Бурека отравили -  пять...  Ендрека в суд забрали за
Германа - шесть... Овчаж и сиротка - восемь... Восемь душ погубили!.. Да еще
из-за  них  Магде  пришлось уйти,  когда я  обеднял,  да  еще  жена  у  меня
расхворалась, видать с тоски, - вот и все десять... Господи Иисусе Христе!..
     Он вдруг схватился обеими руками за волосы и,  как ребенок, задрожал от
страха.  Никогда еще  он  так  не  пугался,  никогда,  хотя  смерть  не  раз
заглядывала ему  в  глаза.  Лишь в  эту  минуту,  перебрав в  памяти людей и
животных,  которых он не досчитывался в доме,  Слимак понял,  что такое сила
немцев,  и ужаснулся...  Да,  вот эти спокойные немцы, как ураган, разрушили
все его хозяйство,  все его счастье, плоды трудов всей его жизни! И пусть бы
еще они сами воровали или разбойничали!..  Нет,  они живут,  как все, только
чуть побольше пашут земли,  молятся,  учат детей.  Даже скотина их не топчет
чужих полей, былинки чужой не тронет...
     Ни  в  чем,  решительно ни  в  чем дурном нельзя было их упрекнуть,  но
одного их соседства оказалось достаточно, чтобы он разорился и чтобы опустел
его дом.  Как от кирпичного завода идет дым,  иссушающий поля и леса по всей
округе,  так и от их колонии исходила гибель,  уносившая людей и животных...
Что  он  мог  сделать против них?  И  разве  не  немцы вырубили вековой лес,
раздробили искони лежавшие в  поле камни,  выгнали помещика из усадьбы?..  А
сколько работавших в имении людей,  лишившись места, впали в нищету, спились
и даже стали воровать?
     И только сейчас, впервые, у Слимака вырвалось отчаянное признание:
     - Слишком близко к ним я живу...  Тем,  кто подальше от них, они не так
вредят...  -  И,  подумав, он прибавил: - Что толку, если останется земля, а
люди на ней перемрут?..
     Эта новая мысль показалась ему до того безобразной,  что ему захотелось
поскорей избавиться от нее.  Он заглянул к жене -  как будто спит!  Подкинул
дров в печку и стал прислушиваться к возне крыс, прогрызавших потолок. Снова
его поразила тишина в доме, а в завывании ветра снова послышался голос: "Был
я голоден - и не накормили меня, был наг..."
     Вдруг во  дворе раздались чьи-то  шаги.  Мужик поднялся и  выпрямился в
ожидании.  "Ендрек?..  -  мелькнула мысль.  -  Может,  и  Ендрек..." В сенях
скрипнула и захлопнулась дверь, чья-то, видимо чужая, рука нащупывала вход в
хату. "Иосель?.. Немец?.." - думал мужик. И вдруг в ужасе отшатнулся, у него
в глазах потемнело: на пороге стояла Зоська.
     В первую минуту оба молчали: наконец Зоська произнесла:
     - Слава Иисусу Христу...
     И, повернувшись к огню, стала растирать озябшие руки.
     Овчаж, сиротка, Зоська - все смешалось в сознании Слимака; он глядел на
нее, как на выходца с того света.
     - Ты откуда взялась? - наконец спросил он сдавленным голосом.
     - Из тюрьмы меня выслали в волость, а в волости сказали, чтобы я искала
себе работу, что у них, дескать, нет денег для дармоедов.
     И, увидев в печке полные горшки, она облизнулась как собака.
     - Хочешь есть? - спросил Слимак.
     - А то...
     - Так налей себе миску похлебки. Хлеб тут.
     Зоська сделала, что ей велели. Начав есть, она спросила:
     - А вам не потребуется работница?
     - Еще не знаю, - ответил Слимак. - Баба моя захворала.
     - Скажите!.. А пусто у вас стало. Магда-то где?
     - Ушла.
     - Ха!.. А Ендрек?
