работаю что-нибудь у них", - подумал он.
     Войдя во двор, старик поглядел по сторонам и, качая головой, направился
к конюшне.
     - Слимак!..  Пан хозяин!.. Пани хозяйка, вы здесь?.. - кричал он, стуча
в стену.
     Отворить дверь он побоялся,  чтобы,  в  случае если хозяев не окажется,
его не упрекнули, что он суется, куда его не звали.
     - Кто там? - откликнулся Слимак.
     - Это я, старый Иойна, - ответил он.
     И, приоткрыв дверь, спросил с удивлением:
     - Что у вас случилось?.. Что с вами, Слимак?.. Где хозяйка?..
     - Померла.
     - Как так померла?  -  попятился старик. - Что за шутки такие? Ай-ай! А
может,  и в самом деле померла?  -  прибавил он,  вглядываясь в покойницу. -
Такая хорошая хозяйка!  Ай,  какое несчастье свалилось на вас, не дай бог...
Тьфу! - сплюнул он. - А чего вы лежите, Слимак? Надо же похороны устроить.
     - Зараз двоих будут хоронить, - буркнул мужик.
     - Как это так - двоих?.. Вы что, захворали?
     - Не.
     Еврей покачал головой, сплюнул и задумался.
     - Но так же невозможно,  -  сказал он,  - если вы не хотите трогаться с
места, я сам дам знать, только скажите кому.
     Слимак молчал, но опять заревела корова.
     - Чего она размычалась, ваша скотина? - спросил с любопытством Иойна.
     - Верно, оттого, что не поена.
     - А что же вы ее не напоили?
     Мужик не  отвечал.  Еврей постоял с  минуту,  потом постучал пальцем по
лбу, бросил на землю мешок, палку и спросил:
     - Где у вас ушат, хозяин? Где ведро?..
     - Отстаньте вы от меня! - сердито проворчал мужик.
     Но Иойна не отступал.  Он разыскал в закуте ведро и бадейку,  несколько
раз сходил к  проруби за водой,  напоил коров и поставил полную кружку возле
Слимака.  К  коровам Иойна питал особую слабость:  более полувека он  тщетно
мечтал когда-нибудь обзавестись собственной коровой или хотя бы козой.
     Отдышавшись после непосильной работы, он опять спросил Слимака:
     - Ну, как же будет?
     Мужика тронуло его сострадание,  ко  из  апатии не  вывело.  Он  только
приподнял голову и сказал:
     - Ежели  повстречаете Гроховского,  накажите  ему  от  меня,  чтобы  не
позволял продавать мою землю, покуда Ендрек не подрастет.
     - А что мне сказать в деревне?.. Я туда иду.
     Но мужик уже укрылся тулупом и замолчал.
     Уткнувшись подбородком в кулак,  еврей долго стоял, раздумывая. Наконец
затворил дверь,  взял свой мешок, палку и пошел, но не за мост, в деревню, а
вверх  по  дороге.  Сочувствие бедняка  к  чужому  несчастью было  настолько
сильно,  что в эту минуту он позабыл о собственных горестях и думал только о
том,  как спасти Слимака.  Верней, даже не думал, а не умел отделить Слимака
от себя.  Ему казалось, что это он сам, Иойна, лежит в конюшне подле умершей
жены и что любой ценой он должен вырваться из этого ужаса.
     И он спешил,  насколько позволяли его старые ноги, прямо к Гроховскому.
Было около шести вечера и уже почти стемнело,  когда Иойна добрался до двора
старосты.  Его поразило,  что в хате не было света.  Он постучался, никто не
отвечал.  Прождав с  четверть часа  у  порога,  он  обошел  хату  кругом  и,
отчаявшись,  собрался уже уходить, как вдруг перед ним, словно из-под земли,
появился Гроховский.
     - Ты  здесь  зачем?..  -  грозно спросил его  огромный мужик,  стараясь
спрятать за спиной какой-то длинный предмет.
     - Зачем?..  -  испуганно повторил Иойна.  - Я нарочно к вам прибежал от
Слимака...  Знаете,  они погорели,  Слимакова померла,  а сам он лежит около
нее,  совсем как помешанный...  Он говорит такое...  В  голове у  него ходят
очень нехорошие мысли,  он даже коров не напоил.  Так я уже боюсь, как бы он
над собой не сделал чего-нибудь ночью.
     - Слушай,  еврей,  -  сурово сказал мужик,  - ты мне правду говори. Кто
тебя подучил врать? Сам ты не вор - я знаю, но тебя воры подослали...
     - Какие воры? - вскрикнул Иойна. - Я иду прямо от Слимака...
