Эрих Мария Ремарк.
   Ночь в Лиссабоне

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - Ю.Плашевский
   Изд. "Литература Артистикэ", Кишинев, 1979.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 July 2000
   -----------------------------------------------------------------------


        1

   Я неподвижно смотрел  на  корабль.  Ярко  освещенный,  он  покоился  на
поверхности Тахо [река в Португалии, на которой стоит Лиссабон], невдалеке
от набережной. Хотя я уже неделю  был  в  Лиссабоне,  я  все  еще  не  мог
привыкнуть к беспечным огням этого города. В странах,  откуда  я  приехал,
города по ночам лежали черные, будто  угольные  шахты,  и  свет  фонаря  в
темноте был опаснее,  чем  чума  в  средние  века.  Я  приехал  из  Европы
двадцатого столетия.
   Корабль был пассажирским судном. Шла погрузка. Я знал,  что  он  должен
отплыть завтра вечером. В резком свете обнаженных электрических  огней  на
борт подавали мясо, овощи, рыбу, консервы;  рабочие  втаскивали  багаж,  а
кран легко и бесшумно подымал, будто  невесомые,  тюки  и  ящики.  Корабль
снаряжался в путь, словно Ноев ковчег.
   Что же, это и в самом деле был ковчег. Каждое судно, покидавшее  Европу
в эти месяцы 1942 года, было ковчегом. Америка высилась Араратом, а  потоп
нарастал с каждым днем. Он давно уже затопил Германию и  Австрию,  глубоко
на дне лежала Прага и Польша; потонули  Амстердам,  Брюссель,  Копенгаген,
Осло и Париж; в зловонных потоках задыхались города  Италии;  нельзя  было
спастись уже и в Испании. Побережье Португалии стало последним  прибежищем
беглецов, для которых справедливость, свобода и терпимость значили больше,
чем родина и жизнь, Того, кто не сможет теперь  достигнуть  благословенной
земли Америки, ждала гибель. Он был обречен истечь кровью в дебрях отказов
во въездных и выездных визах, безнадежных  попыток  добыть  разрешение  на
жительство и работу, в  чащах  бюрократии,  лагерей  для  интернированных,
отчуждения и равнодушия к судьбе  одиночки,  -  вечного  следствия  войны,
страха и нужды. Человек был ничем; надежный паспорт - всем.
   Сегодня после обеда я пошел в казино "Эсторил" с надеждой  выиграть.  У
меня еще был  приличный  костюм,  и  меня  впустили.  То  была  последняя,
отчаянная попытка подкупить судьбу. Разрешение на пребывание в  Португалии
у меня и Рут истекало через несколько дней. Никаких виз у  нас  больше  не
было. Корабль, что стоял на Тахо, был  Последним,  с  которым  мы  еще  во
Франции  рассчитывали  попасть  в  Нью-Йорк,  однако  места  на  нем  были
распроданы за несколько месяцев, а у нас не было ни разрешения на въезд  в
Америку, ни  денег;  билет  стоил  свыше  трехсот  долларов.  Я  попытался
раздобыть деньги единственно возможным здесь способом  -  в  казино.  Даже
если бы я выиграл, попасть на корабль можно было бы  чудом.  Но  во  время
бегства и опасности, в отчаянии, как раз и начинаешь верить в чудо:  иначе
нельзя выжить...
   Но у меня ничего не вышло: из шестидесяти  двух  долларов,  что  у  нас
были, пятьдесят шесть я проиграл.
   В этот поздний час набережная была безлюдна. Вскоре, однако, я  заметил
человека,  который  то  бесцельно  ходил   взад   и   вперед,   то   вдруг
останавливался и начинал, как я, всматриваться в пароход. Я решил, что  он
тоже один из потерпевших крушение  и  не  заслуживает  внимания.  Потом  я
почувствовал, что он за мной наблюдает.
   Страх перед полицией никогда не оставляет эмигранта. Даже во сне.  Даже
тогда, когда ему нечего бояться. Поэтому  я  тотчас  же  повернулся  и  со
скучающим видом человека, который не испытывает никаких опасений, медленно
направился прочь от набережной.
   Вскоре я услышал позади себя шаги. Я шел все так  же,  не  спеша.  Меня
только мучила мысль, как  известить  Рут,  если  меня  арестуют.  В  конце
набережной стояли дома, будто  выписанные  пастелью,  похожие  на  больших
бабочек, уснувших в ночи. Там, в переулках, легко  исчезнуть,  затеряться.
Но идти еще слишком далеко. Если я побегу, меня могут подстрелить.
