- Гм...  ну,  я  говорю:  "Прошу вашей милости насчет лужка".  А он мне
тихо: "Ах... оставь ты меня в покое с делами, не до того мне сейчас".
     - Только и всего? - спросила баба.
     Слимак развел руками.
     - Схожу туда завтра или послезавтра, как отоспятся после танцев.
     В  это время Мацек Овчаж ехал на санях в лес за дровами.  Он вез топор,
лукошко с  убогой  снедью  и  дочку  дурочки Зоськи.  Мать,  покинув ребенка
осенью, по нынешний день не справлялась о нем, и Овчаж выхаживал сиротку. Он
кормил девочку,  укладывал в  конюшне спать и  держал при  себе,  где бы  ни
работал, боясь хоть на минуту оставить ее без присмотра.
     Девочка была хилая,  почти не  двигалась и  даже не кричала.  Слимаки и
особенно Собесская предсказывали, что она скоро умрет.
     - Недели не проживет.
     - Завтра помрет.
     - Ого! Найденка-то кончилась.
     Так говорили о  ней в  хате.  Но  девочка прожила неделю,  не померла и
назавтра и  даже,  когда ее  раз  уже  все  сочли покойницей,  снова открыла
блеклые глазки.
     Мацек,  слушая  эти  предсказания,  только отмахивался и  приговаривал:
"Выживет, ничего с ней не сделается..."
     Каждую ночь он  тайком давал ей сосать коровье вымя,  а  днем никогда с
ней не разлучался.
     - Охота тебе,  Мацек,  возиться с такой дохлятиной!  - не раз повторяла
Слимакова.  -  Ты  ей что хочешь говори,  хоть молитвы читай,  ничего она не
смыслит, уж больно глупа. Сроду я такой дурехи не видывала...
     - Ну нет!..  -  отвечал батрак.  - Про себя она все понимает, только не
умеет сказать. А вот станет говорить, самых умных за пояс заткнет!
     И возил ли он на поле навоз,  молотил ли, веял или чинил свои лохмотья,
девочка всегда была  с  ним.  Он  рассказывал ей  о  своей работе,  поил  из
бутылочки молоком и убаюкивал, фальшиво напевая песенку о сиротке:

                Шла она лесами,
                Затравили псами...

     Сегодня Мацек повез ее  в  лес.  Он  закутал девочку в  остатки старого
тулупа,  поверх обмотал рядном,  привязал к  передку саней и  поехал -  то с
горы, то в гору, а то и оврагом; такая уж горбатая была тут местность. Вдруг
они выехали на равнину прямо против солнца,  и  косые лучи его,  отражаясь в
безбрежной глади снегов, ударили им в глаза ярким блеском.
     Девочка  заплакала.  Овчаж  повернул  ее  на  бочок  и  принялся читать
наставления:
     - Вот видишь, я тебе говорил: закрывай глаза. Ни один человек на свете,
будь он  хоть сам  епископ,  не  может смотреть на  солнце,  ибо  это фонарь
господень. Каждый день до свету Иисус Христос берет его в руки и обходит все
свое  хозяйство на  земле.  Зимой,  когда донимает мороз,  он  выбирает путь
покороче и дольше спит по ночам.  Зато уж летом встает в четыре и целый день
до восьми вечера смотрит,  где что делается на свете.  Так и  человек должен
трудиться - от зари до зари. Ну, тебе-то можно еще поспать и днем; все равно
от тебя немного проку, хоть бы ты и не спала. Нно-о!.. Нно-о!..
     Они въехали в лес.
     - Ну вот,  видишь,  -  толковал Овчаж ребенку,  - это лес, да только не
наш,  а  господский.  Купил тут Слимак четыре сажени дров;  мы  перевезем их
сейчас,  пока дорога хорошая и лошади в поле не нужны. Вот вырастешь, будешь
летом бегать сюда  с  детишками по  ягоды.  Только смотри далеко не  ходи  и
поглядывай по сторонам, а то как раз волк на тебя выскочит. Тпру... стой!..
     Они  остановились подле  груды дров.  Овчаж отвязал девочку от  передка
саней  и,   отыскав  укрытое  от   ветра  местечко,   положил  ее   на  кучу
можжевельника.  Потом  достал из  лукошка бутылку с  молоком и  поднес ее  к
ротику ребенка.
     - На,  попей,  наберись сил,  придется нам малость поработать. Поленья,
сама видишь, какие: тут здорово наломаешь спину, покуда нагрузишь сани. Что,
не хочешь больше?.. А-пчхи!.. Будь здорова. Понадобится тебе что, ты крикни.
