Ендрек забыл,  в какой руке полагается
держать ложку.  Он  перекладывал ее  из  одной руки в  другую,  облил зипун,
обварил ногу отцу и,  наконец,  отправился спать.  Примеру его не  замедлили
последовать родители,  и  через несколько минут вся  семья Слимака спала как
убитая.
     Овчаж остался в  одиночестве,  опять ему  не  с  кем  было перекинуться
словом  и  опять  вспомнилась пузатая  бутылка  под  кормушкой.  Напрасно он
старался прогнать эту  мысль,  мешая догорающие угли в  печке или  заправляя
фитиль в  потрескивающей лампе.  От  храпа  Слимака его  клонило ко  сну,  а
носившийся в хате запах водки наполнял его сердце невыразимой тоской. Тщетно
пытался он  рассеять невеселые думы:  как мотыльки над огнем,  они кружились
над его головой.  Позабудет он о больнице, сокрушается о покинутой найденке;
позабудет о бедной сиротке, начинает тужить о своей горькой доле.
     - Ну,  ничего не поделаешь,  - пробормотал наконец батрак, - надо и мне
ложиться спать...
     Он завернул ребенка в  тулуп и  пошел в конюшню.  Ощущая теплое дыхание
лошадей,  он  улегся на тюфяк и  закрыл глаза -  все напрасно.  Сон не шел к
нему, потому что рано еще было спать.
     Наконец,  ворочаясь с боку на бок, Мацек нечаянно задел рукой бутылку с
питьем монахов.  Он  отодвинул ее,  но бутылка,  нарушая закон инерции,  все
назойливее лезла ему в  руки.  Он  хотел покрепче заткнуть ее  тряпицей,  но
непонятным образом тряпка осталась у  него в пальцах,  а когда он машинально
поднес бутылку к глазам,  чтобы посмотреть,  что с ней происходит,  горлышко
удивительного сосуда само прыгнуло ему в рот,  и Мацек,  даже не думая,  что
делает, проглотил изрядную толику целебного снадобья.
     Проглотил и поморщился в темноте: питье оказалось не только крепким, но
и тошнотворным. Ни дать ни взять - лекарство.
     "На что польстился",  -  подумал Овчаж и,  закупорив бутылку,  сунул ее
поглубже под кормушку.
     В  то же время он решил в будущем быть воздержаннее и без надобности не
потреблять этого зелья, отнюдь не отличающегося приятным вкусом.
     Он прочитал молитву,  и  ему стало теплей и спокойней.  Вспомнилось ему
возвращение Слимаков из костела:  странное дело -  они,  как живые, встали у
него перед глазами.  Ендрек вдруг куда-то  исчез (в  эту минуту Овчаж не был
уверен,  существует ли вообще на свете какой-то Ендрек!),  Слимак отправился
спать,  но куда-то далеко-далеко,  и с ним осталась только хозяйка - в синей
расстегнутой кофте, из-под которой виднелись нитки бус, спустившаяся сорочка
и белая грудь.
     Овчаж закрыл глаза и даже придавил их пальцами, чтобы не глядеть. Но он
все-таки видел Слимакову,  и она улыбалась, так странно улыбалась. Он накрыл
голову тулупом -  напрасно!  Женщина все стоит и смотрит на него так,  что у
него  огонь пробегает по  всему телу.  Сердце бурно колотится,  а  в  жилах,
словно вар,  кипит  кровь.  Мацек  повернулся к  стене и  вдруг (о  страшная
минута!) почувствовал,  что кто-то стоит подле него и шепчет: "Подвинься..."
Он подвинулся так, что дальше уже было некуда, и опять услышал тот же голос:
"Ну,  подвинься..." - "Куда я подвинусь, раз тут стена?" - спрашивает Мацек.
"Подвинься же!"  -  шепчет тихий нетерпеливый голос,  и в то же время теплая
рука обнимает его за шею.
     И вот Овчажу кажется,  что его подстилка закачалась.  Летит... летит...