   Человек теперь шел рядом. Он был немного ниже меня ростом.
   - Вы немец? - спросил он по-немецки.
   Не замедляя шага, я покачал головой.
   - Австриец?
   Я, не отвечая, смотрел на пастельные дома. Они приближались,  но  очень
медленно. Я знал,  что  есть  португальские  полицейские,  которые  хорошо
говорят по-немецки.
   - Я не полицейский, - сказал человек.
   Я ему не поверил. Он был в штатском, но ведь много раз  в  Европе  меня
ловили жандармы в штатском.  Правда,  сейчас  у  меня  были  документы.  И
неплохие. Их сделал в Париже профессор математики из Праги. И все-таки это
была подделка.
   - Я видел, как вы рассматривали пароход, - сказал человек. - Поэтому  я
подумал...
   Я окинул его равнодушным взглядом. Он не  был  похож  на  полицейского.
Однако последний жандарм,  который  сцапал  меня  в  Бордо,  выглядел  так
жалостно, что походил скорее на Лазаря, пробывшего три дня  в  могиле.  Он
оказался самым безжалостным и арестовал  меня,  хотя  знал,  что  немецкие
войска через день будут в Бордо. И я бы погиб, если бы директор тюрьмы  не
смилостивился и не выпустил меня спустя два часа.
   - Хотите в Нью-Йорк? - спросил человек.
   Я не ответил. Мне оставалось еще двадцать метров,  чтобы  сбить  его  и
убежать, если понадобится.
   - Вот два билета на корабль, - сказал человек и сунул руку в карман.
   При слабом свете я не мог разглядеть  протянутые  им  бумаги.  Впрочем,
теперь мы уже довольно далеко отошли от набережной, и можно было рискнуть.
Я остановился.
   - Что все это значит? - спросил я  по-португальски.  Я  знал  несколько
слов.
   - Вы можете их взять себе, - ответил он. - Даром. Мне они не нужны.
   - Вам они не нужны? Почему?
   - Мне они больше не нужны.
   Я уставился на человека, не понимая его. Он и в самом деле не был похож
на полицейского. Чтобы арестовать меня, вряд ли требовались такие  нелепые
трюки. Но если билеты  настоящие,  почему  он  их  предлагает  мне?  Хочет
продать? Меня затрясло.
   - Я не могу их купить, - сказал я наконец по-немецки. - Они стоят целое
состояние. В Лиссабоне есть богатые эмигранты. Они  заплатят  вам  сколько
захотите. У меня нет денег, вы ошиблись.
   - Я не хочу их продавать, - сказал человек.
   Я опять взглянул на билеты:
   - Они настоящие?
   Вместо ответа незнакомец протянул их мне. Я взял  и  почувствовал,  как
они захрустели в пальцах. Да, настоящие. Они означали  спасение.  Без  них
была  гибель.  Но  ведь  я  не  смогу  воспользоваться  ими.  У  нас   нет
американской визы. Правда, завтра утром можно еще попытаться  получить  ее
или, в крайнем случае, продать билеты и на выручку жить еще целых полгода.
   - Я вас не понимаю, - сказал я.
   - Вы можете их забрать, - ответил он. - Даром. Завтра утром я уезжаю из
Лиссабона. Но ставлю одно условие.
   У меня опустились руки. Конечно. Я же знал, что все это не так просто.
   - Какое? - спросил я.
   - В эту ночь я не хотел бы оставаться один.
   - Вы хотите, чтобы я был с вами?
   - Да. До утра.
   - И все?
   - Да, все.
   - И больше ничего?
   - Больше ничего.
   Я с недоверием посмотрел на человека. Да, я, конечно, знал,  что  люди,
подобные нам, иногда не  выдерживали  и  надламывались;  у  них  часто  не
хватало сил переносить одиночество; странно -  они  боялись  пространства,
хотя для них почти не оставалось места в жизни. Я знал, что тогда, вот так
же, ночью, оказавшись рядом, кто-нибудь,  даже  незнакомый,  мог  удержать
человека от самоубийства. Считалось  само  собой  разумеющимся,  что  люди
просто помогают друг другу. Никто не брал за это платы. Тем более - такой.
   - Где вы живете? - спросил я.
   Он поднял руку, будто защищаясь:
   - Туда я не хочу, нет ли здесь кабачка, где можно провести время?
   - Наверно, есть.
   - Я имею в виду - для эмигрантов. Что-нибудь вроде "Кафе де ля  Роз"  в
Париже?
   Я знал "Кафе де ля Роз". Рут и я ночевали там в  течение  двух  недель.