     - Не ври, не ври!.. - отрезал Гроховский. - Меня ты отсюда не выманишь,
хоть бы ты еще с  три короба нагородил,  а они тебе все равно твоих денег не
отдадут...
     Он  погрозил Иойне и  скрылся за  домом.  Лишь  теперь старик заметил в
руках Гроховского ружье. Как видно, староста подстерегал воров.
     Вид оружия так напугал Иойну,  что в  первую минуту он чуть не упал,  а
потом быстро побежал по дороге.  В бледном лунном свете каждый столб, каждый
кустик  казался старику разбойником,  который сперва его  ограбит,  а  потом
застрелит из ружья. Он, наверно, умер бы от одного грохота.
     И  все  же  Иойна  не  забыл  про  Слимака  и,  выбравшись на  большак,
отправился в ту деревню, где был костел.
     Нынешний ксендз всего лишь  несколько лет  возглавлял приход.  Это  был
человек средних лет,  очень красивый собой.  Он получил высшее образование и
держал  себя,   как  подобает  хорошо  воспитанному  шляхтичу.  Ежегодно  он
выписывал больше книг,  чем  все  его соседи вместе взятые,  и  много читал,
однако  это  не  мешало ему  разводить пчел,  охотиться,  ездить в  гости  и
исполнять обязанности священника.
     Он  пользовался всеобщей симпатией.  Шляхта  любила  его  за  ум  и  за
беспечный нрав кутилы; евреи за то, что он не давал их в обиду; колонисты за
то, что он угощал у себя в приходе пасторов, а мужики за то, что он отстроил
костел,  огородил кладбище,  говорил прекрасные проповеди,  устраивал пышные
богослужения и  не только даром крестил и  хоронил бедных,  но и оказывал им
помощь.
     Однако  отношения  между   крестьянами  и   главой  прихода  оставались
далекими.   Мужики  уважали  его,   но  побаивались.   Глядя  на  него,  они
представляли себе бога важным паном, шляхтичем, хотя и добрым, но не из тех,
что  станут болтать с  кем  попало.  Ксендз это  чувствовал,  и  его  крайне
удручало,  что никто из  мужиков ни разу не пригласил его на крестины или на
свадьбу, никто не обращался к нему за советом. Желая побороть их робость, он
нередко заговаривал с  ними,  но всякий раз,  заметив испуг на лице мужика и
смешавшись сам, обрывал разговор.
     "Нет, - сокрушался он, - не могу я притворяться демократом".
     Иногда,  во  время  распутицы,  проведя несколько дней  в  одиночестве,
ксендз испытывал угрызения совести.
     "Негодный я пастырь,  -  корил он себя, - ничтожный апостол Христов. Не
для того же я стал священником, чтобы играть в карты со шляхтой, а для того,
чтобы служить малым сим... Дрянной я человек, фарисей".
     И, запершись на ключ, он подолгу простаивал коленопреклоненный на голом
полу,  моля  бога  о  ниспослании ему  духа  апостольского.  Он  давал  обет
раздарить  всех  легавых,   выбросить  из  погреба  бутылки,   раздать  свои
элегантные сутаны бедным и  никогда более не играть в карты с помещиками,  а
поучать заблудших,  утешать страждущих и  наставлять колеблющихся.  Но в  то
самое время,  когда благодаря посту и молитве в нем готов был проснуться дух
смирения и самоотвержения, сатана насылал к нему в дом гостей.
     - Не будет мне спасения,  не будет...  Господи, смилуйся надо мной!.. -
бормотал в отчаянии ксендз, поспешно поднимаясь с колен, чтобы распорядиться
насчет обеда и напитков.
     А  четверть часа спустя он  уже  распевал светские песенки и  пил,  как
улан.
     В тот вечер, когда пришел Иойна, ксендз собирался с визитом к одному из
окрестных помещиков.  Он знал,  что приедет человек двадцать гостей,  в  том
числе инженер из  Варшавы с  самыми свежими новостями;  будут,  как водится,
преферанс,  отличный ужин и редкие вина,  припасенные для инженера,  который
сватался к  дочке  помещика.  Ксендз несколько дней  провел в  одиночестве и
теперь  с  лихорадочным нетерпением  ждал  минуты  отъезда.  Ему  до  смерти
наскучило смотреть из  одного окна во  двор,  где разжиревший работник колол
дрова,  а  из другого в  сад,  занесенный снегом,  наскучили все те же голые
деревья, на которых кричали галки; он стосковался по людям и насилу дождался
вечера. Теперь он уже считал не часы, а минуты, но когда снова взглядывал на
циферблат,  думая,  что уже пора ехать,  к изумлению его,  оказывалось,  что
прошло всего четверть часа.
