гда не чувствовал этого. Это ощущение  приходит  позже.  Теперь-то  я
знаю, что тогда я был счастлив.
   - Я должен позвонить Мартенсу, - сказал я.
   - Ты можешь это сделать из дому, - ответила Елена.
   Меня поражало каждый раз в ее устах слово "дом". Конечно, она  говорила
так нарочно. Я не знал, почему.
   - Я обещал Мартенсу позвонить через час, - сказал я. - Сейчас  как  раз
время. Если я этого  не  сделаю,  он  подумает,  что  со  мной  что-нибудь
случилось, и может совершить неосторожный шаг.
   - Он знает, что я пошла за тобой.
   Я взглянул на часы. Прошло уже лишних четверть часа.
   - Я смогу позвонить из ближайшей пивной, - сказал я.  -  На  это  уйдет
минута.
   - Боже мой, Иосиф, - сердито сказала Елена, - ты  и  в  самом  деле  не
изменился. Ты стал еще большим педантом.
   - Это не педантичность, Элен. Это опыт. Я часто  видел,  как  несчастья
случаются из-за пренебрежения к мелочам. И  я  слишком  хорошо  знаю,  что
такое ожидание во время опасности. - Я взял ее  за  руку.  -  Если  бы  не
педантизм этого рода, меня давно уже не было бы в живых, Элен.
   Она порывисто прижала к себе мою руку.
   - Я знаю, - прошептала она. - Разве ты не  видишь,  что  я  боюсь  тебя
оставить даже на минуту? Мне кажется,  что  тогда  обязательно  что-нибудь
случится.
   Меня охватила теплая волна.
   - Ничего не случится, Элен, поверь. Мы будем осторожными.
   Она улыбнулась и подняла бледное лицо.
   - Ладно. Иди и позвони. Вон телефонная будка, видишь? Ее установили без
тебя. Отсюда звонить безопаснее, чем из пивной.
   Я вошел в стеклянную кабину и набрал номер Мартенса. Он  был  занят.  Я
подождал и позвонил опять. Монета, звеня, упала  вниз:  номер  был  занят.
Мною стало овладевать беспокойство. Сквозь  стекло  кабины  я  видел,  как
Елена настороженно ходила взад и вперед. Вытянув  шею,  она  наблюдала  за
улицей, и это бросалось в глаза,  хотя  она  старалась  нести  свой  дозор
незаметно.
   Только теперь я разглядел, что  на  моем  ангеле-хранителе  был  хорошо
сшитый костюм. Губы ее были подкрашены помадой. В желтом свете фонарей она
казалась почти черной. Я подумал,  что  в  нацистской  Германий  косметика
почему-то не поощрялась.
   Наконец, в третий раз мне удалось дозвониться к Мартенсу.
   - Телефон занимала моя жена, - сказал он. - Почти целых полчаса.  Я  не
мог прервать ее. Ты же знаешь, о чем могут говорить женщины, - о  платьях,
о детях, о надвигающейся войне.
   - Где она теперь?
   - На кухне. Я ничего не мог сделать. Ты меня понимаешь?
   - Да. У меня все в порядке. Благодарю тебя, Рудольф. Теперь  ты  можешь
все забыть.
   - Где ты?
   - На улице. Еще раз спасибо, Рудольф, Теперь мне больше ничего не надо.
Я нашел то, что искал. Мы вместе.
   Я посмотрел сквозь стекло на Елену и хотел уже положить трубку.
   - Ты хотя бы знаешь, где будешь жить? - спросил Мартенс.
   - Думаю, что да. Не беспокойся. Забудь об этом вечере, словно  он  тебе
приснился.
   - Если тебе еще что-нибудь понадобится, - сказал он медленно, - дай мне
знать. Ведь я сначала был просто ошеломлен. Ты понимаешь?
   -  Да,  Рудольф,  понимаю.  И  если  мне  что-нибудь  будет  нужно,   я
обязательно дам тебе знать.
