я я уже под утро. Ничто больше не разделяло нас, и тогда, наконец,
мы слились воедино, и опять окунулись в сон, будто в  какое-то  облако,  в
котором уже не было мрака, а только светлое мерцание.



        6

   Утром я позвонил в отель  в  Мюнстере,  где  оставил  свой  чемодан,  и
объяснил, что задержался в Оснабрюке и вернусь к вечеру.  Номер  я  просил
оставить за собой. Это была необходимая предосторожность:  мне  совсем  не
хотелось, чтобы в  результате  недоразумения  в  дело  ввязалась  полиция.
Равнодушный голос ответил мне, что все будет сделано. Я  еще  спросил,  не
было ли на мое имя писем. Нет, писем не было.
   Я положил трубку. Елена стояла рядом и слушала.
   - Писем? - спросила она. - От кого они могут быть?
   - Ни от кого. Я сказал так, чтобы  выглядеть  внушительнее.  Любопытно,
что людей, которые ожидают получения корреспонденции, почему-то не считают
мошенниками. По крайней мере - вначале.
   - А ты себя причисляешь к этому разряду?
   - К сожалению - да. Против своей воли. Правда, не без удовольствия.
   Она засмеялась.
   - Ты хочешь сегодня вечером ехать в Мюнстер?
   - Я не могу больше оставаться здесь.  Завтра  вернется  твоя  прислуга.
Бродить по городу - рискованно, хотя у меня теперь усы, но все равно могут
узнать.
   - А ты не можешь остановиться у Мартенса?
   - Он сказал, что можно спать у него в приемной. А днем? Нет, мне  лучше
скорее возвратиться в Мюнстер, Элен. Там  я  могу  не  бояться,  что  меня
узнают на улице. Через час я уже буду там.
   - Долго ли ты пробудешь в Мюнстере?
   - Выясню, когда вернусь туда. С течением времени у человека развивается
шестое чувство, сигнализирующее об опасности.
   - Ты чувствуешь ее здесь?
   - Да. С сегодняшнего утра. Вчера не чувствовал.
   Она посмотрела на меня, сдвинув брови.
   - Тебе, конечно, нельзя выходить, - сказала она.
   - По крайней мере - до наступления темноты. А потом - надо добраться до
вокзала.
   Елена не ответила.
   - Все будет хорошо, - сказал я. - Не думай об этом. Я научился жить  от
одного часа до другого, не забывая думать и о грядущем дне.
   - В самом деле? - сказала Елена. - Очень удобно.
   В голосе у нее опять появилось легкое раздражение, как вчера вечером.
   - Не только удобно - необходимо, - возразил я. - И все-таки я то и дело
что-нибудь забываю. Бритвенный прибор  оставил  в  Мюнстере,  например.  К
вечеру буду выглядеть, как бродяга, чего эмигрантам следует избегать.
   - Бритвенный прибор есть в ванной, - сказала Елена. - Тот самый, что ты
оставил здесь пять лет тому назад. Там же белье.  А  твои  старые  костюмы
висят в шкафу слева.
   Все это она высказала так, словно я пять лет тому назад уехал с другой,
а теперь вернулся только затем, чтобы забрать вещи и опять исчезнуть. Я не
стал возражать и уточнять. Это  ни  к  чему  бы  не  привело.  Она  только
удивленно посмотрела бы на меня и сказала, что она вовсе не  это  имела  в
виду, но что если я так думаю, то... Странно, каких  только  путей  мы  не
выбираем, чтобы скрыть свои истинные чувства.
   Я отправился в ванную. Меня не тревожили никакие  сантименты.  Еще  три
года назад я решил не считать свое изгнание несчастьем, а смотреть на него
как  на  разновидность  холодной  войны,   которая   почему-то   оказалась
необходимой для моего  развития.  Такое  настроение  спасало  от  ненужных
терзаний.
   Весь день прошел в  какой-то  неразберихе  чувств.  Предстоящий  отъезд
обдавал холодом нас обоих. Для  Елены  это  было  новым  испытанием.  Меня
спасала привычка, я уже был готов к разлуке, едва только оставил  Францию.
Она же, еще не успев пережить мой приезд, уже стояла перед расставанием. У
нее было слишком мало  времени,  чтобы  справиться  с  уязвленной  женской
гордостью.
   Кроме того, возникла странная реакция на минувший вечер.  Волна  чувств
откатилась назад, погибшие обломки выступили  наружу  и  показались  вдруг
больше, чем были на самом деле.