     "А  как ни  говори,  с  такой маленькой и  то  веселей,  чем одному,  -
прибавил он уже про себя.  - Прежде, бывало, словом не с кем перекинуться, а
нынче хоть наговоришься всласть".
     Он принялся накладывать дрова.
     - Ты  присмотрись,  как  делается такое дело.  Ендрек -  тот  бы  сразу
схватил полено, всю бы сажень развалил, замучился бы зря и сейчас бы бросил.
А ты бери бревнышко сверху, - так, хорошо; теперь тащи его полегоньку, клади
на плечо -  и в сани.  Вот одно и готово.  Теперь второе.  Бери полегоньку с
самого верху,  на плечо -  и  в сани.  Вот у тебя и два.  Да помаленьку,  не
рывком, а то устанешь...
     - Само-то полено, будь оно неладно, не хочет идти в сани, тоже ведь оно
имеет понятие,  знает,  что его ждет. Всякий держится своего угла, какого ни
на есть, а своего. Только тому все равно, - прибавил он со вздохом, - у кого
своего угла вовсе нет. Здесь ли, там ли пропадать - все одно...
     Так рассуждал Овчаж и  не  спеша укладывал дрова.  Время от  времени он
останавливался передохнуть,  согревался,  хлопая себя по плечам окоченевшими
руками,  и укрывал рядном сиротку.  Между тем небо заалело,  поднялся резкий
западный ветер, насыщенный влагой.
     Охваченный зимним сном,  лес  затрепетал,  заговорил,  ожил.  Задрожали
зеленые  иглы  сосен,   вслед  за  ними  ветки,  потом  заколыхались  широко
раскинувшиеся сучья,  подавая какие-то знаки; наконец, зашевелились верхушки
и  стволы деревьев.  Они раскачивались взад и  вперед,  будто сговариваясь о
чем-то или готовясь к походу. Казалось, им наскучила вековая неподвижность и
вот-вот они с  шумом и шелестом двинутся всей толпой куда придется,  хоть на
край света.
     Время от времени в той стороне,  где стояли сани Мацека,  все затихало,
словно лес не хотел раскрывать перед человеком свои тайны. И вдруг откуда-то
издали слышались шаги бесчисленных ног, как будто маршировала целая колонна.
Вот  из  глубины  выходят первые  шеренги правого фланга;  они  подходят все
ближе,  ближе,  вот они уже поравнялись с  Овчажем,  прошли дальше...  А вот
дрогнул  левый  фланг;  скрипит  снег,  хрустят  обламываемые  ветки,  воет,
отступая, ветер; они идут все ближе, ближе, уже на одной линии с мужиком - и
снова  проходят мимо.  А  вот  передовая колонна бодро  и  отважно потрясает
ветвями  и  подает  сигналы,  перекликаясь громким шепотом.  Уже  склоняются
верхушки,  гиганты уже подались вперед, двинулись... Встали... Они видят два
человеческих существа, которым лес не выдаст своих тайн. С гневным шумом они
останавливаются,  бросают в  них  шишками и  сухими ветками,  словно говоря:
"Прочь отсюда, Овчаж, прочь отсюда, не мешай нам..."
     Но ведь Овчаж -  всего только батрак, подневольный человек. Он и боится
лесного шума,  и  с  радостью уступил бы дорогу гигантам,  но не смеет уйти,
пока не погрузит дрова.  Теперь он уже не отдыхает,  не трет озябших рук,  а
торопливо накладывает дрова,  чтобы скорей бежать из лесу,  от бурной зимней
ночи.
     Между тем  небо совсем заволокло тучами,  лес окутывает мгла,  начинает
накрапывать дождик;  мелкие, как маковое зернышко, капли сразу же замерзают.
В  несколько минут зипун Мацека,  рядно,  в  которое он завернул сиротку,  и
конские гривы покрываются тонкой,  потрескивающей коркой льда.  Поленья тоже
обледеневают и выскальзывают из рук;  снег на земле становится гладким,  как
стекло,  так  что нельзя устоять на  ногах.  Мацек бросает в  сани последние
дрова и  со  страхом поглядывает на заходящее солнце.  Опасное дело -  ночью
возвращаться с таким грузом в гололедицу.
     Он поспешно укладывает сиротку в  нагруженные сани и,  перекрестившись,
стегает лошадей.  Многое на свете страшит Мацека, но больше всего он боится,
чтоб на  обледенелой дороге не  опрокинулись сани и  не  придавили его,  как
прошлый год, когда на него наехала телега.
     - Нно-о!.. Нно-о! - понукает Мацек лошадей.