   - Если хочешь - можно переночевать здесь. Мы могли бы тогда  поговорить
с тобой...
   Я улыбнулся.
   - Мы еще увидимся. Мне надо идти.
   - Да, да, конечно, - быстро сказал  он.  -  Прости  меня.  Желаю  всего
лучшего, Иосиф! Слышишь! От всего сердца!
   - Спасибо, Рудольф!
   Я вышел из тесной кабины. Порыв ветра чуть не сорвал  с  головы  шляпу.
Елена быстро подошла ко мне.
   - Идем домой! Ты заразил меня своей осторожностью. Теперь мне  кажется,
что на нас из темноты смотрят сотни глаз.
   - У тебя все та же прислуга?
   - Лена? Нет. Она шпионила за мной по  поручению  брата.  Он  все  хотел
узнать, не пишешь ли ты мне. Или я тебе.
   - А нынешняя?
   - Она глупа. И совершенно равнодушна.  Если  я  ее  отошлю,  она  будет
только рада и ничего не заподозрит.
   - Ты еще не отправила ее?
   Она улыбнулась и как-то вдруг очень похорошела.
   - Нет. Ведь мне надо  было  сначала  посмотреть,  действительно  ли  ты
здесь.
   - Ты должна ее отправить, прежде чем я приду, -  сказал  я.  -  Она  не
должна нас видеть. А мы не могли бы пойти куда-нибудь еще?
   - Куда же?
   Елена вдруг рассмеялась.
   - Мы похожи на подростков, вынужденных встречаться тайно, потому что им
запрещают родители. Вот бедняжки и стоят в нерешительности, не зная,  куда
пойти. В парк? Но он закрывается в восемь  часов.  В  городской  сквер?  В
кафе? Все это слишком опасно.
   Она была права. Мы были во власти мелких  и  мельчайших  обстоятельств,
которые нельзя было предусмотреть.
   - Да, это верно, - сказал я. - Мы похожи на  подростков,  словно  опять
вернулась юность.
   Я внимательно посмотрел на нее. Ей было двадцать  девять  лет,  но  она
казалась мне все той же, прежней.  Пять  лет  скользнули  по  ней  так  же
незаметно, как морская волна по гладкой коже молодого дельфина.
   - И я пришел к тебе тоже словно  подросток,  -  сказал  я.  -  Мучился,
размышлял. И как будто все было  против.  А  потом  оставил  все  мысли  и
явился. И, как влюбленный подросток, даже не знаю, нет ли у тебя давно уже
кого-нибудь другого.
   Она не ответила. Ее каштановые волосы блестели в свете фонаря.
   - Я пойду вперед и отошлю  прислугу,  -  сказала  она.  -  Но  я  боюсь
оставлять тебя одного на улице. Вдруг ты снова исчезнешь  -  так  же,  как
появился. Где ты будешь ждать?
   - Я могу вернуться к собору. В церквах сейчас безопаснее, Элен.  Именно
поэтому  я  успел  стать  большим   знатоком   французских,   швейцарских,
итальянских церквей и музеев.
   - Приходи через полчаса, - прошептала она. - Ты еще помнишь наши окна?
   - Да.
   - Если угловое будет открыто, значит все в порядке, входи. Если же  оно
окажется закрытым, подожди, пока я открою.
   И опять мне вспомнились наши детские игры в индейцев. Тогда свет в окне
был знаком для Кожаного Чулка или Виннету, который ждал внизу. Значит, все
повторяется? Но было ли вообще на свете что-нибудь  такое,  что  полностью
повторялось?
   - Хорошо, - сказал я, собираясь идти.
   - Куда ты пойдешь?
   - Я хочу посмотреть, может быть, Мариинская церковь еще  открыта.  Ведь
это, кажется, прекрасный образец готики. За это время  я  научился  ценить
подобные вещи.
   - Перестань, не мучь меня, - сказала  она.  -  Довольно  того,  что  ты
уходишь и остаешься один.
