- Простите, пожалуйста. Я вас не знаю, а вы...
   - Громовая Рука, это ты, старина?
   Наконец-то я  догадался  употребить  одно  из  тех  имен,  которыми  мы
называли друг друга в детстве, играя в индейцев. Это  были  фантастические
прозвища из романов Карла Мая [Карл Май (1842-1912) - плодовитый  немецкий
писатель, автор многочисленных романов о североамериканских индейцах].  Мы
с наслаждением поглощали их, когда были подростками.
   Секунду трубка молчала. Потом Мартенс тихо сказал:
   - Что?
   - Говорит Виннету, - отозвался я. - Неужели ты забыл старые имена? Ведь
это из любимых книг фюрера.
   - Да, да, - согласился Мартенс.
   Всем было известно, что  человек,  развязавший  вторую  мировую  войну,
хранил у себя в спальне тридцать или больше томов приключенческих  романов
об индейцах, ковбоях, охотниках.  Эти  вещи  навсегда  остались  для  него
излюбленным чтивом.
   - Виннету? - недоверчиво повторил Мартенс.
   - Да. Мне нужно тебя видеть.
   - Я не понимаю. Где вы?
   - Здесь. В Оснабрюке. Где мы можем встретиться?
   - У меня сейчас прием больных, - машинально повторил Мартенс.
   - Я болен. Я могу прийти во время приема?
   - И все же я ничего не понимаю, - повторил Мартенс. На этот раз  в  его
голосе я почувствовал решимость. - Если вы больны, приходите,  пожалуйста,
на прием. К чему этот спешный вызов по телефону?
   - Когда?
   - Лучше всего в половине восьмого. В половине восьмого, - повторил  он.
- Не раньше...
   - Хорошо. В половине восьмого.
   Я положил трубку. Я снова был весь мокрый от пота.
   Медленно я  пошел  к  выходу.  На  небе  висел  бледный  месяц.  Он  то
выглядывал,  то  скрывался  за  рваными  облаками.  Через   неделю   будет
новолуние. Удобно для перехода границы.
   Я взглянул на часы. Оставалось еще сорок пять  минут,  С  вокзала  надо
было уходить. Всякий, кто долго  околачивается  здесь,  неминуемо  вызывал
подозрение.
   Я отправился вниз по самой темной и пустынной  улице,  которая  вела  к
старому крепостному валу. Часть его  в  свое  время  срыли,  там  посадили
деревья. Другая же часть, та, что шла по  берегу  реки,  осталась,  как  и
раньше.
   Я пошел вдоль вала, пересек небольшую площадь, миновал  церковь  Сердца
Иисусова и взобрался чуть повыше. За рекой виднелись крыши домов  и  башни
города. Купол кафедрального  собора  в  стиле  барокко  слабо  светился  в
тревожном мерцании заката.  Мне  был  знаком  этот  вид,  размноженный  на
тысячах почтовых открыток. Мне был знаком и запах воды, и  аромат  липовой
аллеи, что шла рядом.
   На  скамейках  между  деревьями  сидели  парочки.  Отсюда  все  так  же
открывался прелестный вид на реку и город. Я опустился на пустую скамейку:
полчаса, только полчаса, а потом я пойду к Мартенсу.
   В соборе зазвонили колокола. Я был так возбужден, что физически,  телом
ощущал колебание звуков. Это было  похоже  на  теннис,  в  котором  игроки
обменивались мячами, поочередно посылая их друг другу.
   И одним из игроков был я - тот, прежний, пораженный страхом и  боязнью,
не смеющий даже задуматься над своим положением. Другим  был  тоже  я,  но
только новый, вовсе не  желающий  задумываться,  идущий  на  риск,  словно
ничего другого и не оставалось. Любопытная форма шизофрении, при которой в
качестве зрителя присутствует еще третий - сдержанный  и  беспристрастный,
как судья на ринге,  но  одержимый  настойчивым  желанием,  чтобы  победил
второй.
   Я хорошо помню эти полчаса.  Помню  даже  свое  удивление  тем,  как  я
клинически-холодно анализировал свое состояние.
   Мне казалось порой, что я стою в  пустой  комнате.  На  противоположных
стенах висят зеркала, отбрасывают мой облик в зияющую бесконечность, и  за
каждым моим отражением вырисовывается другое,  выглядывающее  из-за  плеч.
Зеркала старые, темные, и никак не удается рассмотреть, какое  же  у  меня
выражение лица: вопросительное, печальное  или  исполненное  надежды.  Все
расплывается, меркнет в серебристом сумраке.