Хозяин разрешал, если заказывали кофе.  Мы  приносили  с  собой  несколько
газет и ложились прямо на полу. Я никогда не спал за столом. Можно упасть.
А с пола не упадешь...
   - Я не знаю такого заведения, - сказал я.
   Я-то знал, но разве можно человека, который дарит  билеты  на  пароход,
вести туда, где люди готовы отдать за билет собственный глаз.
   - Я знаю тут только один ресторан, - сказал он. - Мы можем  попытаться.
Может быть, он еще открыт.
   Он подозвал такси и посмотрел на меня.
   - Хорошо, - согласился я.
   Мы сели в машину, и он назвал шоферу адрес. Мне нужно было предупредить
Рут о том, что я до утра не вернусь, но тут вдруг, только я сел в  теплое,
затхлое такси, во мне вспыхнула  такая  дикая  ошеломляющая  надежда,  что
закружилась голова. А может быть, это правда? Может быть, наша жизнь  и  в
самом деле еще не кончилась?
   Вдруг свершилось невозможное, и мы спасены? Теперь  я  уже  не  решался
оставить незнакомца даже на секунду.
   Мы объехали Праса де Коммерсио [рыночная площадь] и попали  в  путаницу
лестниц и переулков, которые вели вверх.  Эта  часть  Лиссабона  была  мне
неизвестна; как и везде, я здесь тоже знакомился главным образом с музеями
и соборами - не потому, что любил бога или искусство, а просто потому. что
в соборах и музеях не спрашивали документов. Перед распятием  и  полотнами
живописи еще можно было оставаться просто  человеком,  а  не  субъектом  с
сомнительными документами.
   Мы вышли из такси и пошли вверх  по  лестницам  и  извилистым  улочкам.
Пахло рыбой, чесноком, ночными цветами, ушедшим солнцем и сном. В  стороне
- в ночном небе - вздымалась часовня святого Георга. Всходила луна и  свет
ее лился водопадом по ступеням лестниц. Я обернулся и посмотрел  вниз,  на
гавань. Там была река, а река - это свобода, жизнь, она впадала в море,  а
море - это уже Америка. Я остановился.
   - Вы не шутите со мной, надеюсь, - сказал я.
   - Нет, - откликнулся человек.
   - Я говорю о билетах.
   Еще на набережной он опять сунул их в карман.
   - Нет, - сказал он. - Я не шучу.
   Он показал маленькую площадь, окруженную деревьями.
   - Вон там ресторан, о котором я говорил. Он еще открыт. Там мы не будем
бросаться в глаза. Это место  посещают  главным  образом  иностранцы;  нас
сочтут за людей, которые утром уезжают и проводят здесь последнюю  ночь  в
Португалии.
   Мы вошли. Это был скорее бар, рассчитанный  на  туристов,  с  маленькой
площадкой для танцев и террасой. Слышалась гитара; в глубине  помещения  я
заметил певицу -  исполнительницу  фадо  [португальские  народные  песни].
Несколько столиков на террасе было занято. Я заметил  женщину  в  вечернем
платье и мужчину в белом  смокинге.  Мы  нашли  свободное  место  в  конце
террасы. Отсюда виден был Лиссабон  -  шпили  церквей  в  бледном  сиянии,
освещенные улицы, гавань, пристани и корабль на реке, ковчег надежды.
   - Верите ли вы в загробную жизнь? - спросил человек с билетами.
   Я ожидал чего угодно, только не этого вопроса.
   - Я не знаю, - ответил я наконец. - В  последние  годы  я  был  слишком
занят вопросом о том, как продержаться в  этой  жизни.  Если  я  попаду  в
Америку, то охотно займусь проблемой, о которой вы упомянули.
   Последнее я добавил для того, чтобы напомнить о билетах.
   - А я не верю, - сказал он.
   Я вздохнул. Выслушать какого-нибудь несчастного куда ни шло,  но  вести
философские дискуссии? Нет, на это я сейчас  не  способен.  Мной  овладело
беспокойство. Внизу, на реке, стоял корабль.
   Некоторое время мой сосед сидел так, словно заснул с открытыми глазами.
Затем, когда гитарист вышел на террасу, он очнулся и сказал:
   - Меня зовут Шварц, по паспорту. Это не настоящее имя. Но  я  привык  к
нему, и на эту ночь его вполне достаточно. Вы долго были во Франции?
   - Пока можно было...
   - Вас интернировали?
   - Как и других. Когда началась война.
   Человек кивнул.