   - Элен, поверь мне, я научился быть осмотрительным.
   - Не всегда, - сказала она со страдальческим, потерянным  выражением  и
покачала головой. - Не всегда, - повторила она. - Что же  я  буду  делать,
если ты не придешь?
   - Ты ничего не должна делать. У тебя тот же номер телефона?
   - Да.
   Я обнял ее за плечи.
   - Элен, все будет хорошо.
   Она кивнула.
   - Я провожу тебя хотя бы до Мариинской церкви. Я хочу  быть  уверенной,
что ты туда добрался.
   Мы пошли молча. Это было недалеко. Потом она оставила меня,  не  сказав
ни слова. Я  смотрел  ей  вслед,  когда  она  переходила  старую  рыночную
площадь. Она шла быстро и ни разу не обернулась.
   Я остался стоять в тени портала. Справа высилась темная громада ратуши.
Я поднял голову: по каменным лицам древних скульптур скользил свет месяца.
Здесь,  на  этом  крыльце,  в  1648  году  было  провозглашено   окончание
Тридцатилетней войны. А в  1933  году  -  начало  тысячелетнего  рейха.  Я
задумался: доживу ли я до того дня, когда здесь же будет объявлено  о  его
конце? Надежды на это почему-то почти не было.
   Я не пошел в церковь.  У  меня  вдруг  пропало  всякое  желание,  стало
противно прятаться. Я не потерял осторожности, но с тех пор, как я  увидел
Елену, мне не хотелось больше без нужды изображать затравленного зверя.
   Я пошел прочь от церкви, чтобы не привлекать внимания. Странное чувство
охватило меня. Мне показалось, что  отчужденный,  затаивший  угрозу  город
вдруг начал оживать. Меня коснулось это чувство, наверно,  потому,  что  я
сам тоже вернулся к жизни.
   Анонимное существование последних лет, бытие,  не  приносящее  никакого
плода, показалось мне вдруг не  таким  уж  бесполезным.  Оно  сформировало
меня, и во мне вдруг возникло неведомое ощущение  жизни,  будто  дрожащий,
распустившийся втайне цветок. Оно не имело ничего общего с романтикой,  но
было таким новым и возбуждающим, словно  громадное,  сияющее,  тропическое
чудо, странным образом возникшее на заурядном кусте, от которого в крайнем
случае ждали лишь скромный, ничем не примечательный побег. Я пошел к  реке
и остановился на мосту, глядя на  воду.  Слева  возвышалась  средневековая
сторожевая башня, в  которой  теперь  разместилась  прачечная.  Окна  были
освещены, и прачки еще работали. Отраженный свет широкими  полосами  падал
вниз на реку. Черный вал и липы на нем рисовались четко на высоком небе, а
вправо уходили сады и возвышался над ними силуэт собора.
   Я стоял не шевелясь. Напряжение растаяло  без  следа.  Вокруг  слышался
только плеск воды да приглушенные  голоса  прачек  за  окнами.  Я  не  мог
разобрать,  о  чем  они  говорили.  До  меня   доносились   только   звуки
человеческих голосов, еще не ставших словами. Они были всего лишь  знаками
присутствия людей, не обратившись пока в выражения лжи, обмана, глупости и
адского одиночества.
   Я дышал, и мне казалось, что я дышу  в  унисон  с  плещущей  водой.  На
мгновение мне даже почудилось, будто я стал  частью  моста  и  будто  вода
вместе с моим дыханием течет сквозь меня. Я не  удивлялся,  мне  казалось,
что так и должно быть. Я ни о чем не думал. Мысли текли так  же  бездумно,
как дыхание и вода.
   Слева, в  темной  липовой  аллее,  замигал  свет.  Что  это?  Я  словно
проснулся и опять услышал голоса прачек. Вновь  потянуло  липовым  цветом.
Поверх реки дул легкий ветерок.