летит...  Боже,  куда же  он  падает?..  Нет,  он  не падает,  он несется по
воздуху,  легкий,  как перышко,  как дым.  Он открывает глаза и  видит:  над
снежными холмами в  темном небе искрятся звезды.  Откуда же  небо,  когда он
лежит в запертой конюшне? А все-таки небо видно. Но каким образом?.. Нет его
снова не видно,  опять кругом темнота.  Он хочет двинуться и не может.  Да и
зачем двигаться,  раз ему и так хорошо?  И есть ли на свете хоть что-нибудь,
ради  чего  стоило бы  пошевельнуть пальцем?  Нет,  ничего такого нет,  или,
вернее,  есть, но только одно: это сон, который в эту минуту им овладел, сон
настолько глубокий,  что ему хотелось бы никогда не просыпаться. Ах, ах, как
трудно дышится, но он засыпает... засыпает... засыпает...
     Он спал без сновидений, должно быть, часов десять подряд. Разбудило его
ощущение боли.  Мацек почувствовал,  как кто-то сильно его встряхнул,  потом
пнул ногой в  бок и  в  голову,  наконец дернул за руки,  рванул за волосы и
заорал над ухом:
     - Ну, вставай, вор проклятый, вставай!..
     Овчаж  попробовал встать,  но  вместо этого  повернулся на  другой бок.
Тотчас же удары по голове и  встряхивание возобновились с еще большей силой,
и чей-то сдавленный голос (так показалось батраку) снова закричал:
     - Ну, вставай, ты!.. Чтоб тебе сквозь землю провалиться!..
     Мацек поднялся и сел. Голова у него отяжелела, как камень, глаза резало
от дневного света, и он их снова закрыл, подперев голову рукой. Он попытался
собраться с мыслями; в первую минуту ему показалось, что он угорел.
     Но  вот  снова его ударили кулаком по  лицу -  раз и  еще раз.  Мацек с
трудом открыл глаза и увидел, что бьет его Слимак. Мужик обезумел от гнева.
     - Вы за что меня бьете? - с изумлением спросил Мацек.
     - Где лошади, вор проклятый?.. - ревел Слимак.
     - Лошади?.. - пробормотал Мацек.
     Он  пополз на  четвереньках со своей подстилки,  вылез во двор и  опять
повторил:
     - Лошади... Какие лошади?
     И вдруг его вырвало.  После этого он немного пришел в себя и заглянул в
конюшню.  Как  будто  там  чего-то  не  хватало.  Мацек потер лоб,  стараясь
разбудить ленивую мысль, и снова глянул. Конюшня была пуста.
     - А лошади где? - в свою очередь, спросил Овчаж.
     - Где?..  -  рявкнул Слимак.  -  Ты  своих дружков спроси,  куда они их
угнали, - вор!..
     Батрак растерянно развел руками.
     - Я лошадей не угонял,  -  сказал он. - Всю ночь я не выходил отсюда...
Что-то со мной неладно; видать, я захворал...
     Он покачнулся, но удержался, схватившись за косяк.
     - Нечего тут  болтать!..  Чего  дурака валяешь,  не  видишь разве,  что
лошадей у меня украли?..  -  кричал,  кипя от гнева, Слимак. - Ворам-то надо
было ворота отомкнуть да через тебя лошадей провести.
     - Никто тут ворот не  отпирал и  лошадей через меня не выводил,  накажи
меня бог, коли я вру! - сказал Овчаж, ударяя себя кулаком в грудь.
     И вдруг заплакал.
     В эту минуту из-за риги показались Ендрек и Слимакова.
     - Тятя!  -  крикнул,  подбегая,  мальчик.  -  Бурек  околел,  лежит под
забором...
     - Воры его отравили,  - прибавила мать, - видно, пена у него шла... Так
и замерзла на морде.
     Овчаж, едва стоявший на ногах, опустился на порог.
     - Да и с этим что-то сделалось,  -  сказал Сли