     Наконец они  выехали из  лесу,  но  дорога  становится все  хуже.  Сани
поминутно скатываются в  канавку и,  наверное,  не  раз бы уже опрокинулись,
если б не подпирал их,  дрожа от страха и холода,  Мацек. Стоит подвернуться
его перешибленной ноге,  и тогда конец и ему и ребенку: их придавят дрова, а
остальное довершит мороз.
     Неподалеку от  большака дорога стала до  того скользкой,  что лошади не
могли  идти  дальше.  Умолк  скрип  саней,  Овчаж устал покрикивать "нно-о",
кругом залегла тишина.  Такая тишина, что слышался гневный шум леса вдалеке,
свист  ветра  в  щелях  между бревнами и  приглушенные всхлипывания ребенка.
Вокруг становилось все темней и темней...
     - Нно-о!.. - крикнул Мацек.
     Лошади тронулись и поскользнулись на месте.
     - Нно-о!.. - надрывался батрак, подталкивая сани.
     Через несколько шагов лошади опять стали.
     - Под твою защиту прибегаем, святая богородица... - шептал Мацек.
     Он  достал из саней топор и  принялся бороздить перед лошадьми гладкую,
словно полированную, дорогу.
     После  получасовой  работы,   вконец  измучившись,  Овчаж  добрался  до
большака.  С  этого места дорога шла  круто вверх,  на  высокий холм,  почти
неприступный в темноте, тем более в гололедицу.
     Мацек взял на  руки всхлипывающую сиротку,  уселся на  передок саней и,
закутывая ребенка,  стал  думать:  явится ли  Слимак к  ним  на  выручку или
заляжет спать в теплой хате, бросив их на произвол судьбы?..
     - Может, и придет, лошадей пожалеет. Ты не бойся, не плачь, - шептал он
сиротке.  -  Господь бог милостив,  он все видит и не даст нам погибнуть. Не
плачь, слезами горю не поможешь.
     Вдруг   сквозь  вой   бури   ему   послышался  перезвон  колокольчиков.
Динь-динь!..  День-делень...  -  заливались они на все голоса,  как во время
крестного хода.  В  первую минуту Овчаж подумал,  что  ему померещилось,  но
колокольчики,  ни на минуту не смолкая,  звенели все громче,  все ближе, как
летом рой комаров над топью.
     - Что же это? - прошептал мужик и вскочил на ноги.
     Вдали,  между  холмов,  поросших  можжевельником,  на  снегу  показался
красный огонек -  сначала один,  потом второй,  третий, четвертый... Огни то
скрывались в оврагах, то снова загорались где-то в вышине, словно в небе, то
опять исчезали под неумолчный,  все более и  более громкий звон бесчисленных
бубенцов.  И всякий раз, появляясь вновь, огоньки становились ярче, так что,
наконец, при их свете можно было различить великое множество огромных черных
предметов, бегущих к Овчажу.
     Одновременно  до  ушей  батрака  донесся  гомон  человеческих  голосов,
конский топот и хлопание бичей.
     - Э-эх!..
     - Осторожно, тут холм!..
     - Гони ко всем чертям!..
     - Эй, вы! Не сходите с ума!..
     - Остановите сани... Я высаживаюсь!..
     - Вали вперед!..
     - Господи Иисусе!
     - Музыку не растеряли?
     - Успеем еще растерять!..
     - Ха-ха-ха!
     Теперь Овчаж разглядел,  что на  него мчится вереница саней,  больших и
маленьких, запряженных парой или четверкой лошадей, в сопровождении верховых
с  факелами.  Среди ночи  в  морозной мгле их  пламя производило необычайное
впечатление,  как и вся процессия. Озаренная багровым светом, она, казалось,
въезжает под огненную арку,  на мгновение вынырнув из бездны, для того чтобы
опять в ней исчезнуть.
     А сани с криками, с пением, со свистом и хлопанием бичей все неслись во
весь  дух  по  извилистой,  круто поворачивающей дороге.  Вдруг весь  кортеж
остановился, едва не налетев на Овчажа.
     - Эй! Что там?
     - Стой!.. Какие-то сани загородили дорогу.
     - Кто это?
     - Мужик с дровами.
     - Сворачивай, собачий сын!..
     - Не свернет: лошади не вытянут...
     - Столкнуть его в ров!
     - Постойте!.. Лучше перенесем его!
     - Браво! Перенесем мужика!.. Высаживайтесь, господа!
     И не успел Овчаж опомниться, как его окружила блестящая толпа в масках,
перьях,  богатых  нарядах,  с  саблями,  метлами и  гитарами в  руках.  Одни
подхватили  сани  с   дровами,   другие  его  самого,   втащили  на  вершину
неприступного холма,  свезли вниз и  поставили в таком месте,  откуда он мог
добраться домой без большого труда.