   Свет в аллее исчез. Гасли огоньки окон.  Вода  в  реке  лежала  черная,
густая, неподвижная. Потом на ее  поверхности  проглянуло  редкое,  зыбкое
отражение луны, которое раньше меркло в  ярких  полосах  от  окон.  Теперь
желтый  свет  погас,  лунные  блики  остались  одни  и  начали  на  волнах
затейливую, нежную игру.
   Я думал о своей жизни. Вот и в ней тоже - уж сколько лет - погас  свет,
и я все ждал, не появятся ли вдруг во тьме слабые огоньки,  которых  я  не
замечал раньше, так же как и бледного отражения луны в  реке.  Но  нет.  Я
всегда чувствовал лишь утрату - и ничего больше.
   Я оставил мост, вошел в сумрак аллеи, что тянулась вдоль вала. Здесь  и
принялся расхаживать взад  и  вперед,  ожидая,  чтобы  истекли  положенные
полчаса. Чем дальше, тем  сильнее  становился  запах  цветущих  лип.  Луна
обливала серебром крыши и башни. Все  было  таким,  будто  город  старался
убедить меня, что я сам себя обманывал, что нет никакой опасности,  что  я
могу после долгих заблуждений утешенным вернуться домой ненова быть  самим
собою.
   Я внимал этому вкрадчивому голосу и  даже  не  пытался  ему  возражать,
потому что инстинкт все равно теперь  уже  продолжал  бодрствовать  и  был
начеку.  Слишком  часто  -  в  Париже,  Риме  и  других  городах  -   меня
арестовывали именно в такой обстановке,  когда  я  подчинялся  колдовскому
влиянию красоты и навеянному ею ощущению  безопасности,  любви,  забвения.
Полицейские никогда ничего не  забывают.  А  доносчики  не  превратятся  в
святых благодаря лунному свету и аромату цветущих лип.
   Я отправился на Гитлерплац, насторожив все чувства,  как  летучая  мышь
расправляет крылья для полета. Дом стоял на углу одной из улиц,  выходящих
на площадь.
   Окно было открыто. Мне вспомнилась история Геры и Леандра [по греческой
легенде, юноша Леандр полюбил Геру, жрицу Афродиты, и каждую ночь, спеша к
возлюбленной, переплывал Геллеспонт], потом сказка о королевских детях,  в
которой монахиня гасит свет, и сын королевы погибает в волнах. Но я не был
королевским сыном, а у немцев, при всей их  страсти  к  сказкам,  и  может
быть, именно благодаря этому, были самые ужасные в  мире  концентрационные
лагеря.  Я  спокойно  пересек  площадь,  и  она,  конечно,  не   была   ни
Геллеспонтом, ни Нордическим морем.
   В подъезде кто-то шел мне навстречу. Отступать уже  было  поздно,  и  я
направился к лестнице с видом человека, знающего дорогу. Это была  пожилая
женщина. Ее лицо было мне незнакомо, но сердце у  меня  сжалось.  -  Шварц
улыбнулся. - Опять  слова,  громкие  слова,  всю  справедливость  которых,
однако, постигаешь только тогда, когда переживешь нечто подобное.
   Мы разминулись. Я не обернулся. Я услышал только, как хлопнула выходная
дверь, и бросился вверх по лестнице.
   Дверь квартиры была приоткрыта. Я толкнул ее. Передо мной стояла Елена.
   - Видел тебя кто-нибудь? - спросила она.
   - Да. Пожилая женщина.
   - Без шляпы.
   - Да, без шляпы.
   - Наверно, это прислуга. У нее комната наверху, под крышей.  Я  сказала
ей, что она свободна до понедельника, и она, видно, до сих  пор  копалась.
Она убеждена, что на улице все прохожие только и знают, что  критикуют  ее
платья.
   - К черту прислугу, - сказал я. - Она это или нет,  во  всяком  случае,
меня не узнали. Я почувствую, если это случится.