   Рядом со мной на  скамейку  села  женщина.  Не  зная  ее  намерений,  я
подумал: может быть, под властью варваров и эти вещи низведены  до  уровня
военных  упражнений?  Я  поднялся  и  пошел  прочь.  Женщина  позади  меня
засмеялась. Я никогда не забуду тихий, слегка  презрительный,  жалостливый
смех незнакомой женщины у старого городского вала в Оснабрюке.



        4

   Приемная Мартенса была пуста. Растения с длинными, блестящими  листьями
стояли на этажерке у  окна.  На  столике  лежали  журналы.  С  обложек  их
смотрели  физиономии  нацистских   бонз,   солдаты,   марширующие   отряды
гитлеровской молодежи.
   Раздались быстрые шаги, вошел Мартенс. Он взглянул на меня, снял  очки,
прищурился. Свет был слабый, и он  не  сразу  узнал  меня.  К  тому  же  я
отпустил усы.
   - Это я, Рудольф, - сказал я. - Иосиф.
   Он предостерегающе поднял руку.
   - Откуда ты явился? - прошептал он.
   Я пожал плечами. Разве это было важно?
   - Я здесь, это главное. Ты должен мне помочь.
   Он вопросительно посмотрел на меня.  Его  близорукие  глаза  в  неясном
освещении комнаты казались мне глазами рыбы, плавающей за толстым  стеклом
аквариума.
   - Тебе разрешено пребывание здесь?
   - Я сам себе разрешил.
   - Так ты перешел границу?
   - Не все ли равно? Я сейчас здесь для того, чтобы увидеться с Еленой.
   Он промолчал.
   - И только ради этого ты явился?
   - Да.
   Я вдруг успокоился. Странно, я не чувствовал себя  уверенно,  пока  был
один.  Теперь  же  возбуждение  исчезло,  потому   что   мне   приходилось
размышлять, как успокоить испуганного доктора.
   - Только ради этого? - повторил он еще раз.
   - Да. И ты должен мне помочь.
   - Боже мой! - воскликнул он.
   - Что такое? Она умерла?
   - Нет, она не умерла.
   - Она здесь?
   - Да, она была здесь. По крайней мере неделю назад.
   - Мне надо с тобой поговорить. Можно?
   Мартенс кивнул.
   - Конечно. Медсестру я отослал. Так же могу поступить и  с  пациентами,
если кто-нибудь явится. Но жить у меня ты не  можешь.  Я  женат.  Уже  два
года. Ты ведь понимаешь...
   Я все понимал. В тысячелетнем третьем рейхе нельзя было  доверять  даже
родным.  Спасителями  Германии  доносы  давно   уже   были   возведены   в
национальную добродетель. Я это испытал на себе. На меня донес  брат  моей
жены.
   - Моя жена не член нацистской партии, - торопливо сообщил Мартенс, - но
мы никогда не говорили с ней о том, как эти пришли к власти. И я не  знаю,
что она, в конце концов, думает. Заходи, - он открыл дверь  в-кабинет.  Мы
вошли, и он тут же заперся.
   - Не надо, - сказал я. - Запертая дверь всегда вызывает подозрение.
   Он повернул ключ обратно и снова уставился на меня.
   - Иосиф, ради бога, что ты тут делаешь? Ты вернулся нелегально?
   - Да. Но ты можешь быть спокоен. Тебе не придется прятать меня. Я  живу
в гостинице за городом и  пришел  только  за  тем,  чтобы  попросить  тебя
известить Елену о моем приезде. Ведь я ничего не знаю,  не  слышал  о  ней
целых пять лет. Может быть, она вышла замуж за другого? Если так, то...
   - И ради этого ты здесь?
   - Да. А что?
   - Тебя надо спрятать, - сказал он. - Ночь ты можешь провести  здесь,  в
моем кабинете. Диван к твоим услугам. Часов в шесть я тебя разбужу, в семь
приходит женщина, которая  убирает  квартиру.  После  восьми  можно  опять
вернуться. Раньше одиннадцати посетителей у меня не бывает.
   - Она замужем? - спросил я.
   - Елена? - он покачал головой. - Я даже не знаю,  развелась  ли  она  с
тобой.
   - Где она живет? На старой квартире?
   - По-моему, да.
   - Живет с ней кто-нибудь из родственников? Мать, сестра, брат?
   - Этого я, правда, не знаю.
   - Ты должен узнать, - сказал я. - И передать, что я здесь.
   - Почему ты сам не скажешь? - спросил Мартенс. - Вот телефон.
   - А если у нее кто-нибудь есть? Допустим, братец, который раз уже донес
на меня?