     - Господи  помилуй!  -  шептал  пораженный  Мацек,  вглядываясь в  этих
чудаков, среди которых узнал нескольких помещиков из окрестных имений.
     - Видать,  едут на гулянье к нашему пану, - прибавил он, подумав. - Вот
уж удальцы так удальцы,  добрые господа!.. Не взбрело бы им в голову, так бы
я тут и простоял до утра.
     Между тем с холма кричали:
     - Дамы боятся ехать под гору...
     - Пусть высаживаются, мы доведем их пешком.
     И ряженые гурьбой снова побежали в гору.
     - Не проедут тут сани...
     - Почему не  проедут?  -  закричал чей-то юношеский голос.  -  Антоний,
трогай!..
     - Не слажу с лошадьми, ваша милость...
     - Так пошел с козел, дурак! Я сам буду править, если ты боишься...
     Через  минуту громко зазвенели колокольчики,  и  с  вершины холма,  как
вихрь, пронеслись мимо Овчажа сани, запряженные парой лошадей. Батрак только
перекрестился.
     С вершины холма снова закричали:
     - Анджей! Трогай!..
     - Стойте, граф!..
     - Не рискуйте, пан...
     - Пошел!..
     Вторые сани пролетели, как буря.
     - Браво!..
     - Молодцы!..
     - Трогай, Яцентий!..
     На этот раз с горы понеслось,  едва не сцепившись полозьями, сразу двое
саней. В каждых сидели кучер и барин.
     Бешеная гонка так избороздила скользкую дорогу, что остальные сани, уже
без седоков,  могли,  не подвергаясь опасности,  подняться и съехать,  что и
было сделано с надлежащей осторожностью.
     - Да ну же, скорей! - кричали сверху.
     - Пусть каждый подаст руку даме...
     - Полонез!.. Дайте полонез!
     - Музыка, вперед!..
     Люди с  факелами встали вдоль дороги,  музыканты настроили инструменты,
пары  приготовились.  Полилась  скорбная мелодия  полонеза Огинского,  и  из
толпы, стоявшей вверху, пара за парой двинулись танцоры, словно разноцветная
нить, тянувшаяся из невидимого в темноте клубка.
     Овчаж снял шапку,  стал за  дровнями и  высвободил из-под тулупа голову
ребенка.
     - Смотри,  -  сказал он,  - вглядись хорошенько: такой красоты в другой
раз за всю жизнь не увидишь. Вот так процессия - только держись!.. Одни паны
да пани, а сколько ж их высыпало, будто овцы на лугу...
     В нескольких шагах от Мацека стоял лакей с факелом,  так что он отлично
мог  разглядеть  каждую  пару  нескончаемого шествия  и  потихоньку объяснял
сиротке:
     - Видишь этого,  с медным котелком на голове, вон на груди у него бляхи
- латы  зовутся.   Это  важный  рыцарь!..  В  былые  времена  такие  полмира
завоевали, да нынче уж нету их...
     Первая пара проскользнула мимо Овчажа и скрылась за холмом.
     - А теперь присмотрись к этому,  с седой бородой и с султаном на шапке.
Это важный пан и сенатор... В былые времена такие полмиром владели, да нынче
уж нету их...
     Вторая пара растаяла во мраке.
     - Этот,  с воротником,  -  толковал ребенку мужик,  -  духовное лицо. В
былые времена такие знали все,  что есть на небе и на земле,  а после смерти
делались святыми. Да нынче-то уж нету их...
     Третья пара исчезла за холмом.
     - А этот,  пестрый,  как дятел,  тоже большой пан.  Ну, он-то ничего не
делал,  только пил да плясал. За один раз мог выпить целый кувшин вина, но и
денег ему  требовалось столько,  что  под конец нужда заставила его поместье
продать. А когда все распродал, тогда и его, бедняги, не стало.
     Промелькнула четвертая пара.
     - Глянь-ка,  видишь,  какой улан идет?..  Ух,  эти здорово повоевали!..
Весь свет с Наполеоном прошли, все народы победили. Да нынче и этих нет.
     - Смотри, смотри-ка туда. Видишь - трубочист, а там кузнец; один играет
на гитаре,  другой вроде мужика,  только на самом деле это паны вырядились -
просто так, для потехи...
     Вот и последняя пара проплыла мимо Мацека; полонез Огинского звучал все
тише и,  наконец,  умолк.  Самая трудная часть пути была пройдена, с шумом и
смехом все  стали  снова усаживаться в  сани.  Опять зазвенели колокольчики,
сперва один,  потом второй,  третий...  десятый - целый рой; опять захлопали
бичи, зацокали копыта, и ряженые понеслись дальше.
