надо  было  подняться  на  гору,
покрытую лесом, зарослями дрока, вереска и розмарина. Я добрался до него к
вечеру. Он был обнесен проволокой, но не  выглядел  так  безрадостно,  как
Леверне, может быть, потому, что это был женский  лагерь.  Почти  на  всех
женщинах были пестрые платки, закрученные  иной  раз  на  манер  тюрбанов.
Мелькали яркие платья. Я смотрел из  леса,  и  все  это  производило  даже
беспечное впечатление.
   Странная вялость вдруг овладела мной. Я  ожидал  другого:  одиночества,
безысходности, куда я прорвусь подобно Дон-Кихоту или Георгию Победоносцу.
А здесь во мне вообще  не  нуждались,  словно  там,  в  лагере,  все  были
довольны. Если Елена здесь, она давно забыла меня.
   Я долго смотрел из-за деревьев, решая, что делать дальше. В сумерках  к
ограде подошла женщина. Потом вторая,  третья.  И  вот  их  уже  оказалось
много, и все стояли молча, едва перебрасываясь друг с другом словами.  Они
смотрели вдаль, через проволоку, невидящими глазами, потому что перед ними
не "было того, что они хотели бы увидеть - свободы.
   Небо стало сиреневым. Из долины вверх по склонам ползли  тени,  кое-где
замелькали  слабые  огоньки.  И  женские  фигуры  у  ограды  лагеря  тоже,
постепенно теряя краски и формы, стали тенями.  Бледные  лица  прерывистой
цепью колыхались за проволокой над плоскими черными силуэтами.  Постепенно
цепь начала редеть - лица исчезали одно за другим.  Женщины  уходили.  Час
отчаяния кончился. Я узнал позже, что именно так  называли  в  лагере  эти
минуты.
   Только одна женщина осталась стоять у ограды. Я осторожно приблизился.
   - Не пугайтесь, - сказал я по-французски.
   - Чего мне пугаться? - ответила она, помолчав.
   - Я хотел бы попросить вас кое о чем.
   - Лучше бы не просил, свинья. Неужели у вас все мысли только об  одном?
Убирайся к черту и издохни вместе  со  своей  похотью!  Неужели  у  вас  в
деревне нет женщин! Чего вы здесь бродите, проклятые собаки?
   Я понял, о чем она говорила.
   - Вы ошибаетесь, - сказал я. - Мне нужно поговорить с  одной  женщиной,
которая находится в этом лагере.
   - А почему с одной? Почему не с двумя? Не со всеми?
   - Послушайте, - перебил я ее, -  в  этом  лагере  моя  жена,  я  должен
поговорить с женой!
   Женщина засмеялась. В ней не чувствовалось гнева, только усталость.
   - Еще один фокус! Каждую неделю вы придумываете что-нибудь новое!
   - Я здесь первый раз!
   - Потому-то ты так настойчив! Убирайся к черту!
   - Послушайте же, - сказал я по-немецки, - я  прошу  вас  передать  моей
жене, что я здесь. Я немец. Я сам был за проволокой в Леверне!
   - Посмотрите-ка на него, -  спокойно  заметила  женщина.  -  Он  еще  и
по-немецки болтает. Проклятый эльзасец! Пусть тебя сожрет  сифилис!  Пусть
всех вас сгрызет рак за то, что вы нас  тянете  туда,  у  вас  вообще  нет
никакого сочувствия, кабаны!  Разве  вы  не  понимаете,  что  вы  делаете?
Оставьте нас в покое! - сказала  она  громко,  с  силой.  -  Ведь  вы  нас
посадили, неужели вам этого еще мало? Оставьте же нас, наконец, в покое, -
закричала она.
   Я услышал, что приближаются другие, и отскочил.
   Ночь я провел в лесу. Я не знал, куда податься. Взошла бледная луна  и,
словно  белым  золотом,  облила  окрестности,  окутанные  дымкой   тумана.
