ок, вот мы и приехали.
     Только теперь Слимак заметил в толпе обоих Хаммеров - Фрица и старика -
и подошел к ним.
     - Хороши соседи,  - сказал он с горечью. - В деревню не поленились идти
за подводами, а меня на работу не позвали...
     - Переберешься в  деревню,  тогда и тебя будем звать,  -  сказал Фриц и
повернулся к нему спиной.
     Неподалеку,  среди рабочих,  стоял какой-то  господин,  по  виду судя -
начальник. Слимак приблизился к нему и, сняв шапку, начал:
     - Где же тут справедливость,  скажите,  пан, сделайте милость: немцы-то
на железной дороге богатеют,  а  я ломаного гроша не заработал,  хотя и живу
тут,  рядом?  Прошлый год приходили к  нам в хату два пана и обещали,  что я
невесть сколько буду  зарабатывать,  когда  начнут  строить дорогу.  Вот  вы
начали строить,  а  я  еще и одров своих ни разу не вывел из конюшни.  Этому
немцу мало его семи влук земли,  он еще и на заработок льстится.  Я маюсь на
своих десяти моргах,  а  наняться мне  некуда,  потому что  имения у  нас не
стало,  и я хожу словно нищий,  прошу Христа ради какой-нибудь работенки.  А
ведь у меня жена с ребятишками,  работница, батрак да кое-какая скотина. Что
же,  нам  теперь  всем  подыхать с  голоду,  оттого  что  немцы  против  нас
остервенились?  Ну,  где  же  тут  справедливость,  скажите,  пан,  сделайте
милость?
     Все  это Слимак выпалил одним духом,  не  переставая кланяться в  ноги.
Начальник первую минуту смотрел на него с удивлением,  но скоро понял, в чем
дело, и обратился с вопросом к Фрицу Хаммеру:
     - Почему вы не взяли его на работу?
     Фриц выступил вперед и, нагло глядя на незнакомца, ответил:
     - А вы,  пан,  внесете за меня неустойку, если в один прекрасный день я
не доставлю подвод?..  За подводы не вы отвечаете,  а я. Ну, а я беру тех, в
ком уверен, что меня не подведут.
     Начальник губы кусал от гнева, но молчал. Потом сказал Слимаку:
     - Ничем,  братец,  я  тебе помочь не могу.  Зато всякий раз,  когда мне
случится заехать в ваши края, ты будешь отвозить меня обратно. Много на этом
не заработаешь, но все же это лучше, чем ничего. Ты где живешь?
     Слимак показал ему дымок, поднимающийся за оврагом, объяснив, что это и
есть  его  хата.  А  когда  пан  заторопился к  рабочим,  которые ждали  его
распоряжений, мужик на прощание повалился ему в ноги.
     Видя,  что  больше ему  тут нечего дожидаться,  Слимак пошел домой.  По
дороге его остановил старик Хаммер.
     - Ну  что?  -  спросил он.  -  Теперь вы видите,  как плохо,  что вы не
продали нам землю? Я знал, что вам не устоять против нас. А теперь будет еще
хуже: Фриц очень сердится на вас.
     - Господь бог сильнее Фрица, - ответил мужик.
     - Вы подумайте,  -  уговаривал его Хаммер. - Я заплачу вам по семьдесят
пять рублей за морг.
     - Я и вдвое не возьму, - отрезал Слимак.
     - Смотрите,  худо вам  будет:  здесь,  на  месте,  вы  теперь ничего не
заработаете.  Вам  нужно или работать в  имении,  или иметь много земли.  За
Бугом вы сможете купить не меньше двадцати моргов на те деньги, что получите
у меня.
     - Я за Буг не пойду. Пускай другие идут, кому там нравится.
     Они  расстались очень недовольные друг другом.  Уже  подходя к  оврагу,
Слимак  обернулся и  увидел  Хаммера:  с  трубкой в  зубах,  засунув руки  в
карманы, старик стоял на том же месте, мрачно глядя ему вслед. Возвращаясь в
колонию,  Хаммер,  в свою очередь, оглянулся назад и увидел на вершине холма
Слимака: скрестив руки на груди, он грустно улыбался, покачивая головой.
     Оба  они боялись друг друга,  и  оба старались разгадать,  что затевает
другой и почему он так ожесточен.
     Железнодорожная насыпь  все  росла,  медленно  подвигаясь с  запада  на
восток. Через несколько лет по ней с быстротой птичьего полета будут изо дня
в  день  мчаться сотни вагонов,  развозя людей и  товары,  обогащая имущих и
разоряя бедных,  вознося сильных и  давя слабых,  распространяя моды и множа
преступления,  -  что в  совокупности именуется цивилизацией.  Но  Слимак не
знал,  что такое цивилизация,  и, должно быть, поэтому одно из прекраснейших
ее творений казалось ему чем-то враждебным.