   - Ты прав. Она, пожалуй, может растеряться, как и я. Это ее выдаст.
   - Я даже не знаю, Рудольф, как она теперь ко мне относится. Прошло пять
лет. Мы были женаты только четыре года. Пять - больше четырех. А разлука -
в десять раз длиннее совместной жизни.
   Он кивнул.
   - Да. И все-таки я тебя не понимаю.
   - Что поделаешь. Иногда я сам себя не понимаю. К тому же у  нас  разная
жизнь.
   - Почему ты ей не написал?
   - Долго объяснять. Ступай к Елене, Рудольф. Поговори с ней.  Постарайся
узнать, что она думает. Скажи ей, что я здесь, если  тебе  покажется,  что
это можно сделать, И спроси, как я могу с ней увидеться.
   - Когда идти?
   - Немедленно. Когда же еще?
   Он оглянулся.
   - А где же ты перебудешь это время? Здесь небезопасно. Жена будет ждать
меня и может послать сюда прислугу.  Она  привыкла,  что  я  после  приема
поднимаюсь к себе наверх. Можно запереть дверь, но это все равно  бросится
в глаза.
   - Нет, я не хочу, чтобы ты меня запирал, - возразил я. - Жене ты можешь
сказать, что пошел навестить пациента.
   - Нет, скажу ей после. Так будет лучше.
   В глазах его мелькнула  искорка,  и  он  будто  слегка  подмигнул.  Это
напомнило мне наши давние мальчишеские проказы.
   - Я буду ждать в соборе, - сказал я.  -  Церкви  теперь  почти  так  же
безопасны, как в средние века. Когда тебе позвонить?
   - Через час. Скажешь, что звонит Отто Штурм. Как я  тебя  смогу  найти,
если вдруг понадобится? Не лучше ли тебе побыть где-нибудь возле телефона?
   - Где телефон, там опасность.
   - Может быть, - несколько мгновений он стоял как бы в  нерешительности.
- Скорее всего, ты прав. Если меня не будет  дома,  позвони  еще  раз  или
укажи, где ты находишься.
   - Хорошо.
   Я взял шляпу.
   - Иосиф, - сказал он.
   Я обернулся.
   - Ну, а как ты там, за границей? Совсем один?
   - Да, почти так. Один. Не совсем, правда. А ты здесь? Как будто не один
- и в то же время один?
   - Да, - он прищурился. - В общем, плохо, Иосиф Все плохо. Но внешне все
выглядит блестяще.


   Я пошел к собору по самым пустынным  улицам.  Это  было  недалеко.  Мне
повстречалась рота солдат. Они пели незнакомую песню. На соборной  площади
я опять увидел солдат.
   Чуть поодаль, у небольшой церкви, стояла плотная толпа человек в двести
или триста. Почти все были в фашистской партийной форме. Слышался  громкий
голос, но оратора не было.  Наконец,  на  небольшом  постаменте  я  увидел
черный громкоговоритель.
   Резко освещенный прожекторами, холодный, бездушный автомат стоял  перед
толпой и орал о праве  на  завоевание  всех  немецких  земель,  о  великой
Германии, о мщении, о том, что мир на земле может быть сохранен  только  в
том случае, если остальные  страны  выполнят  требования  Германии  и  что
именно это и есть справедливость.
   Стало   ветрено.   Ветви   деревьев   качались,   бросая   беспокойные,
колеблющиеся тени на лица людей, на орущую  машину  и  на  немые  каменные
фигуры сзади, у церковной стены. Там были изображены  распятые  Христос  и
два грешника.
   На лицах у всех слушателей застыло  одинаковое,  идиотски-просветленное
выражение. Они верили всему, что орал автомат. Это  походило  на  странный
массовый гипноз. И они аплодировали автомату, словно то был человек,  хотя
он не видел, не слышал их.
   Мне показалось, что пустая, мрачная одержимость - это  знамение  нашего
времени. Люди в истерии и страхе следуют  любым  призывам,  независимо  от
того, кто и с какой стороны начинает их выкрикивать, лишь  бы  только  при
этом крикун обещал человеческой массе принять на себя тяжелое бремя  мысли
и ответственности. Масса  боится  и  не  хочет  этого  бремени.  Но  можно
поручиться, что ей не избежать ни того, ни другого.
   Я не ожидал, что в соборе окажется так много людей. Потом  я  вспомнил,
что шли последние  дни  мая,  время  молитв  и  покаяний.  Секунду  я  еще
размышлял, не лучше ли мне отправиться в протестантскую церковь, но  я  не
знал, открыта ли она вечером.
   Недалеко от входа я опустился на пустую скамью. Мерцали свечи у алтаря.