     - Забрали его нынче в суд.
     - Видали?! А Стасек?
     - Утонул он у нас летом,  -  прошептал мужик и помертвел при мысли, что
Зоська спросит его об Овчаже и дочке.
     Но она ела жадно, как зверь, и ни о чем больше не спрашивала.
     "Знает она или не знает?.." - думал мужик.
     Поев, Зоська глубоко вздохнула и вдруг весело хлопнула себя по коленке.
Слимак приободрился. Неожиданно она спросила:
     - Переночевать меня оставите?
     Снова в нем шевельнулось беспокойство.  В этом безлюдье любой гость его
бы осчастливил,  но Зоська... Если она не знает об Овчаже, то какая нелегкая
принесла ее в хату именно сегодня? А если знает, то зачем она пришла?..
     Охваченный тревогой,  Слимак задумался,  но вдруг в тишине, наполнившей
хату,  ему снова послышался голос викария:  "Был я голоден -  и не накормили
меня...  не имел крова -  и не приютили меня... Идите же, проклятые, в огонь
вечный..."
     - Ну ладно, оставайся, - сказал он. - Только спи в горнице.
     - Да хоть в сарае, - ответила она.
     - Нет, в горнице.
     Страх его  уже совсем прошел,  но  томительнее стало беспокойство.  Ему
казалось,  что  чья-то  невидимая рука  душит  его,  сжимает  ему  сердце  и
разрывает внутренности.  Ощущая близость беды,  он  особенно мучился оттого,
что не знал,  какая она и  когда поразит его удар.  И снова на ум ему пришли
слова:
     "Что толку, если останется земля, а люди на ней перемрут?.."
     И прибавил:
     "Неужто смерть моя пришла? Ну что ж: помирать так помирать..."
     Огонь догорал. Зоська вымыла миску и, как была в лохмотьях, так и легла
на  лавку.  Слимак пошел в  боковушку,  но не стал раздеваться;  он уселся в
ногах у жены и решил бодрствовать всю ночь напролет.  Почему?  - он и сам не
знал.  Не знал он и того,  что это смутное состояние души называется нервным
расстройством.
     И все же странное дело:  Слимак чувствовал, что Зоська принесла с собой
как бы частицу прощения,  с  минуты ее прихода образы Овчажа и сиротки сразу
побледнели в  его  воображении.  Зато еще назойливее стали мысли о  немцах и
связанных с ними бедах.
     - Стасек -  раз, - бормотал мужик. - Корова - два... Лошади - четыре...
Овчаж с ребенком -  вот уже шесть.  Магда - семь... Ендрек - восемь... Бурек
да баба - десять... Столько народу!.. А ведь ни один немец меня и пальцем не
тронул... Нет, видать, все мы тут пропадем...
     Он  снова и  снова считал,  чувствуя,  как  голову ему сжимает железный
обруч.  Это  был  сон,  тяжелый сон,  обычно сопутствующий глухой боли.  Ему
мерещилось,  что он раздваивается,  делаясь сразу двумя людьми.  Один был он
сам, Юзек Слимак, что сидит в боковушке, у ног жены, а другой - Мацек Овчаж,
но  не  тот,  замерзший,  а  совсем новый Овчаж,  который вон стоит за окном
боковушки в  палисаднике,  где  летом  растут подсолнухи.  Этот  новый Овчаж
ничуть не  походил на  старого,  он  был мрачный и  мстительный.  "Ты что же
думаешь, - хмурясь, говорил он за окном, - я так и прощу тебе свою обиду? Не
то,  что я замерз,  замерзнуть можно и спьяна,  а то,  что ты выгнал меня на
улицу,  как собаку.  Сам посуди, что бы ты сказал, кабы тебя так избили - ни
за  что ни  про что?  Кабы тебя так выгнали на  мороз,  больного,  без корки
хлеба?  Столько лет я на тебя работал,  и ты меня не пожалел... А сиротка-то
чем провинилась,  ее  ты  за  что погубил?..  Нечего голову прятать,  ты  не
отворачивайся,  а  скажи,  что мне теперь с  тобой сделать за твою подлость?