Потянуло холодом осени.
   Утром я спустился в долину и обменял свой костюм на комбинезон монтера.
   Я вернулся к лагерю и у входа объяснил часовому, что  должен  осмотреть
электропроводку. Мой французский язык оказался сносным, и  меня  впустили,
ни о чем больше не спрашивая.  Да  и  кто  же,  в  конце  концов,  полезет
добровольно в лагерь для интернированных?
   Я осторожно прошелся по улицам лагеря. Женщины в бараках жили  будто  в
ящиках, разделенных кусками парусины. В  каждом  бараке  было  два  этажа,
посредине проход, по сторонам занавески. Некоторые из  них  были  подняты,
там виднелись грубые постели. Кое-где  на  стене  мелькал  платочек,  пара
открыток, фотография. Это все выглядело жалко, но придавало уголку  слабые
черточки индивидуальности.
   Я  крался  сквозь  полутемный  барак.  Женщины  перестали  работать   и
поднимали на меня глаза.
   - Вы с каким-нибудь известием? - спросила одна.
   - Да, у меня поручение для одной женщины. Ее зовут Елена. Елена Бауман.
   Женщина задумалась. Подошла вторая.
   - Это не та  нацистская  стерва,  что  работает  в  столовой?  Та,  что
путается с доктором?
   - Она не нацистка, - сказал я.
   - Та, что в столовой, тоже не нацистка, - сказала первая. - Кажется, ее
зовут Елена.
   - Разве здесь есть нацисты? - спросил я.
   - Конечно. Здесь все перепуталось. Где сейчас немцы?
   - В окрестностях их нет.
   - Говорят, должна прибыть военная комиссия. Слышали  вы  что-нибудь  об
этом?
   - Нет.
   - Комиссия будет освобождать из  лагерей  нацистов.  Но  вместе  с  ней
явятся и гестаповцы. Вы ничего об этом не знаете?
   - Нет.
   - Но ведь немцы не должны хозяйничать в неоккупированной зоне.
   - Держи карман!
   - Вы ничего об этом не знаете?
   - Ничего, кроме слухов.
   - От кого известия для Елены Бауман?
   Я помолчал.
   - От ее мужа. Он на свободе.
   Вторая женщина засмеялась.
   - Ну, ему придется раскрыть рот!
   - А можно пройти в столовую? - спросил я.
   - Конечно! Вы не француз?
   - Эльзасец.
   - Вы боитесь? - спросила вдруг вторая женщина. - Отчего? Вы  что-нибудь
скрываете?
   - А есть сегодня хоть один, которому нечего скрывать?
   - Вам виднее, - ответила первая.
   Вторая ничего не сказала. Она уставилась на  меня  так,  словно  я  был
шпион. От нее резко пахло ландышами. Запах духов бил в нос.
   - Спасибо, - сказал я. - Где столовая?
   Первая женщина  объяснила  мне,  как  туда  пройти.  Я  двинулся  через
полумрак барака, будто сквозь строй. По обеим сторонам  всплывали  бледные
лица, испытующие глаза. Мне казалось, будто я попал  в  царство  амазонок.
Потом я опять очутился на улице, под жарким солнцем, и снова меня охватило
затхлое дыхание неволи.
   Я никогда не думал, была ли Елена здесь верна мне.  Это  уже  не  имело
значения. Нам выпало слишком много испытаний, и у нас не осталось  ничего,
кроме стремления выжить во что бы то ни стало. Все остальное исчезло. Даже
если сомнения и мучили меня в Леверне, - это был  бред,  пугающие  образы,
которые я сам придумывал, прогонял и опять вызывал.
   Теперь я стоял посреди ее спутниц. Я наблюдал за ними вечером у ограды,
я видел их сейчас - голодных женщин, которые уже много месяцев были  одни.
В неволе они не перестали быть женщинами,  теперь  они  даже  еще  сильнее
чувствовали это. Что же им оставалось?
