ажется, и одной бутылки  оказалось  более  чем
достаточно.
   - Это оттого, что вы выпили его натощак, - объяснил он.
   - Возможно.
   Я встал.
   - Может быть у вас день рождения?
   - Юбилей, - сказал я. - Золотой юбилей.
   Маленький человек в купе некоторое  время  сидел  молча.  Пот  с  него,
правда, уже перестал литься, но видно было, что костюм и  рубашка  у  него
насквозь мокрые.
   Он спросил:
   - Мы уже в Швейцарии?
   - Да, - ответил я.
   Он ничего не  сказал  и  выглянул  в  окно.  Мимо  проплыла  станция  с
швейцарским названием. Поезд остановился. На  перроне  появился  начальник
станции - швейцарец. Двое  швейцарских  полицейских  болтали  возле  груды
багажа, предназначенного для  погрузки.  В  киоске  продавали  швейцарский
шоколад и колбасу.
   Человек высунулся в окно и купил швейцарскую газету.
   - Это уже Швейцария? - спросил он мальчишку.
   - Да. Что еще? Десять чернушек.
   - Что?
   - Десять чернушек! Десять сантимов, за газету!
   Он отсчитал деньги  с  таким  видом,  будто  получил  крупный  выигрыш.
Перемена валюты, кажется, в конце концов его убедила. Мне он  не  поверил.
Он развернул газету, просмотрел ее и отложил в сторону.
   Поезд опять пошел. Усыпляюще стучали  колеса.  Меня  охватило  глубокое
чувство свободы. Мой спутник начал что-то говорить. Я заметил, что губы  у
него двигаются, и только тогда услышал его голос.
   - Наконец-то выбрались, - сказал он и пристально посмотрел на  меня.  -
Наконец выбрались из вашей проклятой страны, господин "партайгеноссе"!  Из
страны, которую  вы,  свиньи,  превратили  в  казарму  и  концентрационный
лагерь! Слава богу, хоть  здесь,  в  Швейцарии,  вы  уже  не  в  состоянии
приказывать! И человек может открыть рот, не боясь получить удар сапогом в
зубы! Что вы сделали из Германии, вы разбойники, убийцы и палачи!
   В углах рта у него появилась  пена.  Глаза  готовы  были  выскочить  из
орбит. Он походил на истеричку, которая вдруг увидела жабу. Он считал меня
тоже одним из "партайгеноссе", и - после того, что он услышал, -  он  был,
конечно, прав.
   Я слушал его совершенно спокойно. Я был спасен! Что по сравнению с этим
значило все остальное?
   - Вы, должно быть, очень смелый человек, - сказал я наконец. -  Ведь  я
по крайней мере на двадцать фунтов тяжелее вас и сантиметров на пятнадцать
выше. Впрочем постарайтесь высказаться. Это облегчает.
   - Насмешки? - крикнул он, выходя из себя. - И сейчас  еще  хотите  надо
мной издеваться? Ошибаетесь! Это прошло, и прошло навсегда! Что вы сделали
с моими стариками? Что вам сделал мой отец? А сейчас?!  Сейчас  вы  хотите
поджечь весь мир?
   - Вы думаете, будет война? - спросил я.
   - Так, так! Издевайтесь дальше! Будто вы этого не знаете! А что же  еще
остается вам делать с вашим тысячелетним рейхом и чудовищным  вооружением?
Вам, профессиональным преступникам и убийцам! Если вы  не  начнете  войну,
ваше мнимое благополучие лопнет - и вы вместе с ним!
   - Я тоже так думаю, - сказал  я  и  почувствовал  вдруг,  как  по  лицу
скользнул теплый луч позднего солнца. Его  прикосновение  было  похоже  на
ласку. - Но что будет, если Германия победит?
   Человечек в пропотевшем костюме молча уставился  на  меня  и  судорожно
глотнул.
   - Если вы победите, значит, бога больше нет, - сказал он с трудом.
   - Я тоже так думаю.
   Я встал.
   - Не прикасайтесь ко мне, - зашипел  он.  -  Вы  будете  арестованы!  Я
остановлю поезд! Я донесу на вас! На вас и так нужно донести.  Потому  что
вы шпион! Я слышал, о чем вы говорили!
   "Этого еще недоставало", - подумал я.
   -  Швейцария  -  свободное  государство,  -  сказал  я.  -   Здесь   не
арестовывают на основании доносов. Вы этому,  кажется,  неплохо  научились
там, в Германии...