     Викарий жил в другом доме; он ложился спать, как только садилось солнце
и  надевал на ночь суконный,  на вате,  колпак.  Это было единственное,  что
немного  забавляло  ксендза,   который  не  любил  своего  помощника.  Чтобы
как-нибудь  скоротать время  до  отъезда,  он  потребовал самовар,  раскурил
трубку и замечтался:
     "Будут сегодня пани Теофилева с мужем или не будут?.. Ну, он-то человек
на редкость глупый, но она... Боже милосердный, о чем же я думаю!.."
     Но как ни корил себя ксендз,  все время он видел зеленоватые глаза пани
Теофилевой,  с  тоской устремленные на  него,  видел то  необычное выражение
лица, с каким она недавно сказала:
     - Знаете, в жизни бывают драмы, более тяжелые, чем на сцене...
     Тогда он ей ничего не ответил,  только почувствовал, как что-то сжалось
у него в груди.  Но сейчас,  отсчитывая медленные удары маятника,  наедине с
самим собой,  он  признавал,  что в  жизни бывают не  только тяжелые,  но  и
страшные драмы.
     Что за адская мука - таить от самого себя свои мысли!
     Он  поднес трубку к  губам,  глубоко затянулся и  вдруг вздрогнул.  Ему
почудилось, что его сутана коснулась шелкового платья.
     - Господи, смилуйся надо мной! - прошептал он, вставая из-за стола.
     Но  стоило ему  сесть,  как он  снова видел зеленоватые глаза и  ощущал
жгучее прикосновение шелковою платья.
     "Ах, скорей бы уж ехать... Мороз отрезвит меня... Впрочем, я весь вечер
буду играть в преферанс..."
     Так он убеждал себя,  но сам не вполне этому верил.  Он знал,  что дамы
задержат его в гостиной и что он увидит устремленные на него, как всегда, ее
дивные  глаза  и  печальное лицо,  на  котором  словно  запечатлелись слова:
"Знаете, в жизни бывают драмы..."
     Вдруг постучались в дверь. Вошел Иойна и поклонился до земли.
     - Хорошо, что ты пришел! - воскликнул ксендз. - Я даже хотел послать за
тобой: у меня набралась куча платья, которое нужно привести в порядок.
     - Слава богу!  - ответил еврей. - Я уже целую неделю сижу без работы. И
еще пани экономка сказала, что на кухне испортились часы...
     - Ты умеешь и часы чинить?..
     - А как же? У меня даже инструменты при себе.
     - Отлично!.. Портной и часовщик.
     - Я и шорник, и зонтики исправляю, и посуду умею лудить.
     - Ну,  если так,  оставайся у меня на всю зиму. А когда ты примешься за
работу?
     - Сейчас же и засяду.
     - На ночь глядя? - спросил ксендз.
     - Я работаю и ночью. В мои годы уже немного спят.
     - Как  хочешь.  Так  ты  ступай во  флигель и  скажи,  чтобы тебе  дали
поужинать. Чаю тебе сейчас принесут.
     - Прошу вас, извините меня, - поклонился старик, - но если можно, пусть
сахар будет отдельно.
     - Ты пьешь без сахару?
     - Наоборот, я даже люблю, чтобы чай был очень сладкий, но пью пустой, а
сахар прячу для внуков.
     - Пей  с  сахаром!  Для внуков получишь отдельно,  -  засмеялся ксендз,
удивляясь хитроумию старика. - Валентий, подай мне шубу, - вдруг заторопился
он, услышав, как подкатили сани.
     Еврей снова поклонился.
     - Еще раз извиняюсь, - сказал он, - но я к вам пришел от Слимака...
     - От Слимака?.. - повторил ксендз. - Ах да! Это ведь у него был пожар.
     - То  есть даже не  от Слимака...  он бы не посмел к  вам посылать.  Но
сегодня его жена померла,  и у него что-то неладно в голове; они оба лежат в
конюшне, и даже некому воды подать, даже коров не поили целый день.
     Ксендз ахнул.
     - Как? Никто из деревни их не навестил?..
     - Я  опять  попрошу извинения,  -  поклонился еврей,  -  но  в  деревне
болтают,  что на  него обрушился гнев божий.  Так по  этому случаю он должен
погибнуть, если никто его не спасет.
     И старик поглядел в глаза ксендзу,  словно желая сказать, что именно он
должен спасти Слимака.
     Ксендз так стукнул об пол чубуком, что трубка треснула.