     Мацек надел шапку,  уложил ребенка в сани,  подобрал вожжи и осторожно,
по  наезженной дороге,  двинулся домой.  Далеко  впереди  звенели  бубенцы и
мелькали  красные  огоньки;  временами  ветер  еще  доносил  чей-то  громкий
возглас... Наконец, все затихло и погасло.
     - А  хорошо ли  это,  хоть и  панам,  изо  всего забаву себе делать?  -
пробормотал Овчаж.  Ему вспомнились и истлевший под хорами в костеле портрет
седого сенатора,  -  он не раз молился перед ним,  -  и  изодранная картина,
изображающая шляхтича с обритой головой,  - его крестьяне прозвали окаянным,
- и  черная гробница закованного в  латы рыцаря с  мечом в  руке и  железной
рукавицей в  изголовье,  -  этот покоился подле алтаря святой великомученицы
Аполлонии. А шляхтичи для потехи сенаторами да рыцарями рядились!
     Потом на  память ему  пришли висевший в  ризнице епископ,  который умел
воскрешать мертвых в случае надобности в свидетелях;  монах, по собственному
плащу перешедший Вислу,  и  королева,  переправившая под землей из Венгрии в
Польшу соль  для  бедняков.  Наконец,  перед глазами Мацека встал родной его
дедушка,  Рох Овчаж.  Умный был дедушка! С Наполеоном весь свет обошел, а на
старости лет  стал  причетником в  костеле и  до  того толково все  объяснял
мужикам, что зарабатывал чуть ли не больше органиста.
     - Царство ему  небесное!  -  прошептал Овчаж.  Но  ему покоя не  давала
мысль, что нехорошо все-таки поступает шляхта, забавляясь церковной утварью.
"С них станется, что они и в ризы вздумают рядиться..." - подумал Мацек.
     До  хаты еще  оставалось,  может,  с  версту,  когда позади послышались
голоса едущих вдалеке людей, а впереди он увидел Слимака.
     - А мы уж думали,  что ты застрял под горой,  -  заговорил Слимак, - но
ты, слава богу, едешь. Видал ряженых?
     - Ого-го!.. - ответил Овчаж.
     - И не разнесла тебя шляхта?
     - Как бы не так! Они еще через гору меня переволокли вместе с дровнями.
     - Да ну!.. И ничего худого тебе не сделали?
     - Ничего.  Один только созорничал,  шапку мне  на  глаза нахлобучил,  а
больше ничего.
     - Вот-вот! У них все так. То они тебя разобидят насмерть, то чуть не на
руках носят. Как на них найдет, - заключил Слимак.
     - Как на них найдет,  -  повторил Овчаж.  - Но уж и мудрят они... Можно
сказать,  по-барски.  Так они,  окаянные,  разогнали сани да с самой высокой
горы, что у меня по спине мурашки побежали. Верно, здорово выпили, оттого-то
никто из  них шею себе не  свернул.  А  мужику,  да еще трезвому,  тут бы не
остаться в живых.
     Через минуту их  нагнало двое саней.  В  первых сидел один человек,  во
вторых - двое.
     - Вы не из этой деревни? - крикнул первый.
     - Из этой, - ответил Слимак.
     - Тут ряженые проезжали, они не к вам ехали?
     - Не к нам, а к пану.
     - Так, так... А арендатор Иосель дома?
     - Если не мошенничает где-нибудь на стороне, должен быть дома, - сказал
Слимак.
     - А  вы  не  слыхали,  не продал еще ваш помещик имение?  -  послышался
грубый голос из вторых саней.
     - Зачем ты болтаешь, Фриц!.. - прикрикнул на Фрица его спутник.
     - Затем,  что ни черта не стоит все это дело,  - сердито ответил грубый
голос.
     - Эге, да это они! - пробормотал Слимак, всматриваясь в проезжих.
     Сани пронеслись мимо.
     - Видать, евреи, - сказал Овчаж. - Бородатые и говорят как-то чудно.
     - Первый - тот еврей, а эти двое - немцы из Вульки, - ответил Слимак. -
Помню я их, они еще летом ко мне приставали.
     - У шляхты и гулянье не обходится без евреев,  -  заметил Овчаж.  -  Не
успели проехать, а уж этот следом за ними тянется.
     - Как дым за огнем, - прибавил Слимак.
     Продолжая разговаривать, они доехали до ворот, где их поджидал Ендрек с
фонарем.  Мороз все крепчал, и они совсем заиндевели, пока не