Остальная часть храма была освещена еле-еле,  и  я  не  боялся,  что  меня
узнают.
   Священник двигался у алтаря в облаке благовоний.  Сверкала  парча.  Его
окружали служки в красных сутанах и белых накидках, с кадилами в руках.
   Слышались звуки органа, гремел хор, и вдруг мне показалось, что я  вижу
те же одурманенные лица, что и Там, снаружи, те же глаза, пораженные  сном
наяву, исполненные безусловной верой, желанием покоя и безответственности.
   Конечно, здесь все было тише и мягче, чем там.  Но  любовь  к  богу,  к
ближнему своему не всегда была такой. Целыми столетиями церковь  проливала
потоки  крови.  И  в  те  мгновения  истории,  когда  ее   не   подвергали
преследованиям, она начинала преследовать сама - пытками, кострами,  огнем
и мечом.
   Брат Елены сказал мне однажды в лагере, иронически усмехаясь:
   - Мы переняли методы вашей церкви. Ваша инквизиция с ее камерами  пыток
во славу божию научила нас, как нужно обращаться с врагами истинной  веры.
Но мы действуем мягче и живьем сжигаем сравнительно редко.
   В то время, как он со мной беседовал, я висел на перекладине.  Это  был
еще более или менее безобидный способ выпытывания имен у заключенных.
   Священник поднял чашу со святыми  дарами  и  благословил  молящихся.  Я
сидел неподвижно, и мне казалось, будто я  погружаюсь  в  туманное  облако
света, любви, утешения. Зазвучал последний псалом "В эту  ночь  будь  моею
стражей и защитой". Я  пел  его,  когда  был  ребенком,  и  тогда  темнота
казалась мне наполненной угрозами; теперь,  наоборот,  -  опасность  таила
свет.
   Толпа начала покидать храм. Мне надо было подождать минут пятнадцать, и
я притаился в углу у высокой колонны, подпиравшей свод собора.
   И в это мгновение я заметил Елену. Сначала она возникла лишь как резкий
водоворот в потоке, который выливался  из  храма.  Я  увидел,  что  кто-то
прокладывает себе путь против течения,  расталкивая  людей  и  продвигаясь
вперед. Несколько секунд передо мной плыло светлое,  гневное,  решительное
лицо, и на секунду мне показалось, что это просто женщина, которая  что-то
забыла. Я не сразу. узнал ее, потому что не ожидал ее здесь встретить.
   И лишь когда люди расступились и она прошла совсем рядом, я  увидел  по
движению плеч, которыми она вклинивалась в толпу, что это она. Она  никого
не коснулась, пройдя вперед, и, наконец, остановилась в широком проходе  -
маленькая, одинокая, - озаренная сиянием редких свечей, в синем и  красном
сумраке высоких романских окон.
   Я встал, стараясь перехватить ее  взгляд.  Кивнуть  ей  я  не  решился.
Вокруг было еще слишком много людей, а в церкви на все обращают внимание.
   Она жива! - это была моя первая мысль. Она не  умерла  и  не  заболела!
Странно, в нашем положении прежде  всего  думаешь  об  этом.  Поражаешься,
когда видишь, что по-прежнему кто-то до сих пор жив.
   Она быстро прошла дальше на хоры. Я последовал за ней и увидел, что она
возвращается. Она медленно пошла по проходу, вглядываясь в людей,  которые
еще молились, стоя на коленях. Я остановился. Елена почти  коснулась  моей
одежды и не заметила меня. Когда она опять остановилась, я  приблизился  и
тихо сказал:
   - Элен, не оборачивайся. Иди к выходу. Здесь нельзя разговаривать.
   Она вздрогнула и пошла вперед. И зачем только она сюда пришла! Но  ведь
я сам не знал, что в соборе окажется столько народу.
   На ней был черный костюм и маленькая шапочка. Она шла, высоко подняв  и
слегка наклонив голову, словно прислушиваясь к моим шагам. Я пропустил  ее
вперед подальше. Я знал, как часто человека опознавали только потому,  что
он слишком близко следовал за кем-нибудь.
   Она прошла мимо каменного бассейна со святой водой в громадном  портале
храма и сейчас же свернула влево. Вдоль  собора  шла  широкая,  вымощенная
белыми плитами, дорожка. От громадной соборной площади ее отделяла  ограда
из столбов песчаника, соединенных висячими железными цепями.