   Елена взяла мой плащ и шляпу, чтобы повесить.
   - Только не здесь, - сказал я. - Обязательно в  шкаф.  Если  кто-нибудь
придет, это сразу бросится в глаза.
   - Никто не придет, - тихо сказала она.
   Я запер дверь и последовал за ней.
   В первые годы изгнания  я  часто  вспоминал  о  своей  квартире.  Потом
старался забыть. И вот - я опять оказался в ней и удивился, что сердце мое
почти не забилось сильнее. Она говорила мне не больше, чем старая картина,
которой я владел некогда и которая лишь напоминала о  минувшей  поре  моей
жизни.
   Я остановился в дверях и огляделся. Почти ничего не изменилось.  Только
на диване и креслах новая обивка.
   - Раньше они, кажется, были зеленые? - спросил я.
   - Синие, - ответила Елена.
   Шварц повернулся ко мне.
   - У вещей своя жизнь, и когда сравниваешь ее с собственным бытием,  это
действует ужасно.
   - Зачем сравнивать? - спросил я.
   - А вы этого не делаете?
   - Бывает, но я сравниваю вещи одного порядка и стараюсь  ограничиваться
своей собственной персоной. Если я брожу в порту  голодный,  то  сравниваю
свое положение с неким воображаемым "я",  который  еще  к  тому  же  болен
раком. Сравнение на минуту делает меня счастливым, потому что у  меня  нет
рака и я всего лишь голоден.
   - Рак, - сказал Шварц и уставился  на  меня.  -  Чего  ради  вы  о  нем
вспомнили?
   - Точно так же я мог вспомнить о сифилисе или туберкулезе.  Просто  это
первое попавшееся под руку, самое близкое.
   - Близкое? - Шварц не спускал с меня неподвижного взгляда. - А я говорю
вам, что это - самое далекое. Самое далекое! - повторил он.
   - Хорошо, - согласился я. - Пусть самое  отдаленное.  Я  употребил  это
только в качестве примера.
   - Это так далеко, что недоступно пониманию.
   - Как всякое смертельное заболевание, господин Шварц.
   Он молча кивнул.
   - Хотите еще есть? - спросил он вдруг.
   - Нет. Чего ради?
   - Вы что-то говорили об этом.
   - Это тоже был только  пример.  Я  сегодня  с  вами  успел  уже  дважды
поужинать.
   Он поднял глаза:
   - Как это звучит! Ужинать! Как утешительно! И  как  недостижимо,  когда
все исчезло.
   Я промолчал. Через мгновение он уже спокойно продолжал:
   - Итак, кресла были желтые. Их заново обили. И это все, что  изменилось
здесь за пять лет моего отсутствия; пять лет, в течение которых  судьба  с
иронической  усмешкой  заставила  меня   проделать   дюжину   унизительных
сальто-мортале. Такие вещи плохо вяжутся - вот что я хотел сказать.
   - Да. Человек умирает, а кровать остается. Дом остается. Вещи остаются.
Или, может быть, их тоже следует уничтожать?
   - Нет, если человек к ним равнодушен.
   - Их вообще не нужно уничтожать, потому что все это не так важно.
   - Не важно? - Шварц опять  обратил  ко  мне  расстроенное  лицо.  -  О,
конечно! Но скажите мне, пожалуйста, что же еще остается важного, если вся
жизнь уже не имеет значения?
   - Ничего, - ответил я, зная, что это было  и  правдой  и  неправдой.  -
Только мы сами придаем всему значение.
   Шварц быстро отпил глоток темного вина из бокала.
   - А почему бы и нет? - громко спросил он. - Почему бы нам не  придавать
всему значение?
   - Ничего не могу ответить. Все это было бы  глупой  отговоркой.  Я  сам
считаю жизнь достаточно важной.