     Всякий раз,  когда он  поднимался на холм посмотреть,  как идут работы,
один  вид  железнодорожной насыпи вызывал в  нем  самые мрачные мысли.  Этот
песчаный вал  то  представлялся ему  высунутым языком какого-то  гигантского
чудовища,  которое притаилось в бору,  где-то на западном краю горизонта,  и
вот-вот приползет сюда и  пожрет все его добро.  То он казался ему границей,
которая отрежет родную его деревню от всего мира.  Работы велись уже в  пяти
местах по  обоим берегам реки;  вытянутые,  словно по  линейке,  поднимались
холмы,  похожие на курганы.  Слимак заметил это сходство,  и ему мерещилось,
что готовая насыпь,  точно огромный палец,  показывает одну за другой четыре
могилы...
     Однако постепенно промежутки между холмами заполнялись, образуя длинный
песчаный вал, прямой как стрела. В любое время дня насыпь напоминала о себе:
в  полдень она  сверкала так,  что резало глаза;  ночью чуть светилась,  как
будто фосфором начертили линию на стене.
     Овчаж  тоже  частенько поглядывал на  это  чудо,  и  ему  оно  казалось
нарушением установленных на свете порядков.
     - Слыханное ли это дело,  -  говорил хромой,  - насыпать в поле столько
песку да  еще  воду зажать.  Вот  поднимется Бялка в  половодье,  нипочем не
поместится в той дыре, что ей оставили.
     Только теперь Слимак заметил,  что концы насыпи обрываются у самой воды
по  обеим  сторонам  реки.  Но  поскольку  берега  были  укреплены каменными
устоями, он не видел никакой опасности, по крайней мере для себя.
     - Это правильно,  -  соглашался Овчаж.  - По ту сторону вала вода может
затопить поля, а нам она ничего не сделает.
     Тем не менее мужик призадумался,  заметив,  что Хаммеры на своем берегу
поспешили соорудить насыпи во всех низменных местах,  словно опасаясь, что в
случае наводнения вода устремится на их поля.
     "Умные швабы!  -  думал мужик.  -  Не худо бы то же самое сделать и  на
нашем берегу".
     И Слимак размечтался о том,  как после сенокоса он отгородит валом свое
поле от лугов Хаммера и  укрепит плетнем подножие холма,  на случай если его
подмоет вода.  Он  даже подумал,  что можно бы поставить плетень уже сейчас,
когда у него столько досуга,  но откладывал со дня на день,  и,  как всегда,
кончилось дело одними намерениями.
     Не мог он предвидеть, как страшно будет за это наказан.
     Наступил  июль,  сенокос  окончился,  в  полях  дозревали  хлеба,  люди
готовились к жатве. Слимак собрал сено и перетащил его к себе во двор, чтобы
оно  получше просохло;  тот  луг,  который он  прежде арендовал,  немцы  уже
огородили частоколом.  Лето  стояло знойное,  роились пчелы,  засыхали нивы,
больше обычного обмелела Бялка,  а  на  железнодорожной насыпи трое  рабочих
умерло от  солнечного удара.  Старики опасались,  что во время жатвы надолго
зарядит дождь,  и со дня на день ждали грозы с градом, тем более что кое-где
в дальних деревнях град уже выпал.
     И гроза разразилась.
     В  тот день утро было жаркое и  душное;  птицы запели и  сразу умолкли,
свиньи не стали есть и, томясь от зноя, попрятались в тени между строениями.
Порывами дул ветер,  то горячий и сухой,  то прохладный и влажный; поминутно
меняя направление,  он со всех сторон сгонял густые слоистые облака -  и те,
что стлались вверху и,  казалось,  уплывали на  запад,  и  те,  что тянулись
понизу на север.
     Около  десяти часов  большую часть  неба  к  северу от  железнодорожной
насыпи заволокли тяжелые тучи;  они  быстро меняли окраску,  из  серых стали
свинцовыми,  а кое-где совсем черными.  Казалось,  где-то наверху загорелась
сажа и огромные хлопья ее летают над землей, не находя места, где бы осесть.
Порой толщу туч раздирало в  клочья,  и тогда сквозь щели пробивались полосы
неверного  света,  падавшие  на  печальные,  потемневшие  поля.  Порой  туча
опускалась так низко,  что в ней тонули верхушки деревьев дальнего леса.  Но
тут же под нее подкатывал теплый ветер и  с  такой яростью взметал ее вверх,
что  от  убегающих облаков отрывались лоскуты и  повисали над землей рваными
лохмотьями.