   - Нас тоже. Я был счастлив, - быстро сказал он вдруг, понизив голос.  -
Я был очень счастлив, - повторил он, глядя  в  сторону.  -  И  никогда  не
думал, что можно быть таким счастливым.
   Что-то меня поразило в его словах. Они не вязались с его  обликом  -  с
первого взгляда человек производил впечатление ординарного, застенчивого.
   - Когда? - спросил я. - Может быть, в лагере?
   - В последнее лето.
   - В 1939 году? Во Франции?
   - Да. В лето  перед  войной.  До  сих  пор  не  понимаю,  как  все  это
случилось. Мне обязательно  нужно  кому-нибудь  рассказать  все.  Здесь  я
никого не знаю. Все повторится еще раз, пока  я  буду  говорить.  И  может
быть, я пойму. И может быть, оно останется. Мне нужно хотя бы еще раз...
   Он замолчал.
   - Вы меня понимаете? - спросил он через минуту.
   - Да, - ответил я и осторожно добавил: - Это нетрудно понять,  господин
Шварц.
   - Нет! Этого нельзя понять! - страстно, с жаром сказал он. - Она  лежит
там, внизу, в комнате с наглухо закрытыми окнами, в отвратительном дощатом
гробу, мертвая! Ее нет больше! Кто может это понять? Никто! Ни вы, ни я. И
никто! И если кто скажет, что понимает, - тот покривит душой!
   Я молчал, выжидая. Мне уже не раз приходилось вот так сидеть и слушать.
Когда у тебя нет родины, потери особенно тяжелы. Нигде не находишь  опоры,
а чужбина кажется особенно чужой. Я пережил это в Швейцарии, когда получил
известие, что  мои  мать  и  отец  сожжены  в  концентрационном  лагере  в
Германии. Мне долго представлялись глаза матери  в  огне  крематория.  Они
преследуют меня и сейчас.
   - Я думаю, вы знаете, что такое эмигрантский  колер  [болезнь  лошадей,
похожая на бешенство; Ремарк  применяет  этот  термин  для  характеристики
людей, уже не способных контролировать  свои  поступки],  -  сказал  Шварц
спокойнее.
   Кельнер принес блюдо креветок. Я почувствовал острый голод и  вспомнил,
что с полудня ничего не ел. Я нерешительно взглянул на Шварца.
   - Ешьте, ешьте, - сказал он. - Я подожду.
   Он заказал вино и сигареты. Я быстро принялся  за  еду.  Креветки  были
свежие и острые.
   - Мне неудобно перед вами, - сказал я, - но я очень проголодался.
   Поглощая креветки,  я  рассматривал  Шварца.  Он  сидел  спокойно,  без
нетерпения и раздражения, и смотрел  на  город,  театрально  раскинувшийся
внизу. Я почувствовал что-то вроде симпатии. Он, видно,  был  свободен  от
фальшивых правил приличия и понимал, что если человек  голоден,  он  будет
есть,   даже   если   рядом   страдают,   и   что   это   нельзя   считать
бесчувственностью. Если ничем нельзя помочь другому - пусть  голодный  ест
хлеб, пока его не отняли.
   Я отодвинул тарелку в сторону и взял  сигарету.  Я  давно  не  курил  -
экономил деньги для игры.
   - На меня нашел колер весной тридцать девятого года, - сказал Шварц.  -
После пяти лет эмиграции. Где вы были осенью тридцать восьмого?
   - В Париже.
   - Я тоже. К тому времени я уже был сломлен... Наступило время  Мюнхена.
Агония страха. Я еще автоматически прятался и защищался, но сил у меня уже
не было. Наступит война, придут немцы и возьмут меня. От судьбы не уйдешь.
Так я решил и примирился с этим.
   Я кивнул.
   - Это было время самоубийства. Странно, когда немцы спустя полтора года
действительно пришли, самоубийств стало меньше.
   - Потом был заключен Мюнхенский  пакт,  -  продолжал  Шварц.  -  Осенью
тридцать восьмого многие почувствовали себя так, будто им  вновь  подарили
жизнь. Наступило время страшного легкомыслия. В тот год  в  Париже  второй
раз зацвели каштаны. Я дошел до того, что ощутил себя человеком, и за это,
конечно, пришлось поплатиться. Меня схватили и посадили на  четыре  недели
за неоднократный въезд в страну  без  разрешения.  Затем  началась  старая
игра: под Базелем меня  выставили  за  границу;  швейцарцы  отослали  меня
обратно. Французы в другом месте опять выгнали... Вы знаете эту  шахматную
игру, в которой фигурами служат люди?..