Говори,  говори:  небось понимаешь, что такое дело не сойдет тебе с рук, тут
тебе и господь бог не поможет..."
     "Ох,  горе мне, ну, что я ему скажу? - думал Слимак, обливаясь потом. -
Правильно он говорит,  что я прохвост.  Пусть уж лучше сам он придумает, как
мне отплатить; может, он тогда скорей смилуется и не будет мучить меня после
смерти..."
     В  эту минуту больная зашевелилась на  кровати,  и  Слимак очнулся.  Он
открыл глаза, и тут же снова их закрыл. В окно боковушки падал яркий розовый
свет, на стеклах искрился узорчатый иней.
     "Неужто светает?" - удивился мужик и машинально поднялся с кровати.
     Но по тому,  как колебалось розовое сияние,  он сразу понял, что это не
рассвет.
     - Пожар,  что ли?  -  пробормотал он, вдыхая запах дыма и чувствуя, что
угорел.
     Он выглянул в горницу: Зоськи на лавке не было.
     - Так я и знал!.. - вскрикнул мужик и опрометью бросился во двор...
     Теперь он совсем очнулся.
     Действительно,  горела  его  хата.  Пылала часть  крыши,  выходившая на
большую дорогу. Под толстым слоем снега, застилавшего кровлю, огонь медленно
разгорался.  Сейчас еще  можно было его потушить,  но  Слимак об  этом и  не
думал.
     Он вернулся в боковушку и принялся расталкивать жену:
     - Вставай, Ягна, вставай!.. Хата горит!..
     - Отстань от меня!..  - в полузабытьи отвечала женщина, закрывая голову
тулупом.
     Слимак схватил ее  на  руки  и,  спотыкаясь о  пороги,  вынес  вместе с
тулупом в  сарай.  Потом сгреб ее одежду и  постель,  вышиб дверь в  клеть и
вытащил сундук,  где лежали деньги; наконец, выломал окно и стал выбрасывать
во двор зипуны,  тулупы,  табуретки,  мешочки с крупой и кухонную посуду. Он
замучился,  поранил руки, вспотел, но стойко держался, зная, с каким борется
врагом.
     Между тем занялась уже вся крыша,  и  сквозь щели на потолке в  горницу
проникли дым и огонь.  Тогда только Слимак вышел на освещенный двор,  волоча
за  собой лавку.  Перетащив ее  в  сарай,  он  хотел еще раз вернуться -  за
столом.  Но взглянул на ригу -  и обомлел. Изнутри вырывались языки пламени,
лизавшие снег на крыше. Перед ригой стояла Зоська и, грозя кулаками, кричала
во все горло:
     - Вот вам,  Слимак,  спасибо за  дочку!..  Теперь и  вы пропадете,  как
она!..
     Зоська бегом бросилась к оврагам,  взобралась на холм и в зареве пожара
принялась приплясывать, хлопая в ладоши.
     - Горит!.. - выкрикивала она. - Горит!.. Горит!..
     Слимак закружился на месте,  как подстреленный зверь. Потом отяжелевшим
шагом прошел в  сарай,  сел на колоду и  закрыл руками лицо.  Он и  не думал
спасаться от огня, видя в нем кару господню за смерть Овчажа и сиротки.
     - Все мы тут пропадем! - бормотал он.
     Оба  строения уже пылали,  как огненные столбы;  несмотря на  мороз,  в
сарае  становилось жарко  и  во  дворе уже  начал подтаивать снег,  когда из
колонии  Хаммера  донеслись крики  и  конский топот.  Это  немцы  спешили на
помощь.