     Вдруг  за  костелом показалось рыжее  облачко и  быстро  полетело вдоль
железнодорожной насыпи.  Западный ветер  подул  сильней,  одновременно сбоку
ударил южный;  на  насыпи,  на дороге,  на всех тропинках заклубилась густая
пыль, а раскинувшиеся по небу тучи глухо зарокотали.
     Заслышав отдаленный гул, рабочие побросали лопаты и тачки, спустились с
насыпи и,  выстроившись двумя длинными шеренгами, двинулись - одни к имению,
другие к  баракам в поле.  Занятые на стройке колонисты и крестьяне,  ссыпав
песок с подвод,  спешили разъехаться по домам. С полей гнали скот, женщины в
огородах бросились прятаться под крыши, все кругом опустело.
     Удары грома - один за другим - возвестили о нашествии новых полчищ; они
уже  захватили большую часть неба и  постепенно закрывали солнце.  Казалось,
при виде черных,  пронизанных молниями туч земля притаилась и в ужасе следит
за  бурей,  как  куропатка,  когда  над  ней  кружит ястреб.  Кусты  терна и
можжевельника тихо шелестели,  как будто предупреждая об опасности, взлетала
потревоженная на дороге пыль и скрывалась в хлебах.  Молодые колосья, шурша,
жались друг к другу, вода в реке помутилась. Гудел дальний лес.
     Между тем вверху,  в  насыщенной электричеством мгле,  зародилась некая
темная творческая сила; озирая землю, она возжаждала уподобиться предвечному
и из зыбких туч сотворить твердь.  Вот она вылепила остров, но не успела еще
пробормотать: "Да будет так!" - откуда ни возьмись, налетел ветер - и остров
развеялся, как дым. А вот воздвигла она громадную гору, но едва добралась до
вершины,  как  ветер  опять  налетел  и  одним  дуновением разрушил  всю  до
основания.  Однако  властительница туч  не  оставила своих  попыток и  снова
принялась творить -  тут создала она льва,  там птицу; один миг - и от птицы
осталось лишь оторванное крыло, а лев утратил свой образ, расплывшись темным
пятном.
     Тогда,  видя,  что острова и  горы,  воздвигнутые всевышним,  незыблемо
стоят века,  а ее творения не продержались и секунду, что во всем, созданном
ею,  нет ни души,  ни разума, ни даже сил противостоять ничтожному дуновению
ветра,  что все ее труды бесплодны, а все ее могущество - лишь призрак и что
ей  не  создать ничего,  -  видя  это,  темная сила  заклокотала от  гнева и
возжаждала предать уничтожению все живое на земле.
     Среди туч,  кружившихся,  словно стая  черных ворон,  разнесся зловещий
рокот.  Это  отдавала приказы  их  грозная властительница:  "Видите вы,  как
передразнивает нас река?"  В  ответ небо раскололось до самой земли и в реку
ударила громовая стрела.  "Слышите вы,  как шумит лес?  Это он  глумится над
нами!.." Половину неба перерезала молния и ударила в лес.  "Побейте эти нивы
градом!..  Смойте эти  горы  дождем!.."  И  тучи,  повинуясь ее  повелениям,
обрушились на горы и  на нивы:  "Ха-хо!  Ха-хо-хо!.." На землю упала крупная
капля,  сначала одна,  потом вторая,  третья... сотая... тысячная... "Ха-хо!
Ха-хо-хо!.." Одна градинка,  вторая...  сотая...  Это авангард. Вихри трубят
зорю,  дождь барабанит,  тучи воют,  как спущенные со сворки псы,  теснятся,
напирают,  сталкиваются;  капля  за  каплей летят,  обгоняют друг  дружку и,
наконец, слившись, хлещут ручьями с неба на землю. Солнце погасло, а дождь и
град смешались и разрушают все, что им указывают блистающие молнии.
     Не менее часу продолжался ливень;  наконец,  запыхавшись, буря захотела
передохнуть,  и  тогда послышался шум Бялки;  она уже вышла из  берегов.  По
дорогам во  всю ширину текла грязная вода,  по склонам холмов журчали ручьи,
луга затопило, по другую сторону насыпи разлилось озеро.
     Через минуту снова потемнело,  на  горизонте сразу в  нескольких местах
засверкали молнии, дождь усилился, молния ударила в дорогу. Ветер гнал косые
потоки дождя, разметывал их и рвал; мир потонул в водяной пыли.
