е человеку кажется, что на него направлены все прожекторы и весь
мир только тем и живет, чтобы найти его.  Все  клетки  тела  словно  хотят
рассыпаться, ноги ходят ходуном и чувствуют  себя  самостоятельными,  руки
помышляют только о схватке, и даже губы, дрожа, еле удерживают  бессвязный
крик.
   Я закрыл глаза. Соблазн поддаться панике усиливался еще оттого,  что  я
был в купе один. Но я знал, что каждый сантиметр, который я уступлю сейчас
чувству страха, превратится  в  метры,  если  я  действительно  окажусь  в
опасности. Я убеждал себя, что меня пока никто не ищет, что для властей  я
представляю такой же интерес, как куча песка в пустыне, что я  никому  еще
не показался подозрительным. Конечно, все это было просто удачей. Я  почти
не отличался от людей вокруг. Белокурый  ариец  -  это  вообще  нацистская
легенда, не имеющая ничего общего с фактами. Посмотрите только на Гитлера,
Геббельса, Гесса и на других членов правительства - ведь они сами являются
опровержением их собственных иллюзий.
   Впервые я вышел из-под покровительства  железных  дорог  и  вокзалов  в
Мюнхене. Я просто заставил себя часок побродить по  улицам.  Города  я  не
знал и потому был спокоен - тут меня никто не мог узнать.
   Я зашел в пивную францисканцев. Зал был  полон.  Я  присел  к  столику.
Через пару минут рядом  опустился  толстый,  потный  человек.  Он  заказал
кружку пива, бифштекс и принялся читать газету.
   Только тут я опять ознакомился с немецкими газетами. Уже несколько  лет
я не читал на родном языке и сразу не мог привыкнуть к  тому,  что  вокруг
меня все говорят по-немецки.
   Передовые газет были ужасны - лживые, кровожадные, заносчивые. Весь мир
за  пределами  Германии  изображался  дегенеративным,  глупым,   коварным.
Выходило, что миру  ничего  другого  не  остается,  как  быть  завоеванным
Германией. Обе газеты, что я купил, были когда-то уважаемыми  изданиями  с
хорошей репутацией. Теперь изменилось не только  содержание.  Изменился  и
стиль. Он стал совершенно невозможным.
   Я принялся наблюдать за человеком, сидящим рядом со мной. Он ел, пил  и
с удовольствием поглощал содержание газет. Многие  в  пивной  тоже  читали
газеты, и никто не проявлял ни малейших признаков отвращения. Это была  их
ежедневная духовная пища, привычная, как пиво.
   Я продолжал читать. Среди мелких сообщений мне бросилось в глаза  одно,
касавшееся Оснабрюка. Оказывается, на Лоттерштрассе сгорел  дом.  Я  сразу
представил эту улицу. Если миновать  городской  вал  и  пройти  к  воротам
Хегертор, начинается Лоттерштрассе, которая  ведет  из  города.  Я  сложил
газету. В эту  минуту  я  вдруг  почувствовал  себя  более  одиноким,  чем
когда-либо раньше вне Германии.
   Медленно привыкал я к постоянной смене шока и апатии.  Я  уверял  себя,
что нахожусь теперь в большей безопасности. Однако я понимал,  что  угроза
сразу возрастет, как только я окажусь вблизи  Оснабрюка.  Там  были  люди,
которые знали меня.
   Я купил себе чемодан, немного белья  и  разную  мелочь,  необходимую  в
дороге, чтобы не возбуждать любопытства в гостиницах. Я еще не  знал,  как
мне удастся увидеться с женой, и каждый час менял свои  планы.  Надо  было
положиться на случай. Ведь я даже не знал - не примирилась  ли-она  теперь
со своими родными, которые была ярыми сторонниками  существующего  режима.
Может быть, она вышла замуж за другого. Начитавшись газет, я  упал  духом:
много ли надо, чтобы поверить во все это, если читаешь одно и то же каждый
день! А сравнивать было не с чем: иностранные газеты в Германии  были  под
строгой цензурой.
   В Мюнстере остановился в гостинице среднего пошиба. Не  мог  же  я  все
ночи бодрствовать и отсыпаться днем на скамейках. Рано или поздно пришлось
бы рискнуть и отдать в каком-нибудь немецком отеле паспорт  для  прописки.
Вы знаете Мюнстер?
   - Немного, - ответил я. - Это не тот ли город с множеством церквей, где
был заключен Вестфальский мир?
   Шварц кивнул.
   - В Мюнстере  и  Оснабрюке,  после  Тридцатилетней  войны.  Кто  знает,
сколько продлится нынешняя!