     Через минуту во  дворе засуетились батраки,  бабы  и  дети с  ведрами и
баграми;  прикатили  даже  ручной  насос  и,  построившись  в  две  шеренги,
принялись под командой Фрица Хаммера разбирать стены и  заливать пожар.  Они
шли в  огонь,  словно в  пляс,  смеясь и обгоняя друг друга;  мужчины -  кто
посмелей -  полезли с топорами на ригу,  местами еще не охваченную пламенем;
бабы и дети носили воду с реки.
     На холме снова показалась Зоська.
     - Все  равно пропадете,  хоть  и  помогут вам  немцы!..  -  кричала она
Слимаку, грозя кулаком.
     - Кто это?.. Что такое?.. Держи ее!.. - загудели колонисты.
     Двое из них взбежали на холм, но Зоська уже скрылась в оврагах.
     Фриц Хаммер подошел к Слимаку.
     - Подожгли у вас? - спросил он.
     - Подожгли, - ответил мужик.
     - Эта вот? - И Фриц показал рукой на холм.
     - Она самая.
     - Ну, не лучше ли было продать нам землю?.. - помолчав, сказал Фриц.
     Мужик понурил голову, но ничего не ответил.
     Несмотря на  принятые меры,  рига сгорела;  часть хаты все  же  удалось
отстоять.  Одни  колонисты еще  заливали  водой  пожарище,  другие  окружили
Слимака и его больную жену.
     - Куда же вы теперь денетесь? - снова заговорил Фриц.
     - Будем жить в конюшне, - ответил мужик.
     Немки  зашептались между  собой о  том,  чтобы взять их  на  ферму,  но
колонисты качали головами и говорили, что болезнь Слимаковой может оказаться
заразной.  Фриц  поспешил присоединиться к  их  мнению и  приказал перенести
больную в конюшню.
     - Мы вам пришлем, - сказал Фриц, - все, что нужно, а там видно будет...
     - Спаси вас господь, - ответил Слимак, кланяясь ему в ноги.
     Колонисты начали расходиться.  Одну из  баб Фриц оставил подле больной,
велел кому-то из батраков привезти соломы для погорельцев, а Герману шепнул,
чтобы он немедленно ехал в Волю, к мельнику Кнапу.
     - Сегодня,  видно,  заключим с ним сделку, - сказал он Герману. - Давно
пора!..
     - Если б не это,  - Герман мотнул головой, показывая на пепелище, - нам
бы не продержаться до весны.
     Фриц выругался.  Однако со Слимаком он простился дружелюбно и, заметив,
что жена его плоха, посоветовал вызвать фельдшера. Наклонившись над больной,
он сказал:
     - Она совсем без памяти...
     Вдруг Слимакова, не открывая глаз, неожиданно твердо проговорила:
     - Ага... без памяти... без памяти!..
     Фриц отшатнулся, видимо смутившись, но тотчас шепнул:
     - Бредит!.. У нее жар...
     Пожав руку Слимаку, он отправился вслед за остальными в колонию.
     Был уже день, когда из колонии привезли солому, каравай хлеба и бутылку
молока,  а  Слимак  все  еще  расхаживал по  двору,  где  стлался едкий  дым
пожарища.  Бессильно повисшие руки его сплелись в отчаянии,  а он все ходил,
смотрел,  упиваясь горечью страдания.  Вот  под навесом валяются табуретка и
лавка.  Сколько им  лет!..  Он сиживал на них еще ребенком и  не раз ножиком
вырезал на них какие-то метки и крестики... Да, эти самые... А вот сундук...
ключ  еще  торчит в  замке.  Мужик отомкнул его,  достал маленький мешочек с
серебром,  потом мешочек побольше с  бумажными деньгами и  спрятал их в углу
конюшни,  под сухим навозом. Покончив с этим делом, он снова впал в апатию и
снова стал бродить по  двору.  Вот в  куче пепла дымятся почерневшие бревна.