   В  бараке,  где  была  столовая,  бледная  женщина  с  рыжими  волосами
продавала разную снедь. Ее окружали несколько других.
   - Что вам надо? - спросила она.
   Я подмигнул, показал головой в сторону и  пошел  к  двери.  Она  быстро
окинула глазами своих клиентов.
   - Через пять минут, - прошептала она. - Хорошие или плохие?
   Я понимал, что она спрашивала о новостях.
   - Хорошие, - сказал я и вышел в соседнюю комнату.
   Через несколько минут женщина подошла ко мне.
   - Надо быть осторожней, - сказала она. - Вы к кому?
   - К Елене Бауман. Она здесь?
   - Зачем?
   Я молчал и разглядывал веснушки у нее  на  носу.  Глаза  ее  беспокойно
бегали.
   - Она работает в столовой?
   - Чего вы хотите? Вы монтер? - спросила она. - Для кого вам  нужны  эти
сведения?
   - Для ее мужа.
   - Недавно один вот так же выспрашивал о другой женщине. Через  три  дня
ее увезли. Мы условились, что она обязательно сообщит нам, если все  будет
хорошо. Мы не получили от нее никакого известия. Вы  лжете,  вы  вовсе  не
монтер!
   - Я ее муж, - сказал я.
   - А я Грета  Гарбо  [известная  шведская  киноактриса],  -  усмехнулась
женщина.
   - Я не стал бы спрашивать ни с того ни с сего.
   -  О  Елене  Бауман  многие  спрашивают,  -  сказала  женщина.   -   Ею
интересуются весьма заметные люди. Хотите вы, наконец, знать правду? Елена
Бауман умерла. Она умерла две недели  назад,  и  ее  похоронили.  Вот  вам
правда. А сначала я думала, что вы принесли известие с воли.
   - Она умерла?
   - Умерла. А теперь оставьте меня в покое.
   - Она не умерла, - сказал я. - В бараках говорят другое.
   - В бараках болтают много чепухи.
   Я посмотрел на рыжую.
   - Вы не передадите ей записку? Я уйду, но я хотел бы оставить письмо.
   - Зачем?
   - Как зачем? Письмо ничего не  значит.  Оно  не  убивает  никого  и  не
выдает.
   - Вы в этом уверены? - насмешливо сказала женщина. - Давно ли вы живете
на свете?
   - Не знаю. Мне удавалось жить только частями, с большими перерывами.  Я
мог бы купить у вас карандаш и кусок бумаги?
   - Там есть и то, и другое, - она показала на маленький столик.  -  Чего
ради вы хотите писать мертвой?
   - Сейчас это делают довольно многие.
   Я написал на куске бумаги: "Элен, я здесь, на свободе. Приходи  сегодня
вечером к ограде. Буду ждать".
   Я не стал заклеивать письмо.
   - Вы отдадите ей?
   - Сегодня что-то много шатается сумасшедших, - ответила она.
   - Да или нет?
   Она прочла письмо, которое я сунул ей.
   - Да или нет?
   - Нет, - сказала она и вернула мне письмо.
   Я положил его на стол.
   - По крайней мере не выбрасывайте и не рвите его.
   Она ничего не сказала.
   - Я вернусь и убью вас, если вы помешаете этому письму попасть  в  руки
моей жены.
   - В самом деле?
   Она ничего больше не сказала, обратив ко мне лицо  с  зелеными  рыбьими
глазами.
   Я покачал головой и пошел к выходу.
   - Так ее нет здесь? - спросил я еще раз, обернувшись.
   Женщина все так же молча посмотрела на меня и не ответила.
   - Я еще десять минут буду в лагере, - сказал я.  -  Я  приду  еще  раз,
чтобы узнать.
   Я шел по улицам и переходам лагеря. Я хотел через некоторое время снова
вернуться в столовую, поискать Елену, но тут  вдруг  почувствовал,  что  с
меня словно соскользнула защитная пелена. Я  сделался  непомерно  большим,
уязвимым со всех сторон. Мне надо было скорее спрятаться.