   - Если пойдет и дальше так, то  недолго.  Немцам  потребовалось  четыре
недели, чтобы завоевать Францию.
   Подошел кельнер и объявил, что ресторан  закрывается.  Все  посетители,
кроме нас, уже ушли.
   - Нет  ли  поблизости  какого-нибудь  другого  заведения,  которое  еще
открыто? - спросил Шварц.
   Кельнер сказал, что в Лиссабоне нет широкой ночной жизни.  Когда  Шварц
дал ему чаевые, он  вспомнил,  что  есть  одно  заведение  для  избранных,
русский ночной клуб.
   - Очень элегантный, - добавил он.
   - Нас впустят туда? - спросил я.
   - Конечно. Я просто хотел сказать, что  там  есть  элегантные  женщины.
Всех наций. Немки тоже.
   - Долго ли бывает открыт клуб?
   - Пока есть посетители. Теперь он всегда полон. Есть и немцы.  Довольно
много.
   - Какие немцы?
   - Просто немцы.
   - С деньгами?
   - Конечно, с деньгами, - кельнер засмеялся. - Ведь клуб не из  дешевых.
Но очень веселый. Скажите, что послал Мануэль, и вас больше ни  о  чем  не
спросят.
   - А разве вообще нужно что-нибудь говорить?
   - Да, ничего! Просто портье запишет какое-нибудь вымышленное имя, и  вы
станете членами клуба. Пустая формальность.
   - Хорошо.
   Шварц заплатил по счету.
   Мы шли по улице с лестницами, которые вели вниз.  Палевые  дома  спали,
прислонившись друг к другу.  Из  окон  доносились  вздохи,  храп,  дыхание
людей, не знавших никаких забот о паспортах. Шаги  отдавались  яснее,  чем
днем.
   - Электрический свет, - сказал Шварц. - Он вас тоже ошеломляет?
   - Да. Трудно отвыкнуть от затемненной Европы. Все  время  думаешь,  что
кто-то забыл повернуть выключатели и что вот-вот начнется воздушный налет.
   Шварц остановился.
   - Мы получили огонь в дар потому, что в нас  было  что-то  от  бога,  -
сказал он вдруг с силой. - И теперь мы прячем его, потому  что  убиваем  в
себе эту частицу бога.
   - Насколько я помню, огонь не был подарен нам. Его  украл  Прометей,  -
возразил я. - За это боги наградили его неизлечимым циррозом  печени.  Мне
кажется, это больше отвечает нашему характеру.
   Шварц посмотрел на меня.
   - Я уже давно не могу иронизировать, - сказал он. - И испытывать  страх
перед громкими словами. Когда человек иронизирует и боится,  он  стремится
принизить вещи.
   - Может быть, - согласился я. - Но разве так уж необходимо, став  перед
несбыточным, повторять себе:  оно  невозможно?  Не  лучше  ли  постараться
преуменьшить его и тем самым оставить луч надежды?
   - Вы правы. Простите меня, я забыл, что у вас впереди дорога. Разве тут
есть время думать о пропорциях вещей!
   - А вы разве никуда не едете?
   Шварц покачал головой:
   - Теперь уже нет. Я снова возвращаюсь обратно.
   - Куда? - спросил я удивленно.
   Я не мог поверить, что он опять собирается в Германию.
   - Назад, - сказал он. - Потом объясню.



        3

   Ночной  клуб  оказался  типичным  русским  эмигрантским  увеселительным
заведением, каких после революции 1917 года  множество  возникло  по  всей
Европе - от Берлина до Лиссабона. Те же аристократы в качестве  кельнеров,
те же хоры из бывших гвардейских офицеров, такие же высокие цены и  та  же
меланхолия.
   Как я и ожидал, там горели такие же, как и везде, матовые лампы. Немцы,
о которых говорил кельнер, конечно, не принадлежали  к  числу  эмигрантов.
Скорее всего - шпионы, сотрудники германского посольства или представители
немецких фирм.
   - Русские успели устроиться лучше, чем мы, - сказал  Шварц.  -  Правда,
они попали в эмиграцию на пятнадцать лет  раньше  нас.  А  пятнадцать  лет
несчастья - это кое-что значит. Можно набраться опыта.
   - Это была первая волна эмиграции, - сказал я. - Им еще  сочувствовали,
давали разрешение на работу, снабжали бумагами, нансеновскими  паспортами.
Когда появились мы, сострадание мира было уже  давно  исчерпано.  Мы  были
назойливы, как термиты, и не нашлось уже никого,  кто  поднял  бы  за  нас
голос. Мы не имели права работать, существовать  и  к  тому  же  не  имели
документов.