     - Ну, я, с вашего позволения, пойду во флигель, - прибавил еврей.
     Он взял мешок, палку и вышел.
     У  крыльца позвякивали бубенчики,  напоминая ксендзу,  что пора ехать к
соседу. Валентий стоял в комнате с шубой в руках.
     "Там меня ждут, - думал ксендз, уперев в пол выгнувшийся дугой чубук. -
Приехал инженер...  Может быть, я понадоблюсь при обручении... ("Может быть,
ты  целую  неделю  не  увидишь пани  Теофилеву",  -  тише  мысли  шепнул ему
внутренний голос.)  А этот мужик может потерпеть и до завтра,  тем более что
все равно я не воскрешу покойницу..."
     Ах,  как  мучителен выбор  между  блестящим раутом и  ночным посещением
погорельца, который лежит рядом с трупом в конюшне...
     - Давай шубу!  - сказал ксендз. - Нет, погоди... - И он прошел к себе в
спальню.
     "Сейчас около восьми,  - соображал он. - Если я поеду к нему, будет уже
поздно ехать к ним".
     И  снова  в  пустой  комнате он  увидел зеленоватые глаза  и  печальное
личико, снова услышал слова: "В жизни бывают драмы..."
     - Шубу!.. Постой... Погляди, Валентий, поданы ли лошади?
     - Стоят у крыльца, - ответил слуга.
     - Ага... А ночь светлая?
     - Светлая.
     - Ага!  Сходи к экономке и вели ей накормить старика.  И пусть поставит
ему лампу поярче, если он захочет работать ночью.
     Валентий вышел.
     - Нет,  не  могу  я  быть рабом всех погорельцев и  баб,  которые здесь
умирают.  Подождут до завтра.  Да и нестоящий он, должно быть, человек, если
никто из деревни не поспешил ему на помощь.
     Ксендз ненароком взглянул на распятие -  и  вздрогнул.  Ему показалось,
что и у спасителя зеленоватые глаза.
     - Святые раны господни, - прошептал он. - Что со мной делается? И это я
- гражданин,    священник,    колеблюсь   между   развлечением   и   помощью
несчастному... Священник!.. Гражданин!..
     Он  схватился обеими  руками  за  голову и  зашагал по  комнате.  Вошел
Валентий.
     Ксендз повернул к нему побледневшее лицо.
     - Возьми корзинку, - сказал он изменившимся голосом, - положи туда мясо
от обеда, хлеб, бутылку меду и отнеси в сани.
     Слуга удивился, но выполнил приказание.
     "А что,  если он умирает?  -  думал ксендз.  -  Захватить,  может быть,
святые  дары?..  Ужасно!..  -  шепнул  он,  снова  увидев  перед  собой  эти
удивительные глаза.  -  Я  проклят,  навеки проклят...  Боже,  смилуйся надо
мной..."
     Он  бил  себя  в  грудь  и  отчаивался в  возможности своего  спасения,
забывая,  что  отец небесный ведет счет не  раутам или  выпитым бутылкам,  а
тяжким мукам борющегося с собой человеческого сердца.


        "XI"

     Через  полчаса раскормленные лошади ксендза остановились перед  хутором
Слимака.  Ксендз зажег хранившийся под козлами фонарик и,  неся его в  одной
руке, а корзину в другой, направился к конюшне.
     Едва толкнув дверь,  он  увидел труп Слимаковой.  Взглянул направо:  на
соломе сидел мужик, закрывая рукой глаза от света.
     - Кто тут? - спросил Слимак.
     - Я, ксендз.
     Мужик вскочил,  накинул на  плечи тулуп.  Лицо его  выражало удивление;
видимо,  он не мог понять,  что происходит. Пошатываясь, он переступил порог
и, став против ксендза, глядел на него, разинув рот.
     - Чего вам? - тихо спросил он.
     - Я  принес тебе благословение господне.  Тут  холодно:  надень тулуп и
подкрепись, - сказал ксендз.
     Он  поставил корзину на  высокий порог и  вынул из  нее  хлеб,  мясо  и
бутылку меду.
     Слимак подвинулся ближе,  заглянул ксендзу в лицо, потрогал руками шубу
и вдруг повалился ему в ноги, рыдая:
     - До чего же мне тяжко!.. Так тяжко!.. Ох, до чего тяжко!..
     - Benedicat te omnipotens Deus*, - благословил его ксендз.
     ______________
     * Да благословит тебя всемогущий бог (лат.).

     И  неожиданно,  вместо того чтобы перекрестить,  обнял его  за  плечи и
опустился с ним рядом на порог.  Так они долго сидели -  элегантный ксендз и
бедный, плачущий мужик в его объятиях.