   Мы были осторожны, похоже, чуждались  друг  друга.  Я  с  удовольствием
провел бы часок в одиночестве, чтобы опомниться, но как только я  думал  о
том, что это не просто час, а двенадцатая часть того времени, что мне  еще
осталось провести с Еленой, - у меня опускались руки.
   Раньше, в спокойные годы, я  иногда  спрашивал  себя,  что  я  стал  бы
делать, если бы вдруг узнал, что мне осталось жить только месяц. И никогда
не мог ответить на этот вопрос. Каждая вещь раздваивалась и  обращалась  в
свою противоположность. То мне казалось, что я  непременно  должен  что-то
предпринять, то вдруг оказывалось, что именно этого я  ни  в  коем  случае
делать не должен. Так было и сейчас.
   С Еленой, кажется, происходило то же самое. Это было сплошное  мучение;
каждый жест причинял боль, словно вокруг не осталось ничего, кроме острых,
ранящих углов. Наступали сумерки, и  страх  потери  опять  стал  настолько
сильным, что мы будто вновь увидели друг друга.
   В семь часов раздался звонок у входной двери. Я насторожился. Для  меня
звонок мог означать только полицию.
   - Кто это? - прошептал я.
   - Сиди тихо, - ответила Елена. - Может быть,  кто-нибудь  из  знакомых.
Если я не отвечу, он уйдет.
   Звонок, однако, раздался  снова.  Затем  кто-то  энергично  постучал  в
дверь.
   - Иди в спальню, - шепотом" приказала Елена.
   - Кто это?
   - Я не знаю. Ступай в спальню. Я постараюсь  от  него  отделаться.  Так
будет лучше. Иначе обратят внимание соседи.
   Я встал и бросил быстрый  взгляд  вокруг:  не  осталось  ли  в  комнате
чего-нибудь из моих вещей. Затем я выскользнул в спальню.
   Я слышал, как Елена спросила:
   - Кто там?
   Ей ответил мужской голос.
   - Это ты? - сказала она. - Что-нибудь случилось?
   Я  приоткрыл  дверь.  Из  квартиры  был  черный  ход  через  кухню,  но
воспользоваться им я уже не  мог:  меня  заметили  бы.  Единственное,  что
осталось, - спрятаться в шкафу, где висели ее  платья.  Это  был  даже  не
шкаф, а большая ниша в стене, отделенная  от  комнаты  дверцей.  Там  было
довольно места, чтобы не задохнуться.
   Я услышал, как мужчина вместе с Еленой вошел в  комнату.  По  голосу  я
узнал ее брата. Это он засадил меня тогда в концентрационный лагерь.
   Я взглянул на туалетный столик Елены. Никакого оружия. Только  нож  для
бумаги с яшмовой  рукояткой.  Не  раздумывая,  я  сунул  его  в  карман  и
спрятался в шкафу. Если он  меня  обнаружит,  придется  защищаться,  чтобы
спастись, убить его и затем попытаться бежать.
   - Телефон? - сказала Елена. - Я не слышала. Я спала. А что, собственно,
случилось?
   Это было мгновение величайшей опасности. Все было  напряжено  до  такой
степени, что, казалось, достаточно искры - и вспыхнешь, как трут. В  такие
секунды становишься ясновидцем, мысль опережает события. Прежде, чем Георг
заговорил, я уже почувствовал, что обо мне он ничего не знает.
   - Я несколько раз звонил тебе по телефону, -  сказал  он.  -  Никто  не
ответил.  Ни  ты,  ни  прислуга.  Мы  подумали,  что  с  тобой  что-нибудь
случилось. Почему ты не открывала?
   - Я спала, - спокойно ответила Елена, - и  отключила  телефон.  У  меня
болела голова и все еще болит. Ты разбудил меня.
   - Болела голова?
   - Да. Я приняла две таблетки, и мне теперь лучше заснуть.
   - Ты приняла снотворное?
   - Нет, от головной боли. Ступай, Георг. Я хочу лечь.
   - Все это ерунда, - заявил Георг. - Одевайся и пойдем погуляем.  Погода
чудесная. Свежий воздух лучше всяких таблеток.
   - Но я уже приняла их, и мне надо заснуть. Я никуда не хочу идти.
   Они еще некоторое время разговаривали. Георг хотел зайти позже, но  она
отказалась. Брат поинтересовался, достаточно ли у нее еды в доме.  О,  да,
конечно. Где прислуга? Отпущена до вечера,  скоро  вернется  и  приготовит
ужин.
   - Значит, все в порядке? - спросил Георг.
   - А что, собственно, может быть не в порядке?
   - Да нет, я просто так сказал. Лезут всякие нелепые мысли в  голову.  В
конце концов...