Тут была рига, урожай целого года! Рядом лежит Бурек; его уже начали клевать
вороны, и из-под желтой шерсти вылезли ребра. А вот его хата - без окон, без
дверей, без крыши; одна лишь труба торчит среди закопченных стен.
     "Низкая какая хата, а труба высокая!.." - удивлялся Слимак.
     Он отвернулся и поднялся на холм:  ему казалось, что в эту минуту о нем
говорят в деревне, может быть даже спешат ему на помощь. Но из деревни никто
не  шел;  на  безбрежной белой пелене не  было ни  души,  лишь кое-где между
деревьями светились огни в хатах.
     - Завтрак готовят, - пробормотал про себя мужик.
     Минутами в  его  усталом мозгу  воскресали знакомые образы;  он  грезил
наяву. Вот снова весна, Слимак боронует овес. Впереди, обмахиваясь хвостами,
идут его гнедые,  над ним чирикают воробьи,  где-то рядом Стасек смотрится в
реку,  а  вдали баринов шурин скачет верхом на  лошади,  с  которой не может
сладить.  Из-под  моста,  где жена стирает белье,  доносится стук валька,  в
огороде горланит Ендрек, а Магда из хаты кричит ему что-то в ответ...
     В  эту  минуту до  Слимака донесся запах  гари,  и  вдруг все  ему  тут
опротивело:  и  замерзшая река,  в  которую уже никогда не  будет смотреться
Стасек,  и  холмы,  покрытые снегом,  и  маленькая пустая хата без крыши,  с
безобразно торчащей трубой.  Все  тут стало ему мерзко,  и  впервые в  жизни
захотелось бежать  отсюда куда-нибудь далеко-далеко,  совсем в  другие края,
где ничто не напоминало бы ему ни о Стасеке,  ни об Овчаже, ни о лошадях, ни
об этом проклятом хуторе.
     - Чего я тут не видал!..  -  повторял он, размахивая кулаками. - Что, я
уйти,  что ли, отсюда не волен?.. Денег малость у меня есть, получу у немцев
еще и  куплю себе землю в другом месте.  Чего мне здесь строиться,  -  чтобы
опять спалили?  Хозяйствовать -  и опять ничего не продавать?  Сидеть здесь,
чтобы другие отбивали у меня заработок?..  Лучше уж не быть крестьянином,  а
жить,  как немцы:  покупать земельку подешевле, продавать подороже да копить
денежки про черный день...
     Спустившись с холма,  он пошел в конюшню и,  улегшись на соломе поодаль
от стонавшей в бреду жены, сразу уснул.
     В  полдень  в  дверях  конюшни показался старик  Хаммер;  рядом  стояла
какая-то  немка с  двумя горшками горячего варева.  Видя,  что  хозяин спит,
Хаммер ткнул его несколько раз тростью.
     - Эй, эй, вставайте! - окликнул он мужика.
     Слимак очнулся,  сел и протер удивленные глаза.  Заметив бабу, стоявшую
над ним с горшками,  он вдруг ощутил голод,  молча взял у нее обе посудины и
ложку и жадно принялся есть.
     Старик Хаммер уселся на  пороге,  поглядел на мужика,  покачал головой,
затем достал из кармана фарфоровую трубку с гнущимся чубуком и, раскурив ее,
начал рассказывать:
     - Ходил я  сейчас в  вашу деревню.  Был у Гжиба,  у Ожеховского,  еще у
нескольких мужиков побогаче - насчет того, чтобы они вам чем-нибудь помогли.
Это же долг каждого христианина...
     Он  не  спеша  пустил  клуб  дыма,  словно  ожидая,  что  мужик  станет
благодарить. Но Слимак был занят едой и даже не взглянул на него.
     - Я сказал им, - продолжал старик, - чтобы кто-нибудь пустил вас к себе
на  квартиру или хоть послал лошадей за фельдшером для вашей жены.  Но они -
ни  в  какую.  Только качают головой и  говорят,  что это вас бог наказал за
смерть батрака и сиротки,  а в такие дела они не хотят вмешиваться. У них не
христианское сердце.