   Я взял чемодан и отправился в другое купе. Я ничего не хотел  объяснять
этому сумасшедшему. Но сидеть рядом с ним мне было противно.  Ненависть  -
это кислота, которая разъедает душу; все равно -  ненавидишь  ли  сам  или
испытываешь ненависть другого. Я узнал это за время своих странствий.
   Так я приехал в Цюрих.



        9

   Музыка  на  мгновение  смолкла.  Со   стороны   танцующих   послышались
возбужденные возгласы. Сразу же вслед за этим оркестр заиграл с  удвоенной
силой. Женщина в канареечном платье, с фальшивыми бриллиантами в  волосах,
выступила вперед и запела.
   То, что должно было случиться,  -  случилось.  Немец  во  время  танцев
столкнулся с англичанином. Каждый из них обвинял другого в  том,  что  это
было сделано умышленно. Распорядитель и два  кельнера  попытались  сыграть
роль Лиги наций и смягчить разгоревшиеся страсти, но их не слушали.
   Оркестр оказался умнее: он переменил ритм и  вместо  фокстрота  заиграл
танго. Дипломаты оказались вынужденными или стоять посреди танцующих,  что
было просто глупо, или танцевать дальше.
   Немец, кажется, не умел танцевать танго, в то время как англичанин, еще
стоя на месте, принялся отстукивать ритм. Танцующие пары то и дело толкали
обоих. Повод. для ссоры потерял остроту. Награждая  друг  друга  свирепыми
взглядами, оба отошли к своим столикам.
   - Соперники, - презрительно сказал Шварц. - Почему  нынешние  герои  не
устраивают дуэлей?
   - Итак, вы приехали в Цюрих, - сказал я.
   Он слабо улыбнулся.
   - Уйдем отсюда.
   - Куда?
   - Наверняка здесь найдется какой-нибудь кабачок, открытый всю  ночь.  А
этот похож на могилу, где танцуют и играют в войну.
   Он расплатился и спросил кельнера, нет ли тут поблизости  какого-нибудь
другого заведения.
   Тот вырвал из блокнота листок бумаги, написал адрес и объяснил нам, как
туда пройти.
   Мы вышли. Стояла чудесная ночь. Небо еще было усыпано звездами,  но  на
горизонте заря и море уже слились в первом объятии  и  исчезли  в  голубом
тумане. Небо стало выше, сильнее чувствовался запах  моря  и  цветов.  Все
обещало ясный день.
   При  свете  солнца  в   Лиссабоне   есть   что-то   наивно-театральное,
пленительное и колдовское. Зато ночью он превращается в смутную  сказку  о
городе, который всеми своими террасами и огнями спускается к морю,  словно
празднично  наряженная  женщина,  склонившаяся  к  своему   возлюбленному,
потонувшему во мраке.
   Некоторое время я и Шварц стояли молча.
   - Вот так некогда и мы представляли себе жизнь, не правда ли? -  мрачно
сказал он. - Тысячи огней и улицы, уходящие в бесконечность.
   Я ничего не ответил. Для меня жизнь заключалась в корабле, что стоял на
Тахо, и путь его лежал не в бесконечность - в Америку.
   Я был по горло сыт приключениями -  жизнь  забросала  нас  ими,  словно
тухлыми яйцами. Самым невероятным приключением становились теперь паспорт,
виза, билет. Для тех, кто против  своей  воли  превратился  в  изгнанника,
обычные будни давно  уже  казались  несбыточной  фантасмагорией,  а  самые
отчаянные авантюры обращались в сущую муку.
   - Цюрих произвел на меня тогда такое же впечатление,  как  Лиссабон  на
вас этой ночью, - сказал Шварц. - Там вновь началось то, что мне  казалось
уже потерянным безвозвратно. Вы знаете, конечно, что время  -  это  слабый
настой смерти. Нам постоянно, медленно подливают  его,  словно  безвредное
снадобье. Сначала он оживляет нас, и мы даже начинаем верить, что мы почти
что бессмертны. Но день за днем и капля за  каплей  -  он  становится  все
крепче и крепче и в конце концов превращается  в  едкую  кислоту,  которая
мутит и разрушает нашу кровь.
   И даже если бы мы захотели ценой оставшихся лет купить молодость, -  мы
не смогли бы сделать этого потому, что кислота  времени  изменила  нас,  а
химические соединения уже не те, теперь уже требуется чудо...
   Он остановился и посмотрел на мерцающий в ночи город.