     У Слимака во время грозы все собрались в передней горнице. Овчаж зевал,
сидя  на  краю лавки,  подле него Магда баюкала завернутую в  зипун сиротку,
тихонько напевая:  "А-а-а!.."  Хозяйка,  недовольная тем,  что дождь погасил
огонь в печке,  ходила из угла в угол,  а Слимак,  поглядывая в окно, гадал,
побьет ли  ливнем его хлеба?..  Один только Ендрек был весел;  он  поминутно
выбегал на дождь и,  промокнув до нитки, со смехом влетал в хату, уговаривая
Магду и Стасека идти с ним.
     - Идем,  Стасек!  -  говорил он, дергая брата за руку. - Дождь теплый -
красота!.. Ну, вымокнешь, конечно, зато и весело же будет!..
     - Не тронь его, - отозвался отец, - видишь, ему неможется.
     - Да и сам не бегай по двору, всю хату мне затопчешь, - вмешалась мать.
     В эту минуту ударил гром.
     - Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его, - зашептала хозяйка.
     Магда перекрестилась.  Овчаж протер глаза,  но снова задремал, а Слимак
буркнул:
     - Где-то близко...
     Ендрек, ухмыляясь, прислушивался к раскатам грома.
     - Вот так грохочет!..  Ух,  а сейчас-то как!..  - кричал он. - Ежели из
десяти ружей сразу выпалить,  и  то бы такого грохоту не было!  Ничего себе,
разошелся господь бог...
     - Молчи, дурень, - рассердилась мать, - смотри, еще в тебя ударит...
     - А пусть,  -  хвастливо ответил мальчик. - Вот возьмут меня в солдаты,
там еще того пуще будут стрелять, и то мне ничего не сделается.
     И  он  опять  выскочил из  дому,  чтобы через минуту вернуться мокрым с
головы до пят.
     - Этот щенок ничего не боится, - говорила повеселевшая мать, поглядывая
на мужа.
     Слимак пожал плечами.
     - Что ж, он баба, что ли?..
     Овчаж  дремал,  время  от  времени  машинально отгоняя  мух.  На  дворе
по-прежнему лил дождь, гром не переставая гремел, молнии вспыхивали сразу по
всему небу.
     Среди этих людей со стальными нервами,  где один думал о  своем урожае,
другой спал,  а  третий радовался непогоде,  оказался ребенок,  который всем
своим существом ощущал мрачную мощь разбушевавшейся стихии.  Это был Стасек,
деревенский мальчик, непонятно почему болезненно впечатлительный.
     Он,  как птицы,  предчувствовал бурю и, охваченный тревогой, с утра уже
не  находил себе места.  При  виде надвигающихся туч  ему мерещился какой-то
сговор между ними,  и  он  старался разгадать их злобные замыслы.  Он ощущал
боль прибитой дождем травы и вздрагивал,  представляя себе,  как должно быть
холодно  земле,   затопленной  водой.   Воздух,  насыщенный  электричеством,
покалывал все его тело,  молнии обжигали глаза,  а  каждый удар грома словно
поражал его в голову и в сердце.
     Стасек не боялся грозы, но страдал от нее и, страдая, размышлял: почему
и откуда так много страшного на свете?
     Ему было плохо.  Время от  времени он  закрывал глаза,  чтобы не видеть
молний,  но  тогда ему  казалось,  что он  видит молнии внутри себя,  и  ему
становилось невыносимо страшно.  Иногда он  затыкал уши,  чтобы  не  слышать
грома, но это было бесполезно при его обострившемся слухе. И он слонялся как
потерянный из горницы в боковушку, а из боковушки опять в горницу; то глядел
в  окно,  то ложился на лавку или ни с того ни с сего вдруг открывал дверь в
сени.  Ему было плохо,  плохо везде,  но  особенно здесь,  где никто даже не
смотрел на него.
     Хотел он поговорить с Овчажем,  но Овчаж спал.  Спросил о чем-то Магду,
но она баюкала сиротку и  ей было не до него.  Он взглянул на Ендрека -  тот
сразу же захотел вытащить его на дождь.  Разбитый, измученный, он прижался к
матери,  но  мать сердилась,  что дождь ей  залил огонь,  и  с  раздражением
оттолкнула его.
     - Отвяжись ты от меня!  Буду я  с  тобой нянчиться,  когда у  меня обед
пропал...
     Стасек снова пошел в  боковушку и  прикорнул на  сундуке,  но  на голых
досках было жестко лежать.  Он встал,  вернулся в  горницу и  облокотился на
колени отца.