     Слимак  уже  доел,  но  по-прежнему молчал.  Хаммер  опять  затянулся и
наконец спросил:
     - Ну, а что вы теперь будете делать на этом пустыре?
     Мужик вытер рот и ответил:
     - Продам.
     Хаммер потыкал пальцем в трубку, прижимая табак.
     - Есть у вас покупатель?
     - А я вам продам.
     Хаммер задумался и снова поковырял в трубке. Наконец сказал:
     - Пфф! Купить - я куплю, раз вы оказались в такой нужде, но я могу дать
только семьдесят рублей за морг.
     - Недавно еще вы давали сто.
     - Чего ж вы не брали?
     - Это правильно, - признал мужик. - Всякий, как может, пользуется.
     - А вы никогда не пользовались?.. - спросил Хаммер.
     - И я пользовался.
     - Кроме того, хата и рига сгорели.
     - Вы построите себе другие, получше.
     Хаммер снова задумался.
     - Ну как, отдаете? - спросил он Слимака.
     - Чего ж не отдать?
     - И завтра поедем к нотариусу?
     - Поедем.
     - А сегодня вечером договоримся у меня?
     - И то можно.
     - Ну,  если так, - помолчав, продолжал Хаммер, - я вам вот что скажу: я
заплачу по семьдесят пять рублей за морг и  не дам вам пропасть.  Мы отвезем
вашу жену в  колонию и устроим ее в школе.  Там тепло.  Вы оба перезимуете у
нас, а за работу я вам буду платить, как нашим батракам.
     При слове "батрак" Слимака передернуло, но он промолчал.
     - От ваших мужиков,  -  сказал Хаммер,  поднимаясь с  порога,  -  вы не
дождетесь помощи. У них не христианское сердце. Это скоты... Будьте здоровы.
     - Счастливый вам путь, - ответил мужик.
     Хаммер ушел.  На закате за лежавшей без памяти Слимаковой приехали сани
и  увезли ее в колонию.  Слимак остался на пожарище.  Прежде всего он достал
из-под навоза мешочки с  серебром и  с  бумажными деньгами и  рассовал их по
карманам зипуна. Потом перенес в конюшню уцелевшую от пожара одежду и утварь
и,  наконец,  подбросил сена коровам.  Ему показалось,  что эти бессловесные
твари смотрят на него с упреком, как будто спрашивают:
     "Что ж это вы делаете, хозяин, неужто ничего лучше не надумали?"
     "А  что мне делать?..  -  отвечал себе мужик.  -  Ну,  остались у  меня
кое-какие деньги,  даже, можно сказать, немалые деньги, да что толку? Если я
сызнова построюсь и лошадей заведу,  опять что-нибудь приключится:  такое уж
тут место несчастливое. Вот перейдет сюда немец и отвадит нечистого, а мне с
ним не совладать".
     Наступил вечер,  а Слимак все еще бродил по двору с таким чувством, как
будто что-то  удерживало его  на  месте,  как будто ноги у  него примерзли к
земле.  Он  попытался возбудить в  себе  гнев  и  принялся сам  перед  собой
охаивать свой хутор.
     - У-у...  пакость...  -  ворчал он. - Было бы что жалеть! А то земля не
родит, кругом ни души, заработков никаких, а чего солнце не выжжет, то смоет
водой. Не для того же мне тут оставаться, чтоб на мне разживались воры.
     Он  в  самом деле  обозлился:  плюнул в  сердцах,  пнул ногой сломанные
ворота и  размашисто зашагал к  мосту,  не  оглядываясь назад.  По дороге он
встретил двух немцев-батраков;  весело разговаривая, они шли ночевать к нему
на  хутор.  При  виде Слимака немцы умолкли,  но,  едва разминувшись с  ним,
негромко засмеялись.
     - Стану я зимовать с такими стервецами,  как вы!..  - буркн