   Я наудачу зашел в барак.
   - Что вам надо? - спросила меня худая женщина.
   - Я должен осмотреть электропроводку. Здесь все в порядке?
   - Кажется, в порядке. Только здесь больные.
   Я увидел на женщине белый халат.
   - Это госпиталь? - спросил я.
   - Барак для больных. Вас вызывали сюда?
   - Меня прислала снизу моя фирма. Надо проверить провода.
   Из глубины барака подошел человек в военной форме.
   - В чем дело? - спросил он.
   Женщина в белом халате объяснила ему. Его лицо показалось мне почему-то
знакомым.
   - Электричество? - переспросил он. - Лекарство и витамины  сейчас  были
бы куда полезнее.
   Он швырнул свою фуражку на стол и вышел.
   - Здесь, кажется, все в порядке, - сказал я женщине в белом. - Кто  это
был?
   - Врач, кто же еще?
   - У вас много больных?
   - Достаточно.
   - И многие умирают?
   Она посмотрела на меня.
   - Зачем вам это?
   - Просто так, - ответил я. - Почему здесь ко всем подозрительны?
   - Просто так, - ответила она. - Взбрело в голову, вот  и  все.  Эх  вы,
невинный ангел! У вас есть и родина, и паспорт. А  у  этих  людей  нет  ни
того, ни другого, - она помолчала. - Смертных  случаев  не  было  вот  уже
недели четыре. До этого умирали.
   Месяц назад я получил письмо от Елены. Значит, она в лагере.
   - Спасибо, - сказал я.
   - Не за что, - ответила она горько. - Поблагодарите лучше, бога за  то,
что ваша мать и отец дали вам родину, которую вы можете любить. Любить и в
несчастье, любить и тогда, когда она держит в неволе еще более  несчастных
и выдает их хищникам, которые принесли несчастье их стране. А теперь, если
надо, занимайтесь освещением. Было бы лучше, если бы прибавилось света кое
у кого в голове!
   - Была уже здесь немецкая военная комиссия? - быстро спросил я.
   - Зачем вам это знать?
   - Я слышал, что ее ждут здесь.
   - И вы этим довольны?
   - Нет, просто мне нужно предостеречь.
   - Кого? - спросила женщина, насторожившись.
   - Елену Бауман.
   - От чего предостеречь? - она внимательно посмотрела на меня.
   - Вы ее знаете?
   - Вовсе нет.
   И опять стена недоверия. Только позже я понял, отчего это происходило.
   - Я ее муж, - сказал я.
   - Вы можете это доказать?
   - Нет. У меня другие документы. Может быть, вы поверите, если я  скажу,
что я не француз.
   Я вытащил паспорт покойного Шварца.
   - Нацистский паспорт, - сказала женщина. - Так  я  и  думала.  Что  вам
надо?
   Терпение у меня лопнуло.
   - Увидеться с женой. Она здесь. Она сама написала мне об этом.
   - Письмо при вас?
   - Нет, я уничтожил его, когда решил бежать. Почему здесь все скрывают?
   - Мне тоже хотелось бы знать, - сказала женщина, - и именно от вас.
   Вернулся врач.
   - Вы все закончили? - обратился он ко мне.
   - Нет. Я загляну еще разок завтра утром.
   Я снова зашел в столовую. Рыжая стояла  с  двумя  другими  женщинами  у
стола и продавала им белье. Я стал ждать и вновь почувствовал, что счастье
уже покинуло меня: надо было немедленно уходить, если только я  хотел  еще
выбраться из лагеря. Часовые у входа могут смениться, и тогда мне придется
все объяснять заново.
   Елены не было. Рыжеволосая избегала  моего  взгляда.  Она  торговалась,
затягивая время. Тут подошли  еще  женщины.  За  окном  прошел  офицер.  Я
оставил столовую.