     - Тятя,  -  тихо спросил он, показывая на ливень за окном, - отчего оно
такое злое?
     - Да кто ж его знает!
     - Это господь бог делает бурю?
     - Он, а то кто же?
     Мальчик обхватил его за ноги:  так ему было чуточку легче и  спокойнее,
но как раз в эту минуту отец уселся поудобнее и невольно оттолкнул Стасека.
     Отвергнутый всеми,  он заметил Бурека и полез к нему под лавку.  Собака
сильно промокла, но мальчик прижался к ней головой и обнял обеими руками.
     К несчастью, это увидела мать.
     - Вы  поглядите только,  -  закричала она,  -  что  этот  малый сегодня
вытворяет!  А ну,  отойди от собаки;  не то смотри, тебя еще громом убьет!..
Бурек, пошел прочь, пошел в сени!..
     Собака,   видя,  что  хозяйка  ищет  полено,  поджала  хвост  и  скорей
прошмыгнула в дверь,  а Стасек в хате,  полной народу,  снова остался совсем
один,  один со  своей тревогой.  Наконец мать заметила,  что мальчику не  по
себе,  но подумала,  что он проголодался,  и дала ему краюшку хлеба.  Стасек
взял хлеб, откусил кусочек, но есть не стал и вдруг заплакал.
     - Господи боже мой,  да что с тобой, Стасек? - крикнула мать. - Боишься
ты, что ли?..
     - Нет.
     - Так чего ж ты нюни распустил?
     - Томит меня что-то, - прошептал мальчик, показывая рукой на грудь.
     Слимак,  которого мучила тревога за  урожай,  погладил сына по голове и
сказал:
     - Ну,  не горюй, не горюй... Хоть бы и вздумалось господу богу погубить
наш хлеб,  авось не помрем с голоду. - И, обернувшись к жене, прибавил: - Он
хоть и меньшой, да умней вас всех: вон как убивается о хозяйстве.
     Буря  понемногу затихла,  и  внимание Слимака  привлек необычайный шум,
доносившийся с реки. Мужик поспешно разулся и поднялся с лавки.
     - Ты куда? - спросила жена.
     - Пойду погляжу, - ответил он, - что-то там неладно.
     Он вышел и через несколько минут, запыхавшись, вернулся в хату.
     - Ну что, а ведь угадал я! - крикнул он с порога.
     - Хлеб у нас побило?.. - в испуге спросила жена.
     - Хлеб только тронуло,  -  ответил он,  -  а  вот у  дорожников плотину
прорвало...
     - Господи Иисусе!..
     - Вода  так  и  хлещет,  затопила весь  луг,  подступает уже  к  нашему
двору... Да еще эти прохвосты немцы поставили на своем берегу запруду, так у
нас в горе выело яму.
     - Господи помилуй!.. И велика яма-то?
     - Не очень велика, а с две печки будет. И то жалко.
     - В конюшню вы не заглядывали? - спросил Овчаж.
     - А как же? В конюшне - вода, в закуте - вода, в сенях у нас и то полно
воды. Дождь уже проходит, небо прояснилось. Воду надо вычерпать, а то как бы
скотина не захворала.
     - Сено смотрел?
     - Все вымокло, но, пошлет бог ведро, высохнет.
     - Магда,  растапливай печку!..  - распоряжалась хозяйка. - Ендрек, бери
ковш и  лоханку,  вычерпывай воду в сенях,  а вы с Овчажем бегите к скотине.
Найденка пусть тут останется, на лавке.
     - Дай ключ от сарая, - сказал Слимак, - я возьму черпаки.
     Когда солнце выглянуло из-за туч,  весь дом Слимака был в  движении.  В
печке пылал огонь,  хозяйка с Магдой и Ендреком вычерпывали воду в сенях,  а
хозяин с батраком выплескивали ковшами воду из конюшни.
     В это время по другую сторону реки собралась толпа немцев. Они заметили
плывущие по реке дрова и решили их выловить. Вооружившись длинными шестами и
засучив штаны до колен, они шли вброд, осторожно подвигаясь к середине реки.
     Когда буря стала затихать,  Стасек понемногу успокоился.  У него уже не
разламывалась голова,  не покалывало руки,  не бегали мурашки по телу. Время
от времени ему еще казалось, что гремит; он напрягал слух: нет, не гром. Это
отец с Овчажем вычерпывают воду в конюшне и стучат ковшами о порог.
     В  сенях тоже шум,  беготня;  это Ендрек,  бросив черпать воду,  поднял
возню с Магдой.
     - Ендрек,  тебе говорят,  уймись!  -  кричит мать.  -