   - О чем ты говоришь? - резко спросила Елена.
   - Ну, как тогда...
   - Что тогда?
   - Ну, ладно, ладно. Незачем об этом  говорить.  Раз  все  в  порядке  -
вопрос исчерпан. Я все-таки твои брат, поэтому и интересуюсь.
   - Конечно...
   - Что?
   - Ты мой брат.
   - Мне бы хотелось, чтобы ты поняла это лучше. Я желаю тебе добра.
   - Да, да, - сказала Елена нетерпеливо. - Конечно, ты много раз  говорил
мне об этом.
   - Что с тобой сегодня? Ты какая-то другая.
   - Разве?
   - Я хочу сказать, более  рассудительная.  Если  опять  будет  такой  же
приступ...
   - Никакого приступа не будет. Я говорю тебе,  у  меня  просто  головная
боль, вот и все! И ты знаешь, что я ненавижу, когда меня контролируют.
   - Никто тебя не контролирует. Просто я забочусь о тебе.
   - Пожалуйста, не заботься. Мне ничего не надо.
   - Ты всегда так говоришь. Тогда...
   - Не будем говорить об этом, - быстро оборвала его Елена.
   - Да, да, конечно. Я во всяком случае не собираюсь. Ты была у врача?
   - Да, - ответила Елена, помолчав.
   - Что он говорит?
   - Ничего.
   - Сказал же он что-нибудь?
   - Сказал, что мне нужен покой, - сердито бросила Елена, -  что  если  я
устану и у меня будет болеть голова, то  мне  нужно  лечь  и  заснуть,  не
вступая в спор и не выясняя предварительно,  согласуется  ли  это  с  моим
долгом гражданки великого и славного тысячелетнего рейха.
   - Он это сказал?
   - Нет, это сказал не он, - поспешно ответила она, повышая голос, -  это
добавила я сама. А он лишь  посоветовал  мне  не  волноваться  зря!  Таким
образом, он не совершил никакого преступления, и его  не  нужно  сажать  в
концентрационный   лагерь.   Он   искренний   приверженец   правительства.
Достаточно этого?
   Георг пробормотал что-то, видимо, собираясь уйти. Но я по  опыту  знал,
что как раз  тут  наступит  очень  опасный  момент,  именно  сейчас  может
произойти что-нибудь непредвиденное. Я почти наглухо закрыл дверцу  шкафа,
оставив лишь узкую щель. В то же мгновение я услышал, что он  направляется
в спальню. Я увидел, как мелькнула его тень, - он  прошел  в  ванную.  Мне
показалось, что Елена следом за ним вошла в комнату, но я не заметил ее. Я
до отказа притянул дверцу и очутился  в  полной  темноте,  между  платьями
Елены, сжимая в руке нож для бумаги.
   Я знал, что Георг не заметил меня, что, выйдя из ванной, он попрощается
и уйдет. И все-таки что-то сжимало мне горло. Пот струился по телу.  Страх
перед неизвестным - это одно; совсем другое, когда он принимает  осязаемую
форму. Ощущение страха вообще можно победить  выдержкой  или  какой-нибудь
уловкой. Но если видишь то, что тебе грозит, тут плохо помогают и  навыки,
и психологические ухищрения.
   Странно, с тех пор, как я перешел границу, я ни разу не  задумывался  о
страхе и не хотел задумываться. Это образумило  бы  меня  и  заставило  бы
остаться за границей, но что-то во мне восставало против  благоразумия.  А
память наша вообще лжет, давая возможность выжить,  -  старается  смягчить
невыносимое, покрывая его налетом забвения. Вы это испытали?
   - Да, я знаю это, - сказал я. - Но это не забвение. Эго  полусон.  Один
только толчок - и все мгновенно оживет.
   Шварц кивнул.
   - Я стоял без движения в  темном,  замкнутом  пространстве,  насыщенном
запахом духов и пудры,  среди  платьев,  окруженный  ими,  словно  мягкими
крыльями громадных летучих мышей. Я  дышал  мелко  и  часто,  стараясь  не
шелестеть шелком. Я боялся, что начну  вдруг  чихать  или  кашлять.  Страх
подымался  с  пола  и  окутывал  меня  черным  облаком.  Мне  казалось,  я
задыхаюсь.
   Когда я был в концлагере, я не испытал  там  самого  худшего.  Со  мной
обращались плохо - и только. Это  было  обычно.  Кроме  того,  меня  потом
выпустили. Поэтому воспоминания мои потускнели, потеряли  остроту.  Теперь
же опять все встало передо мной: все, что я видел, что  пришлось  испытать
другим, о чем слышал, в чем имел возможность убедиться. Я не  мог  понять,
какое безумие, какое помрачение заставило меня покинуть страны, где мне  в
худшем случае могла  грозить  высылка  или  тюрьма.  Теперь  они  казались
недоступной гаванью человечности.