   Часовые у входа были все те же, они помнили меня и разрешили  выйти.  Я
миновал ворота, и опять у меня, как в Леверне, появилось ощущение, что  на
меня вот-вот набросятся сзади и схватят. Я взмок от пота.
   Впереди показался старый грузовик. Скрыться было негде, и  я  пошел  по
краю дороги, опустив глаза в землю. Грузовик проехал мимо  и  остановился.
Меня подмывало броситься бежать,  по  я  удержался.  Машина  могла  быстро
развернуться, и тогда у меня уже не осталось бы никаких шансов.
   Позади послышались быстрые шаги. Кто-то крикнул:
   - Эй, монтер!
   Я обернулся. Ко мне подошел пожилой солдат.
   - Вы понимаете что-нибудь в автомашинах?
   - Нет, я электрик.
   - Может быть, там как раз не ладится с зажиганием. Взгляните-ка на  наш
мотор.
   - Да, да, посмотрите, пожалуйста, - сказал второй шофер.
   Я перевел взгляд. Это была Элен. Она стояла позади солдата  и  смотрела
на меня, держа на губах палец. На ней были брюки, свитер. Она  была  очень
худа.
   - Посмотрите, пожалуйста, - повторила она, пропуская меня вперед.
   - Только осторожно, - быстро прошептала она. - Действуй так, словно  ты
в этом понимаешь. В моторе все в порядке.
   Солдат брел позади нас.
   - Откуда ты? - прошептала опять она.
   Я открыл помятый капот.
   - Убежал. Как нам встретиться?
   Она нагнулась вместе со мной над мотором.
   - В деревне. Я приезжаю туда делать закупки для столовой.  Послезавтра,
в первом кафе слева. В девять утра.
   - А до этого?
   - Ну, как тут? Надолго? - спросил солдат.
   Элен достала из кармана брюк пачку сигарет, протянула ему:
   - Несколько минут. Ничего серьезного.
   Солдат зажег сигарету и присел у края дороги.
   - Где? - опять спросил я ее, наклонясь над мотором. - В лесу? У ограды?
Вчера я был там. Сегодня вечером, хорошо?
   Она подумала.
   - Хорошо. Сегодня вечером. Не раньше десяти.
   - Почему?
   - Когда другие уйдут. Значит,  в  десять.  И  послезавтра  утром.  Будь
осторожен.
   - Как тут жандармы? Опасны?
   Подошел солдат.
   - Ничего, - сказала Элен по-французски. - Сейчас будет готово.
   - Старая телега, - сказал я.
   Солдат засмеялся:
   - Новые у бошей. И у министров. Ну, как?
   - Готово, - сказала Елена.
   - Хорошо, что вы нам повстречались, - заметил солдат. - Я-то понимаю  в
машинах только то, что им нужен бензин.
   Он уселся в машину. Элен  последовала  за  ним  нажала  стартер.  Мотор
заработал. Наверно, она нарочно выключила зажигание. Только и всего.
   - Спасибо, - сказала  Элен,  наклоняясь  ко  мне  с  сиденья.  Ее  губы
беззвучно  двигались,  выговаривая  слова,  понятные  только  мне.  -   Вы
первоклассный специалист, - добавила она и дала газ. Машина уехала.
   Несколько секунд я стоял неподвижно в синем бензиновом облаке. Я  почти
ничего не чувствовал, как  это  бывает  при  быстрой  смене  сильной  жары
холодом: не видишь  между  ними  никакой  разницы.  Машинально  переступая
ногами, я пошел по дороге. Только тут мало-помалу я  начал  соображать,  и
вместе с сознанием пришло беспокойство и понимание того, что я услышал,  и
тихая, трепещущая сверлящая мука сомнения.
   Я лежал в лесу и ждал. Стена плача, как Элен  называла  женщин,  молча,
слепо уставившихся в вечернюю мглу, мало-помалу редела. Наконец, почти все
ушли, растаяли. Стало темно. Я по-прежнему неподвижно  смотрел  на  столбы
ограды. Они превратились в темные тени. Потом между  ними  возникла  новая
тень.