   - Я бы хотел, чтобы в памяти эта ночь  осталась  счастливейшей  в  моей
жизни, - прошептал он. - Она стала самой  ужасной  из  всех.  Вы  думаете,
память не может этого сделать? Может! Чудо, когда его переживаешь, никогда
не бывает полным, только воспоминание делает его  таким.  И  если  счастье
умерло, оно все-таки не может уже измениться и выродиться в разочарование.
Оно по-прежнему остается совершенным. И если я его еще раз вызываю теперь,
разве оно не должно остаться таким, каким я его вижу? Разве не  существует
оно до тех пор, пока существую я?
   Мы стояли на лестнице. Неотвратимо приближался рассвет, и Шварц маячил,
словно лунатик, словно печальный, забытый образ ночи. Мне вдруг стало  его
смертельно жаль.
   - Это правда, - осторожно сказал я. - Разве  мы  можем  знать  истинную
меру своего счастья, если нам неизвестно, что ждет нас впереди!
   - В то время, как  мы  каждое  мгновение  чувствуем,  что  нам  его  не
остановить и что нечего даже и пытаться сделать это, - прошептал Шварц.  -
Но если мы не в состоянии схватить и удержать  его  грубым  прикосновением
наших рук, то, может быть, - если его  не  спугнуть,  -  оно  останется  в
глубине наших глаз? Может быть, оно даже будет жить там, пока живут глаза?
   Он все еще смотрел вниз, на город, где  стоял  дощатый  гроб,  а  перед
пристанью ждал корабль. На мгновение мне вдруг показалось,  что  лицо  его
вот-вот распадется - так сильно было в нем выражение мертвящей  боли.  Оно
застыло, будто парализованное.
   Потом черты его вновь пришли в движение, рот уже не  напоминал  черную,
зияющую дыру, а глаза ожили и перестали походить на два куска  гальки.  Мы
пошли вниз к гавани.
   - Боже мой, - заговорил он снова. - Кто  мы  такие?  Вы,  я,  остальные
люди? Что такое те, которых нет больше? Что более истинно: человек или его
отражение? Живое - наполненное мукой и страстью - или воспоминание о  нем,
лишенное ощущения боли?
   Может быть, мы как раз и сливаемся теперь воедино - мертвая и  я  может
быть, только сейчас она вполне принадлежит мне, -  подчиняясь  заклинаниям
неведомой, безутешной алхимии, откликаясь только по моей  воле  и  отвечая
только так, как хочу этого я - погибшая и все-таки еще существующая где-то
в крошечной фосфоресцирующей клетке моего мозга? Или,  может  быть,  я  не
только уже потерял ее, но теряю теперь, в медленно тускнеющем воспоминании
- вновь и вновь, каждую секунду все больше и больше. А я  должен  удержать
ее, боже! Должен! Понимаете вы это?
   Он ударил себя в лоб.
   Мы подошли к улице, которая длинными пологими  ступенями  спускалась  с
холма. Днем здесь, видно, проходило какое-то празднество. Между домами, на
железных прутьях, еще висели увядшие  гирлянды,  источавшие  теперь  запах
тления, ряды ламп, украшенных кое-где большими абажурами в виде тюльпанов.
Повыше, метрах в двадцати друг от друга, покачивались пятиконечные  звезды
из маленьких  электрических  лампочек.  По-видимому,  улицу  украшали  для
какой-то процессии или одного из многих религиозных праздников. Теперь,  в
наступающем утре, все это выглядело  жалким,  обшарпанным  и  холодным,  и
только чуть пониже, где, вероятно, что-то не ладилось  с  контактами,  все
еще горела одна звезда  необычно  резким,  бледным  светом,  какой  всегда
приобретают электрические огни в вечерних сумерках или на рассвете.
   - Вот здесь можно  и  причалить,  -  сказал  Шварц,  открывая  дверь  в
кабачок, где еще горел свет. К  нам  подошел  большой  загорелый  человек,
пригласил садиться. В низком помещении  стояли  две  бочки.  За  одним  из
столиков сидели мужчина и женщина. Хозяин сказал, что у него  есть  только
вино и холодная жареная рыба.
   - Вы знаете Цюрих? - спросил Шварц.
   - Да. В Швейцарии меня четыре раза ловила полиция. Тюрьмы там  хорошие.
Гораздо лучше, чем во  Франции.  Особенно  зимой.  К  сожалению,  если  вы
захотите  отдохнуть  вас  продержат  там  не  больше  двух  недель.  Потом
выпустят, и кордебалет на границе начинается сызнова.
   - Решение пересечь границу открыто будто освободило что-то  во  мне,  -
сказал Шварц. - Я вдруг перестал бояться. При виде полицейского  на  улице
сердце у меня уже не замирало. Я испытывал, конечно, слабый толчок, но  он
был таким легким, что  в  следующий  же  момент  я  с  еще  большей  силой
чувствовал свою свободу.