     - Ну,  успокойся,  брат,  успокойся...  Все будет хорошо...  Господь не
оставляет детей своих...
     Он поцеловал его и  утер ему слезы.  Слимак с  воплем снова упал в ноги
ксендзу.
     - Теперь мне и помирать не страшно...  -  всхлипывал он.  -  Теперь мне
можно  и  в  пекло провалиться за  все  мои  грехи,  когда мне  выпало такое
счастье, что сам ксендз сжалился надо мной... А стою ли я? Да проживи я хоть
сто  лет,  хоть  бы  я  на  коленях дополз до  святой земли,  мне  этого  не
заслужить...
     Не вставая с колен, он отодвинулся и у ног ксендза стал отбивать земные
поклоны,  словно перед  алтарем.  Прошло мною  времени,  прежде чем  ксендзу
удалось успокоить Слимака. Наконец он заставил его подняться и надеть тулуп.
     - Выпей, - сказал ксендз, протягивая ему чарку меду.
     - Да я не смею, благодетель, - смущенно ответил мужик.
     - Ну, я пью за твое здоровье. - И ксендз пригубил чарку.
     Слимак  принял мед  дрожащими руками и,  снова  опустившись на  колени,
выпил.
     - Что, вкусно? - спросил ксендз.
     - Ух, добро! Арак против него дрянь... - ответил мужик уже другим тоном
и поцеловал ксендзу руку.  - Видать, тут кореньев много положено, - прибавил
он.
     Потом ксендз уговорил его съесть кусок мяса с хлебом и выпить еще меду.
Еда заметно подкрепила Слимака.
     - А теперь расскажи мне, брат, что с тобой случилось, - начал ксендз. -
Помнится, ты был прежде зажиточный хозяин.
     - Долго рассказывать,  благодетель.  Один сын  у  меня потонул,  другой
сидит в тюрьме,  жена померла,  лошадей у меня украли,  хату подожгли. А все
мои беды начались с того самого времени,  как пан продал имение,  как начали
строить дорогу да как пришли сюда немцы.  Вот за этих первых дорожников, еще
когда они тыкали колышки в  поле,  и  взъярились на меня в деревне.  Это все
Иосель их подбивал из-за того, что землемеры у меня покупали цыплят и всякую
всячину. Он и по нынешний день их подуськивает...
     - А вы продолжаете ходить к нему за советом, - заметил ксендз.
     - А  куда же пойти,  благодетель,  скажите,  сделайте милость?  Мужик -
человек темный,  а  еврей  во  всем  знает  толк,  так  иной  раз  и  хорошо
посоветует.
     Ксендз пошевелился. Мужик, возбужденный медом, продолжал:
     - Как  пан  уехал,  кончились мои  заработки в  имении да  еще пришлось
отдать немцам те два морга земли, что я арендовал у пана.
     - Ааа!..  -  прервал ксендз.  - Это не тебе ли помещик хотел продать за
сто двадцать рублей луг, который стоил не меньше ста шестидесяти?
     - Правильно, мне.
     - Почему же  ты  не  купил?  Ты  не поверил ему.  Вам все кажется,  что
господа только и думают, как бы вас обидеть.
     - Кто их знает, благодетель, что они думают? Между собой лопочут, будто
евреи,  а  станут с тобой говорить -  все им смешки.  Я и сейчас помню,  как
тогда пан со  своей пани да с  шуряком начали надо мной мудрить насчет этого
луга,  так до того меня напугали,  что я и за сто рублей его бы не взял.  Да
еще толковали люди в ту пору, что будут землю раздавать.
     - А ты и поверил?
     - Да  как  тут  сообразишь,  когда со  всех сторон все только мутят,  а
истинной правды ни от кого не узнаешь?  Всех лучше в  этих делах разбираются
евреи, но один раз они скажут так, другой - этак, а мужик тому верит, к чему
у него душа лежит.
     - Гм! А на железной дороге у тебя был какой-нибудь заработок?
     - Гроша ломаного не видел, немцы сразу меня прогнали.
     - И  ты не мог прийти ко мне?  -  негодовал ксендз.  -  Ведь у меня все
время жил главный инженер.
     - Простите,  благодетель, откуда же мне было знать? Да и не посмел бы я
к вам пойти.
     - Гм, гм! А что, немцы тоже тебе досаждали?
     - Ой,  ой!  - вздохнул мужик. - Как приехали, так и начали из меня душу
тянуть:  продай да продай им землю! Так на меня насели, так приставали, что,
когда господь наслал на  меня огонь,  я  не  устоял и  пере