   - Где ты? - прошептала Элен.
   - Здесь!
   Я ощупью подобрался к ней.
   - Ты можешь выйти? - спросил я.
   - Позже. Когда уйдут все. Жди.
   Я отполз обратно в кустарник, чтобы  меня  нельзя  было  увидеть,  если
кто-нибудь направит луч карманного фонаря в сторону леса. Я лег на  землю,
дыша  запахом  опавшей  листвы.  Поднялся  слабый  ветер,  и  вокруг  меня
зашуршало, словно это ползли тысячи невидимых шпионов. Глаза все больше  и
больше привыкали к темноте, и я теперь уже видел тень Елены,  а  сверху  -
неясное, бледное пятно ее лица с неразличимыми чертами. Она  будто  висела
на  проволоке,  как  темное  растение  с  белым  цветком,  и  опять  вдруг
показалась  мне  темной,  безымянной  фигурой  темных  времен.  Я  не  мог
разглядеть ее лица - и оно становилось лицом всех несчастных  этого  мира.
Чуть подальше увидел я вторую женщину, которая стояла так же, как Элен,  а
там  -  третью,  четвертую.   Это   были   кариатиды   невидимого   фриза,
поддерживающие небо печали и надежды.
   Все это  становилось  невыносимым,  я  отвернулся  и  стал  смотреть  в
сторону. Когда я опять посмотрел на ограду - трех других уже не было,  они
бесшумно исчезли. Я заметил, что Элен  согнулась,  выбирая  лазейку  между
рядами проволоки.
   - Раздвинь ее, - сказала она.
   Я наступил на нижнюю и приподнял верхнюю проволоку.
   - Подожди, - прошептала Элен.
   - Где другие? - спросил я.
   - Ушли. Одна из них нацистка. Поэтому я не могла пролезть  раньше.  Она
бы меня выдала. Та, которая плакала.
   Элен сняла с себя кофточку и юбку и подала их мне через проволоку.
   - Чтобы не порвались, - сказала она. - Других у меня нет.
   Все это было точь-в-точь, как в бедных семьях, где  куда  менее  важно,
если дети разобьют  себе  колени,  чем  если  они  порвут  чулки.  Ссадины
заживают, а на новые чулки надо тратить деньги.
   Я держал ее вещи в руках. Элен пригнулась  и  осторожно  проползла  под
проволокой. Она оцарапала себе плечо.  Будто  тонкая,  черная  змейка,  из
ранки потекла кровь. Элен выпрямилась.
   - Мы должны бежать, - сказал я.
   - Куда?
   Я не знал, что ответить. В самом деле - куда?
   - В Испанию, - сказал я. - В Португалию. В Африку.
   - Пойдем, - сказала Элен. - Пойдем и не будем говорить об  этом.  Никто
отсюда не может убежать без бумаг. Поэтому за  нами  и  не  смотрят  очень
строго.
   Она пошла впереди меня в лес. Она была почти  обнажена,  таинственна  и
прекрасна. В ней остался лишь отблеск прежней Елены, моей  жены  последних
нескольких месяцев; осталось ровно столько, чтобы с  очарованием  и  болью
узнать ее в том дыхании прошедшего, когда кожа будто съеживается от озноба
и ожидания. Почти безымянная, она  спустилась  оттуда,  сверху,  из  фриза
кариатид, окруженная девятью месяцами отчуждения, которые  теперь  значили
больше, чем двадцать лет нормального бытия.



        14

   Владелец кабачка, в котором мы сидели перед этим, приблизился к нам.
   - Эта толстуха очень хороша, - с чувством  сказал  он.  -  Француженка.
Настоящий дьявол. Рекомендую вам, господа! Наши женщины - тоже  порох,  но
горят  слишком  быстро.  -