   Очутившись здесь, я почувствовал  себя  не  в  своей  тарелке.  Причина
заключалась, может быть, в том, что помещение было закрытым,  а  на  окнах
висели портьеры. Ко всему тут было много немцев, и я сидел слишком  далеко
от  дверей,  чтобы  ускользнуть,  если  понадобится.  У  меня  уже   давно
выработалась привычка всегда устраиваться возле выхода.
   Я нервничал еще и потому, что больше не видел корабля. Кто знает, может
быть, он еще ночью поднимет якоря и уйдет  раньше,  чем  указано,  получив
какое-нибудь предупреждение.
   Шварц, казалось, почувствовал мое беспокойство. Он достал оба билета  и
подал их мне.
   - Возьмите, Я не работорговец. Возьмите их и, если хотите, уходите.
   Я смущенно посмотрел на него.
   - Вы не так поняли. У меня есть время. Все время мира.
   Шварц не ответил. Он ждал. Я взял билеты и спрятал.
   - Я сел  в  поезд,  который  прибывал  в  Оснабрюк  ранним  вечером,  -
продолжал Шварц, словно ничего не случилось. - Мне вдруг  показалось,  что
только теперь я перехожу границу. До этого была просто Германия. Теперь же
со мной заговорило каждое дерево. Я  узнавал  деревни,  мимо  которых  шел
поезд. Некогда, еще школьником, я с  товарищами  бродил  по  этим  местам.
Здесь я был с Еленой в первые недели нашего знакомства. Я любил  все,  что
лежало вокруг, как любил сам город, его дома и сады.
   Раньше чувство отвращения и тоски сливалось во мне в какую-то  тяжелую,
давящую глыбу. Я словно окаменел. Все, что произошло, парализовало чувства
и мысли. Я даже не испытывал потребности анализировать прошлое.  Я  боялся
этого.
   Теперь же заговорили вещи, которые стали  частью  ненавистного  целого,
хотя не имели к нему никакого отношения.
   Окрестности города не изменились. Все так  же  в  сиянии  спускающегося
вечера стояли церковные колокольни, покрытые  мягким  зеленоватым  налетом
старины. Как всегда, река отражала небо. Она сразу  напомнила  мне  о  тех
временах, когда я ловил здесь рыбу  и  грезил  о  приключениях  в  далеких
странах. Мне пришлось их  потом  пережить,  но  совершенно  иначе,  чем  я
некогда себе представлял. И луга с бабочками и стрекозами, и склоны холмов
с деревьями и полевыми цветами остались такими же. И юность моя лежала там
погребенная или - если хотите - увековеченная.
   Я смотрел в окно поезда. Людей попадалось мало,  а  военных  совсем  не
было видно. Вечер медленно затоплял окрестные холмы. В  крошечных  садиках
путевых обходчиков цвели розы, лилии и георгины. Они были такими  же,  как
всегда,  -  чума  не  уничтожила  их.  Они  выглядывали  из-за  деревянных
заборчиков так же, как во Франции. На лугах паслись коровы - так  же,  как
они пасутся на швейцарских лугах, - черные, белые, без знака  свастики,  с
такими  же  кроткими  глазами,  как  всегда.  Я  увидел  аиста  на   крыше
крестьянского домика, он деловито щелкал клювом. И ласточки летали вокруг,
как они летают везде. Только люди стали другими, я знал это.
   Они вовсе не были перекроены все на один лад, как я представлял раньше.
В купе входили, выходили и снова заходили люди. Чиновников было мало.  Все
больше простой люд -  с  обычными  разговорами,  которые  я  слышал  и  во
Франции, и в Швейцарии, - о погоде, об урожае,  о  повседневных  делах,  о
страхе перед войной.
   Они все боялись ее, но в то время как в других странах знали, что воины
хочет Германия, здесь  говорили  о  том,  что  войну  навязывают  Германии
другие. Как всегда перед катастрофой, все желали мира и говорили только об
этом.
   Поезд остановился. Вместе с толпой пассажиров я покинул перрон.  Вокзал
не изменился, только показался мне меньше, запущеннее, чем прежде.
   Когда я вышел на привокзальную площадь, все, о чем я думал до сих  пор,
отлетело. Сгущались сумерки, было сыро, как после дождя. Я будто ослеп,  и
все во мне дрожало. Я знал, что теперь начиналось самое опасное, и в то же
время был странно уверен, что со мной ничего не случится. Я шел словно под
стеклянным колпаком. Он защищал  меня,  но  мог  разлететься  вдребезги  в
следующее же мгновение.