   Я кивнул.
   - Ощущение опасности всегда обостряет восприятие жизни.  Но  только  до
тех пор, пока опасность лишь маячит где-то на горизонте.
   - Вы думаете, только до тех пор? - Шварц странно посмотрел на  меня.  -
Нет, и дальше тоже, вплоть то того, что мы называем смертью, и даже  после
нее. И где вообще та потеря, которая могла бы остановить  биение  чувства?
Разве город не остается жить и после того, как вы его покинули?  Разве  он
не остается в вас, даже если он будет разрушен? И кто же  в  таком  случае
знает, что такое умереть? Может быть, жизнь - это всего лишь луч, медленно
скользящий по нашим меняющимся лицам? Но если это так, то не было ли у нас
уже какого-то  другого  праоблика  еще  раньше,  до  рождения,  того,  что
сохранится и после разрушения временного и преходящего?
   Между стульев, крадучись, прошла кошка. Я бросил  ей  кусок  рыбы.  Она
подняла хвост и отвернулась.
   - Вы встретили вашу жену в Цюрихе? - осторожно спросил я.
   - Я  встретил  ее  в  отеле.  Всякая  принужденность  и  скованность  -
уклончивая стратегия боли и обиды - исчезли без следа. Я встретил женщину,
которую я не знал, но любил, с которой я как будто был связан пятью годами
безмолвного прошлого, но годы эти уже не имели  над  ней  никакой  власти.
Казалось - с тех пор, как Елена пересекла границу - яд времени перестал на
нее действовать.
   Теперь прошлое принадлежало нам, а не мы ему. Оно изменилось, и  вместо
обычной угнетающей картины минувших лет, оно отражало лишь нас  самих,  не
связанных с ушедшим. Мы решили вырваться из окружающего и сделали  это,  и
теперь  все,  что  было  раньше,  оказалось  отрезанным,   а   невозможное
превратилось в реальность: это  было  ощущение  нового  бытия  без  единой
морщины старого.
   Шварц взглянул на меня, и опять странное выражение отчаяния  скользнуло
по его лицу.
   - И необычайное оставалось. Его  удерживала  Елена.  Я  этого  не  мог,
особенно в конце. Но ей это удавалось, и, значит, все  было  хорошо.  Ведь
только об этом и стоило думать. Разве не так?  Теперь  это  должен  суметь
сделать я, поэтому я и говорю с вами! Да, только поэтому!
   - Вы остались в Цюрихе? - спросил я.
   - Только неделю мы жили в этом городе, -  сказал  Шварц  своим  прежним
тоном. - И  только  там,  в  единственной  стране  посреди  взбудораженной
Европы, - не было ощущения, что мир готов рухнуть. У нас  были  деньги  на
несколько месяцев жизни. Елена захватила с собой драгоценности, которые мы
могли продать. Во Франции у меня еще хранились рисунки умершего Шварца.
   О, это лето 1939 года! Казалось, бог еще раз захотел показать миру, что
такое мирное бытие и что он потеряет с войной. Дни стояли  теплые,  тихие,
безмятежные. Позже,  когда  мы  уехали  к  Лаго  Маджоре  [озеро],  на  юг
Швейцарии, они стали еще чудеснее.
   Елена стала получать письма от своей  семьи.  То  и  дело  ей  звонили.
Уезжая, она ничего не сказала, кроме того,  что  едет  в  Цюрих  к  своему
врачу. Ее родственникам, используя превосходную швейцарскую систему связи,
не составило большого труда узнать ее адрес. Теперь ее засыпали  запросами
и упреками. Она могла еще вернуться в Германию. Надо было решать.
   Мы жили с ней в одном отеле, но в разных номерах. Мы были женаты, но  в
наших паспортах стояли разные фамилии, и так как  всегда  и  всюду  решает
бумага, - мы не имели права жить вместе. Это - странное положение, но  оно
еще более усиливало чувство того, что время для нас изменилось. Один закон
признавал нас мужем и  женой,  другой  -  нет.  Новая  обстановка,  долгая
разлука и, самое главное, Елена, которая так сильно изменилась, очутившись
здесь, - все это создавало впечатление зыбкой нереальности, соединенной  в
то же время со сверкающе-непринужденной действительностью. И над всем этим
еще клубились последние клочья разорванного тумана снов, о которых уже  не
хотелось вспоминать. Я тогда еще не понимал, из чего возникло это чувство,
я воспринимал его как неожиданный подарок, словно  кто-то  вдруг  разрешил
мне повторить кусок дрянного бытия и на этот раз наполнить  его  настоящей
жизнью. Из крота, пробиравшегося без паспорта через  границы,  я  сделался
вдруг птицей, не знающей уже никаких границ.