   Между тем Георг некоторое время оставался в ванной, Стена была  тонкая,
а Георг, как истинный представитель расы господ, отнюдь не старался  вести
себя тихо. Он со стуком отбросил крышку  унитаза  и  занялся  отправлением
естественных надобностей. Я все слышал, и позже эти  мгновения  показались
мне верхом унижения, но тогда это свидетельствовало лишь  о  том,  что  он
совершенно беззаботен и ни о чем не подозревает. Мне  припомнились  случаи
из уголовной хроники, когда преступники, ограбив квартиру, перед  тем  как
скрыться, гадят в комнатах. Они делают это и в насмешку, и чтобы заглушить
страх, потому что позыв к таким действиям говорит прежде всего о страхе.
   Георг спустил воду и, громко  стуча  каблуками,  вышел  из  ванной.  Он
миновал спальню, стукнула входная дверь.
   Дверца шкафа распахнулась. Передо мной возник темный силуэт Елены.
   - Он ушел, - прошептала она.
   Я вышел из шкафа. На кого я был  похож?  На  Ахиллеса,  захваченного  в
женском наряде? Не знаю. Переход от страха к смущению и  стыду  был  почти
мгновенным. И хотя я привык к тому, что страх уходит так  же  быстро,  как
обрушивается на человека, я не мог сразу прийти в себя. Я  еще  чувствовал
чьи-то пальцы на своем горле - и не  знал,  что  меня  ждет:  высылка  или
смерть.
   - Ты должен немедленно уехать, - прошептала Елена.
   Я взглянул на нее. Почему-то мне показалось,  что  в  глазах  у  нее  я
должен прочесть презрение. Может  быть,  потому,  что  сразу,  как  только
миновала  опасность,  я  почувствовал  себя  униженным  в  своей   мужской
гордости, хотя ни перед кем, кроме Елены, я такого чувства не испытывал.
   Но на лице у нее был один только страх.
   - Ты должен уехать, - повторила она. - Это - безумие - приехать сюда.
   Хотя секунду назад я сам думал об этом, но сейчас отрицательно  покачал
головой.
   - Надо подождать, - сказал я. -  Может  быть,  он  прохаживается  возле
дома. А вдруг он вернется?
   - Не думаю. Он ничего не подозревает.
   Елена вышла в гостиную, включила свет, раздвинула занавески и выглянула
украдкой в окно.
   Свет из спальни падал в открытую дверь на пол, как  золотой  ромб.  Она
стояла у окна, напряженно согнувшись, будто высматривала дичь.
   - На вокзал идти нельзя, - прошептала она. - Тебя там могут узнать.  Но
ты должен уехать! Я попрошу у Эллы автомобиль и отвезу тебя в Мюнстер. Что
мы за идиоты! Тебе невозможно здесь оставаться.
   Она стояла у окна близко, но я знал, что она уже далека  от  меня.  Все
предосторожности, которыми мы спасались  в  течение  дня,  вдруг  рухнули.
Перед ней сразу выросла грозящая опасность, она  увидела  ее  собственными
глазами.
   Все предстало вдруг резко и  обнаженно,  без  прикрас,  и  это  ранящее
сознание тут же, мгновенно превратилось  в  жгучее  желание.  Я  хотел,  я
должен был сжать ее в объятиях, она нужна была мне вся, без остатка.  Хотя
бы  еще  один,  последний  раз.  Ошеломленная  Елена  отвела  мои  руки  и
прошептала.
   - Нет, нет, не сейчас! Мне нужно позвонить Элле! Подожди, не теперь! Мы
должны...
   "Мы больше ничего не должны", - подумал я. У меня остается один  только
час - а потом пусть рушится хоть весь мир. Почему я раньше не почувствовал
этого сильнее? Почему я не разбил проклятую стеклянную стену между собой и
своим чувством? Уж если мой приезд был бессмысленным, то  это  становилось
еще бессмысленнее.  Если  мне  повезет  и  я  вернусь  обратно,  я  должен
захватить от Елены с собой - туда, в серую пустоту, - что-то большее,  чем
нелепые воспоминания об осторожности и неясном  соединении  в  полусне.  Я
хотел Елену бодрствующую, ясную, со всеми ее чувствами, глазами, мыслями -
всю - а не так, как слепое животное, на рассвете, после долгого сна.