   Я вернулся в зал и купил обратный билет до Мюнстера. Жить в Оснабрюке я
не мог. Это было слишком опасно.
   - Когда уходит последний поезд в Мюнстер? - спросил я кассира,  который
восседал за своим окошечком, самоуверенный и неуязвимый,  точно  маленький
Будда. Лысина его блестела в желтом свете электрических ламп.
   - Один - в двадцать два часа двадцать минут, другой -  в  двадцать  три
двенадцать.
   Потом  в  автомате  я  взял  перронный  билет  на  случай,  если  вдруг
понадобится быстро исчезнуть. Конечно, на платформах прятаться трудновато,
но зато в Оснабрюке их три, можно выбрать любую, если надо быстро вскочить
в отходящий поезд, а кондуктору просто сказать, что ошибся, уплатить штраф
и сойти на следующей остановке.
   Я, наконец, решил позвонить старому другу, который не  был  сторонником
режима. По телефону я мог узнать, может ли он мне помочь. Позвонить  прямо
жене я не осмелился, не зная, одна она или нет.
   Я стоял в стеклянной телефонной кабине, держал  в  руках  справочник  и
смотрел на аппарат. Я перелистывал грязные, засаленные страницы с номерами
телефонов, а сердце у меня так колотилось,  что,  казалось,  слышался  его
стук. Я все ниже наклонял лицо, чтобы нельзя было узнать меня.
   Машинально я открыл страницу с моей прежней фамилией и  увидел  телефон
жены. Номер остался тот же, но адрес  был  другой.  Площадь  Рисмюллерплац
теперь называлась Гитлерплац.
   Когда я увидел адрес, мне показалось,  что  мутная  лампочка  в  кабине
вспыхнула в тысячу раз ярче. Я даже оглянулся - так сильно было  ощущение,
будто я стою посреди глубокой ночи в ярко освещенном ящике  или  будто  на
меня направили луч прожектора. И опять безумие моей затеи пронизало меня и
наполнило ужасом.
   Я вышел из кабины и прошел  через  полутемный  зал.  На  стенах  висели
плакаты "Силы и радости" [фашистская  спортивная  организация]  и  рекламы
немецких курортов.  С  ярко-синего  неба  угрожающе  смотрели  улыбающиеся
жизнерадостные субъекты.
   Подошло два  поезда.  Поток  пассажиров  ринулся  вверх  по  лестницам.
Человек в форме войск СС отделился от толпы и направился ко мне.
   Я не бросился бежать. Может быть, он имел в виду вовсе не меня?  Однако
он остановился рядом.
   - Простите, можно у вас прикурить? - спросил он.
   - Прикурить? - переспросил я и быстро выпалил: - Да, да!  Конечно!  Вот
спички!
   Я полез в карман.
   - Зачем? Ведь у вас горит сигарета! - эсэсовец удивленно  посмотрел  на
меня.
   Я только теперь вспомнил, что курю, вынул изо рта сигарету  и  протянул
ему. Он приложил свою и затянулся.
   - Что это вы такое курите? - спросил он с любопытством. -  Пахнет,  как
первоклассная сигара.
   Это была французская сигарета. Я  захватил  с  собой  несколько  пачек,
переходя границу.
   - Подарок приятеля, - сказал  я.  -  Французский  табак.  Привез  из-за
границы. Мне он кажется слишком крепким.
   Эсэсовец засмеялся.
   - Лучше всего, конечно, совсем бросить курить, как фюрер,  а?  Но  кому
это под силу, особенно в такие времена?
   Он поклонился и ушел.
   Шварц слабо усмехнулся.
   - Когда я еще был  человеком,  который  имел  право  ходить,  куда  ему
заблагорассудится, я часто впадал в  сомнение,  читая  в  книгах  описание
ужаса. Там говорилось, что у жертвы останавливалось  сердце,  что  человек
врастал в землю, как столб, что по жилам его пробегала ледяная струя и  он
обливался потом. Я считал это просто плохим стилем. Теперь я знаю, что все
это правда.
   Подошел кельнер.
   - Могу предложить господам общество.
   - Не надо.
   Он наклонился ниже:
   - Прежде чем отказаться совсем, может быть вы  взглянете  на  двух  дам
возле стойки?
   Я посмотрел на них. Одна показалась довольно  элегантной.  Обе  были  в
вечерних платьях. Лиц я не мог рассмотреть.
   - Нет, - сказал я еще раз.
   - Это вполне приличные дамы, - сказал кельнер. - Та, что справа, немка.
   - Она вас прислала к нам?