   Я взглянул на часы. Был третий  час.  Оркестр  играл  танго.  Короткие,
приглушенные звуки трубы показались мне  отдаленной  сиреной  отплывающего
парохода. "До рассвета осталось еще часа два, - подумал я. - Тогда я смогу
уйти". Я пощупал билеты в кармане. Они были на месте. Минутами мне все это
казалось миражом; непривычная музыка, вино,  зал  с  тяжелой  драпировкой,
голос Шварца - на всем лежала печать чего-то усыпляющего, нереального.
   - Я все еще стоял у  входа  в  комнату,  -  продолжал  Шварц.  -  Елена
взглянула на меня и спросила:
   - Ты чувствуешь себя здесь чужим?
   Я покачал головой и сделал несколько шагов вперед, чувствуя себя как-то
странно. Вещи будто собирались броситься на меня.  Снова  у  меня  сжалось
сердце: может быть, и Елене я тоже стал чужим.
   - Все осталось, как было, - сказал я быстро,  горячо,  с  отчаянием.  -
Все, как было, Элен.
   - Нет, - сказала она. - Прошлого давно уже нет.  Его  нет  и  в  старых
платьях, давно выброшенных. Или ты думаешь найти его?
   - Но ведь ты оставалась здесь. Что же случилось с тобой?
   Елена странно посмотрела на меня.
   - Почему ты никогда не спрашивал об этом раньше? - сказала она.
   - Раньше? - с удивлением повторил я, не понимая.
   - Что значит - раньше? Я не мог приехать.
   - Раньше. Прежде, чем ты уехал.
   Я не понимал ее.
   - О чем мне нужно было спросить, Элен?
   Она секунду молчала.
   - Почему ты не предложил мне ехать вместе с тобой?
   Я взглянул на нее:
   - Ехать вместе? Чтобы ты бросила свою семью? И все, что ты любила?
   - Я ненавижу мою семью.
   Я был в полном замешательстве.
   - Ты не знаешь, что значит жить  там,  в  эмиграции,  -  пробормотал  я
наконец.
   - Ты тогда тоже не знал.
   Это была правда.
   - Я не хотел тебя брать с собой, - вяло сказал я.
   - Я все здесь ненавижу, - сказала она. - Все! Зачем ты вернулся?
   - Тогда у тебя не было ненависти.
   - Зачем ты вернулся? - повторила она.
   Она стояла на другом конце комнаты. И нас разделяли  не  только  желтые
кресла и не только пять лет разлуки.
   Я вдруг натолкнулся на стену враждебности  и  острого  разочарования  и
смутно почувствовал, что когда я бежал из города один, я тяжело обидел ее.
   - Зачем ты вернулся, Иосиф? - настойчиво повторила она.
   Я охотно ответил бы, что вернулся ради нее. Но в то мгновение я не  мог
сказать. Все это было не так просто.  Я  вдруг  почувствовал  -  и  именно
тогда, - что меня гнало назад свинцовое, безысходное отчаяние. Я по" ходил
на выжатый лимон, все силы оказались исчерпанными, а одного только слепого
стремления выжить оказалось слишком мало для того,  чтобы  сносить  дальше
холод одиночества. Начать новую  жизнь  -  на  это  я  был  неспособен.  В
сущности - я никогда этого особенно не желал.  Я  не  покончил  с  прежней
жизнью: я не мог ни расстаться с ней, ни  преодолеть  ее.  Я  был  поражен
гангреной души, поэтому пришлось  выбирать  -  погибнуть  в  ее  зловонном
дыхании или вернуться и попробовать вылечиться.
   Тягостное, томительное чувство исчезло. Я знал, почему я  здесь.  После
пяти  лет  изгнания  я  не  привез  с  собой  ничего,  кроме  собственного
восприятия  и  жажды  жизни,  кроме  осторожности  и   опытности   беглого
преступника. Все остальное не выдержало испытания.
   Ночи на ничейной полосе; тоскливый ужас бытия,  в  котором  приходилось
вести отчаянную борьбу ради куска хлеба и пары часов сна; жизнь крота