   Однажды утром, зайдя к Елене, я застал у нее некоего господина  Краузе,
которого она представила мне как сотрудника немецкого консульства. Едва  я
переступил порог, как она заговорила со мной по-французски и назвала месье
Ленуаром. Краузе не разобрал и на плохом французском спросил меня, не  сын
ли я известного художника.
   Елена засмеялась.
   - Господин Ленуар женевец, - заявила она. - Однако он говорит  также  и
по-немецки. С Ренуаром его роднит только восхищение его картинами.
   - Вы любите картины импрессионистов? - обратился ко мне Краузе.
   - Господин Ленуар сам владеет коллекцией, - сказала Елена.
   - У меня только несколько рисунков, - возразил  я.  Назвать  наследство
умершего Шварца коллекцией казалось  мне  чрезмерным.  Это  был,  конечно,
новый каприз Елены. Однако хорошо помня, как один из ее капризов спас меня
от концентрационного лагеря, я включился в игру.
   - Известно ли вам собрание картин  Оскара  Рейнгарта  в  Винтертуре?  -
любезно спросил меня Краузе.
   Я кивнул.
   - У Рейнгарта есть одно полотно Ван Гога, за которое я отдал  бы  целый
месяц жизни.
   - Какой именно месяц? - поинтересовалась Елена.
   - Какое полотно Ван Гога? - спросил Краузе.
   - "Сад в доме сумасшедших".
   Краузе улыбнулся.
   - Чудесная вещь!
   Он завел разговор о других картинах, перешел к Лувру.  Тут  я  еще  раз
помянул добрым словом  покойного  Шварца.  Благодаря  его  школе,  я  смог
поддерживать этот разговор. Теперь я понял тактику Елены: она во что бы то
ни стало хотела избежать того, чтобы Краузе распознал во мне ее  мужа  или
эмигранта. Немецкие консульства не ограничивались теми сведениями, что они
получали из полицейских источников, в той или иной стране.  Я  чувствовал,
что  Краузе  пытается  выведать,  каковы  наши  отношения  с  Еленой.  Она
разгадала его намерения прежде, чем он начал задавать вопросы,  и  тут  же
придумала мне жену Люсьену и двух детей, из  которых  старшая  дочь  якобы
прекрасно играла на пианино.
   Краузе бросал быстрые изучающие взгляды то ка меня,  то  на  Елену.  Он
воспользовался разговором и предложил встретиться еще раз -  за  небольшим
ленчем в каком-нибудь маленьком ресторанчике на  берегу  озера.  Ведь  так
редко встречаешь человека, понимающего живопись.
   Я охотно согласился - это удастся  сделать,  когда  я  вновь  приеду  в
Швейцарию, через месяц-полтора. Он очень удивился, так как считал,  что  я
живу в Женеве. Я объяснил ему, что хотя я женевец, но живу в Бельфорте.
   Бельфорт находится во Франции, и ему нелегко было проверить мои  слова.
Прощаясь, он не удержался и задал последний вопрос из этого  своеобразного
допроса: где познакомились я и Елена,  ведь  симпатичные  люди  так  редко
встречаются.
   Елена взглянула на меня.
   - У врача, господин Краузе. Больные часто бывают  гораздо  симпатичнее,
чем... - Она зло усмехнулась. - Чванливые  здоровяки,  у  которых  даже  в
мозгу вместо нервов растут мускулы.
   Краузе ответил на эту шпильку улыбкой авгура.
   - Я понимаю вас, сударыня.
   - Разве у вас в Германии не развенчали еще Ренуара? -  спросил  я  его,
чтобы не отстать от Елены. - Ван Гога-то уж наверное?
   - О, только не в глазах знатоков! - возразил Краузе,  бросив  еще  один
взгляд авгура, и направился к выходу.
   - Зачем он приходил? - спросил я Елену.
   - Шпионить. Я хотела предупредить тебя, чтобы ты  не  приходил,  но  не
успела, ты уже вошел. Его прислал мой братец. Как я все это ненавижу!
   Зловещая рука гестапо протянулась через границу и напомнила нам, что мы
еще не ускользнули из-под  ее  власти.  Краузе  сказал  Елене,  чтобы  она
как-нибудь зашла в консульство. Нич