   - Нет, что вы, - возразил кельнер с заискивающей  улыбкой.  -  Это  моя
собственная идея.
   - Хорошо. Предадим ее забвению. Принесите нам лучше чего-нибудь поесть.
   - Что он хотел? - спросил Шварц.
   - Сосватать нам внучку Маты Хари [Мата Хари - немецкая разведчица эпохи
первой мировой войны, расстреляна в 1917 году  по  приговору  французского
суда]. Вы, наверно, дали ему слишком много на чай.
   - Я совсем еще не платил. Вам кажется, что это шпионки?
   - Наверно.  Правда  на  службе  у  самой  могущественной  международной
организации - денег.
   - Немки?
   - Одна из них, говорит кельнер.
   - Вы думаете, она здесь для того, чтобы заманивать немцев?
   -  Едва  ли.  По  части  похищения  людей  сейчас  используют   русских
эмигрантов.
   Кельнер принес тарелку с бутербродами. Я заказал  закуску,  потому  что
почувствовал опьянение, а мне хотелось оставаться совершенно трезвым.
   - Вы не будете есть? - спросил я Шварца.
   Он с отсутствующим видом покачал головой.
   - Я совсем не думал, что меня могут выдать сигареты, - сказал он.  -  И
еще раз проверил все, что со мной  было.  Спички  из  Франции  я  выбросил
вместе с остатками сигарет и купил себе немецкие. Потом я подумал,  что  у
меня в паспорте стояла французская виза и штамп о выезде во Францию, - все
это могло объяснить наличие французских сигарет, если  бы  меня  принялись
обыскивать. Злясь на свой  страх,  весь  мокрый  от  пота,  я  вернулся  к
телефонной будке.
   Пришлось подождать. Дама с большим фашистским значком набирала один  за
другим номера и выкрикивала какие-то приказания. Потом  она  выскочила  из
кабины.
   Я набрал номер моего друга. Ответил женский голос.
   - Попросите, пожалуйста, Мартенса, - сказал я,  заметив,  что  голос  у
меня сел.
   - Кто просит? - спросила женщина.
   - Друг доктора Мартенса.
   Я не  знал,  кто  это:  жена  доктора  или  горничная,  никому  из  них
довериться я не мог.
   - Как ваша фамилия? - последовал вопрос.
   - Я друг доктора Мартенса, - повторил я. -  Пожалуйста,  позовите  его.
Доктор Мартенс ждет моего звонка.
   - В таком случае вы могли бы сказать мне свое имя...
   Я в отчаянии молчал. На другом конце провода положили трубку.
   Я стоял на сером пыльном вокзале. Дули  сквозняки.  Первая  попытка  не
удалась, и я не знал, что предпринять дальше. Прямо позвонить  Елене  было
рискованно - меня мог узнать по голосу кто-нибудь из ее семьи. Можно  было
позвонить еще кому-нибудь  -  но  кому?  Кроме  доктора  Мартенса,  никого
другого я не мог вспомнить.
   Потом меня  осенила  идея,  которая  сразу  пришла  бы  в  голову  даже
десятилетнему мальчишке. Почему я не назвался братом  моей  жены?  Мартенс
прекрасно знал и не переносил его.
   Я позвонил опять, и мне ответил тот же женский голос.
   - Говорит Георг Юргенс, - резко сказал  я.  -  Пригласите,  пожалуйста,
доктора Мартенса.
   - Это вы звонили только что?
   - Говорит штурмбаннфюрер Юргенс.  Я  хотел  бы  поговорить  с  доктором
Мартенсом. Немедленно!
   - Да, да, - ответила женщина. - Минуточку, сейчас!
   Шварц посмотрел на меня.
   - Знаете ли вы этот ужасный тихий шелест в трубке, когда вы у  телефона
ждете: жить или умереть?
   Я кивнул:
   - Знаю. Так иногда заклинают судьбу, чтобы она была милостивее.
   - Доктор Мартенс у телефона, - услышал я наконец.  Опять  меня  охватил
страх. В горле пересохло.
   - Рудольф, - произнес я еле слышно.
   - Простите, как вы сказали?
   - Рудольф, - сказал я, - говорит родственник Елены Юргенс.
   - Я ничего не понимаю. Разве это не штурмбаннфюрер Юргенс?
   - За  него  говорю  я,  Рудольф.  Говорю  о  Елене  Юргенс.  Теперь  ты
понимаешь?
   - Теперь я окончательно ничего не понимаю, - сказал он с  раздражением.
- У меня сейчас прием больных...
   - Могу я прийти к тебе во время приема, Рудольф? Ты очень занят?