   Она  перепрыгнула  через  цепь,  сделала  несколько  шагов  в  темноту,
остановилась и повернулась ко мне. Трудно сказать, что  я  почувствовал  в
это мгновение. Если я скажу, что тогда передо  мной  шла  моя  жизнь,  что
вдруг, остановившись, она обернулась и взглянула мне в лицо, -  это  опять
будут одни слова. Это  и  правда  и  неправда.  Я  чувствовал  все  это  и
чувствовал что-то еще, чего нельзя передать.
   Я подошел к ней, к ее тонкой, темной фигуре,  и  увидел  бледное  лицо,
глаза и рот; и все, что было со мною  до  этого,  сразу  осталось  позади.
Время разлуки не исчезло, осталось, но теперь  оно  было  подобно  чему-то
далекому, о чем я читал, но чего не пережил сам.
   - Откуда ты? - спросила Елена, прежде чем я успел  приблизиться  к  ней
вплотную. Вопрос звучал почти враждебно.
   - Из Франции.
   - Тебе разрешили приехать?
   - Нет. Я перешел границу нелегально.
   Это были почти те же вопросы, которые задавал Мартенс.
   - Зачем?
   - Чтобы увидеть тебя.
   - Тебе не следовало приезжать.
   - Я знаю.
   - Так почему ты все-таки приехал?
   - Если бы я знал, почему, меня бы здесь не было.
   Я не решался поцеловать ее. Она стояла близко, совсем  близко,  но  так
напряженно, что казалось, тронь ее - и она сломается. Я не знал,  что  она
думает. Но теперь уже было все равно. Я увидел ее. Она была жива. Теперь я
мог уйти или узнать то, что мне было суждено.
   - Так, значит, ты этого не знаешь? - спросила она.
   - Может быть, я узнаю это завтра. Или через неделю. Или позже.
   Я взглянул на нее. Что знать? Что  мы  вообще  знаем?  Знание  здесь  -
только пена, пляшущая на волне. Одно дуновение ветра - и пены нет. А волна
есть и будет всегда.
   -  Ты  здесь.  Ты  приехал,  -  сказала  она,  и   ее   лицо   потеряло
неподвижность, стало мягче. Она шагнула навстречу.
   Я взял ее за руки, и она прижала  свои  ладони  к  моей  груди,  словно
хотела оттолкнуть.
   У меня было такое чувство, что мы уже  давно  стоим  так,  друг  против
друга, на черной, ветреной площади, Совсем  одни,  и  уличный  шум  глухо,
будто сквозь стеклянную стену, доносится до нас. Слева, шагах  в  ста,  на
противоположной стороне площади высился ярко освещенный Городской театр  с
белыми ступенями, и я хорошо помню охватившее меня  на  мгновение  смутное
удивление, что Там еще играют,  вместо  того  чтобы  устроить  тюрьму  или
казарму.
   Группа людей прошла мимо. Они смеялись. Кто-то оглянулся на нас.
   - Пойдем, - прошептала Елена. - Здесь нельзя оставаться.
   - Куда же мы пойдем?
   - К тебе домой.
   Мне показалось, я ослышался.
   - Куда? - спросил я еще раз.
   - К тебе домой. Куда же еще?
   - Но меня тут же узнают! Еще на лестнице! Ведь там, наверно,  живут  те
же самые люди.
   - Тебя никто не увидит"
   - А прислуга?
   - Я отошлю ее на вечер.
   - А утром?
   Елена посмотрела на меня.
   - Неужели ты приехал  сюда  лишь  для  того,  чтобы  задавать  мне  эти
вопросы?
   - Элен, я приехал не для того,  чтобы  меня  арестовали  и  посадили  в
лагерь.
   Она вдруг улыбнулась.
   - Ты совсем не изменился, Иосиф. И как только ты решился на такое?
   - Я и сам не знаю, - ответил я и тоже улыбнулся.
   Мне  вспомнилось,  как  раньше  она   тоже   сердилась   на   меня   за
медлительность и педантичность. У меня вдруг пропало ощущение опасности.
   - Как видишь, я все-таки здесь.
   Она покачала головой. Глаза ее были полны слез.
   - Пойдем скорее, или нас и в самом деле арестуют. Все это выглядит так,
словно я устраиваю сцену.
   Мы пошли через площадь.
   - Я не могу  так  сразу  идти  с  тобой.  Тебе  надо  сначала  отослать
прислугу. Я снял комнату в гостинице, в Мюнстере. Там меня не знают,  и  я
хотел там остановиться.
   Она замерла.
   - Надолго?
   - Не знаю. Я не задумывался над тем, что будет. Мне надо  было  увидеть
тебя, а потом как-нибудь вернуться обратно.
   - За границу?
   - А куда же еще?
   Она опустила голову. Я подумал о том, что теперь должен быть  счастлив,
но то