   - Знаю. Зимой это не  шутка.  Самые  лучшие  тюрьмы,  между  прочим,  в
Швейцарии. Тепло, как в гостинице.
   Я снова принялся за еду. В неприятных воспоминаниях есть  одна  хорошая
сторона: они убеждают человека в том, что он теперь  счастлив,  даже  если
секунду назад он в это не верил. Счастье -  такое  относительное  понятие!
Кто это постиг, редко чувствует себя совершенно несчастным. Я был счастлив
даже в швейцарских тюрьмах, и только потому, что они были не немецкие.
   Сейчас передо мной сидел человек, уверяющий, что он был счастлив;  а  в
это самое время у него  где-то  в  Лиссабоне,  в  затхлой  комнате,  стоял
дощатый гроб...
   - В последний раз, отпуская, мне пригрозили, что если  я  попадусь  без
документов еще раз, меня вышлют в Германию, - продолжал Шварц. - Это  была
только угроза, но она напугала меня.  Я  невольно  стал  думать,  что  мне
делать, если это и в самом деле случится. По ночам мне  снилось,  будто  я
уже там и за мной охотятся эсэсовцы. Сны стали повторяться так часто,  что
я уже боялся ложиться спать. Вам это знакомо?
   - Я мог бы написать об этом докторскую  диссертацию,  -  ответил  я.  -
Печально, но факт.
   - Однажды ночью мне приснилось, что я в Оснабрюке, где жил  когда-то  и
где осталась моя жена. Будто я стою в  ее  комнате  и  вижу  ее,  худую  и
бледную. Она больна, по щекам  ее  текут  слезы.  Я  проснулся  с  тяжелым
сердцем. Более пяти лет я не видел ее и ничего о ней не слышал. Я  никогда
не писал ей,  опасаясь,  что  за  ней  следят.  Перед  моим  бегством  она
пообещала мне подать заявление о разводе. Это избавило  бы  ее  от  многих
неприятностей. Некоторое время я был уверен, что она так и сделала.
   Шварц замолчал. Я не спрашивал, почему он  бежал  из  Германии.  Причин
хватало, и ни одну из них  нельзя  было  назвать  интересной  -  они  были
несправедливы. Никогда не интересно быть жертвой. Он мог быть  евреем  или
принадлежать к политической партии, враждебной нынешнему  режиму.  У  него
могли оказаться враги, ставшие влиятельными. Существовали десятки  причин,
по  которым  в   Германии   можно   было   погибнуть   или   оказаться   в
концентрационном лагере.
   - Мне удалось опять попасть в Париж, - снова заговорил Шварц. - Но  сны
меня не оставляли. Они возвращались снова и снова. К этому времени  успели
развеяться все иллюзии Мюнхенского соглашения. К  весне  стало  ясно,  что
война неизбежна. Запах ее стоял  в  воздухе,  как  запах  пожара,  который
чувствуешь раньше, чем увидишь зарево. И только  международная  дипломатия
беспомощно закрывала глаза и предавалась приятным снам - о  втором  или  о
третьем Мюнхене - о чем угодно, только не о войне. Никогда не  было  такой
веры в чудо, как в наше время, чуждое всяким чудесам.
   - Иногда они все-таки бывают, - возразил я. - Иначе нас давно  не  было
бы на свете.
   Шварц кивнул.
   - Вы правы. Частные чудеса. Я сам пережил такое. Оно началось в Париже.
Я вдруг унаследовал настоящий, не фальшивый паспорт.  На  нем  стояло  имя
Шварца, он принадлежал одному австрийцу, с которым я бывал в "Кафе  де  ля
Роз". Он умер и оставил мне паспорт и деньги. В Париже он пробыл всего три
месяца. Я познакомился с  ним  в  Лувре,  у  картин  импрессионистов,  где
проводил целые вечера.  Это  успокаивало.  Когда  я  стоял  перед  тихими,
наполненными  солнцем  пейзажами,  не  верилось,  что  двуногое  существо,
создавшее все это, в то же время  могло  готовить  разбойничью  войну.  Не
верилось. И эти иллюзии на час, на два снижали бешеное давление крови.
   Человек с паспортом на имя Шварца часто сидел перед картинами Моне.  На
них мерцали лилии,  высились  громады  соборов.  Мы  разговорились,  и  он
рассказал, что после захвата Австрии фашистами ему  удалось  вырваться  на
свободу и покинуть страну. Правда, он  потерял  все  состояние  -  большое
собрание полотен импрессионистов. Оно было конфисковано, но он не жалел об
этом и сказал мне, что пока в музеях можно  любоваться  картинами,  он  их
считает своими и к тому же не и