   Она защищалась. Она шептала, что Георг может вернуться. Может быть, она
в самом деле опасалась этого. Но я слишком  часто  переживал  опасность  и
умел забывать  о  ней,  как  только  она  проходила.  Сейчас,  в  комнате,
наполненной  запахом  платьев  и  духов  Елены,  с   кроватью,   затянутой
сумерками, мне нужно было только одно: обладать ею всем  своим  существом,
всем, что во мне есть.
   В эту минуту единственное, что наполняло меня глухой болью  разлуки,  -
было сознание невозможности обладать ею полнее и глубже того, чем это дано
человеку. Я бы хотел осязать ее тысячами рук и уст, я бы окружил ее собою,
будто скорлупой, чтобы чувствовать ее всю вплотную, кожа к  коже,  любя  и
наслаждаясь и все же тоскуя древней тоской, - что это только кожа и  кожа,
а не кровь, только соединение, а не слияние.



        7

   Я слушал Шварца, не прерывая.  Он  говорил,  обращаясь  ко  мне,  но  я
понимал, что я для него всего лишь стена, от которой иногда отлетает  эхо.
Я и сам старался смотреть на себя, как  на  стену,  иначе  я  не  смог  бы
внимать ему без смущения, а он не смог бы рассказывать о  том,  что  он  в
последний раз еще вызывал из темноты, прежде чем оно исчезнет в  беззвучно
пересыпающемся песке воспоминаний.
   Я был чужой, человек, чей путь случайно, всего на одну ночь,  пересекся
с его путем. Он не чувствовал  передо  мной  никакого  стеснения.  Он  был
закутан в анонимный плащ далекого, умершего Шварца. Сбросив этот плащ,  он
сбросил бы тем самым и принятое на себя "я" и  мгновенно  затерялся  бы  в
безымянной толпе, бредущей к черним воротам на последней границе,  где  не
требуют никаких бумаг и откуда никого не высылают обратно.
   Кельнер подошел и сказал, что, кроме английских дипломатов, в ресторане
появился немецкий. Он показал его нам. Посланец Гитлера сидел  через  пять
столиков от нас. С ним были еще  трое,  в  том  числе  две  женщины.  Дамы
выглядели упитанными и здоровыми.  На  них  были  шелковые  платья  резких
цветов. Человек, на которого указал кельнер, сидел к нам спиной, что  меня
вполне устраивало и успокаивало.
   - Я подумал, что это вам будет интересно, - сказал кельнер. -  Ведь  вы
тоже говорите по-немецки.
   Шварц и я невольно обменялись эмигрантским взглядом: при этом  -  после
короткого взмаха век - глаза равнодушно отводят в сторону, будто вас ничто
на свете не интересует. Эмигрантский взгляд  -  это  совсем  другое,  чем,
скажем, немецкий взгляд эпохи Гитлера -  боязливое  озирание  по  сторонам
прежде, чем сказать что-нибудь шепотом, по Секрету. Обе эти разновидности,
однако, принадлежат нашей эпохе.
   Шварц безучастно посмотрел на кельнера.
   - Мы его знаем, - сказал он. - Принесите нам лучше еще вина.
   - Елена отправилась к своей подруге, чтобы попросить у  нее  машину,  -
спокойно продолжал он. - Я остался в квартире один. Был вечер,  окна  были
открытыми. Я выключил свет во всех  комнатах,  чтобы  никто  не  мог  меня
заметить снаружи. Если бы кто-нибудь позвонил, я не должен был отвечать. В
случае появления Георга я мог ускользнуть через кухню. Прошло  полчаса.  Я
сидел возле окна и прислушивался к уличному шуму. Постепенно во мне начало
расти чувство утраты. Оно было похоже на сумерки, которые ползли дальше  и
дальше, затопляя и опустошая все вокруг, стирая и затушевывая горизонт. На
чашах призрачных весов покачивались друг против друга прошлое и будущее. В
обеих была зияющая пустота. Посредине  стояла  Елена,  и  коромысло  весов
покоилось у нее на плечах. И она тоже, я чувствовал это, покидала меня.
   Мне казалось, что я нахожусь в середине жизни. Достаточно сделать шаг -
и весы качнутся, и  чаша  будущего  начнет  опускаться,  наполняясь  серой
тьмой, и утраченное равновесие не вернется уже больше никогда.
   Меня пробудил шум подъехавшего автомобиля. В свете  уличного  фонаря  я
увидел, как Елена вышла из машины и исчезла в подъезде. Я пересек  темное,
мертвое жилище и услышал звук поворачивающегося в замке ключа. Она  быстро
переступила порог.
   - Едем, - сказала она. - Тебе на