любимый, - ответила она. - На этот раз ты мне помочь не в силах.
Если бы ты мог, я бы тебе сказала.
   - У меня есть еще последний рисунок Дега. Я могу его здесь  продать.  В
Биаррице есть богатые люди. Мы получим достаточно денег,  чтобы  поместить
тебя в больницу.
   - Чтобы меня арестовали? К тому же это не поможет. Поверь мне!
   - Разве дело так плохо?
   Она взглянула  на  меня  с  таким  отчаянием,  что  я  не  смог  больше
спрашивать. Я решил позже пойти к Дюбуа и разузнать у него обо всем.
   Шварц замолчал.
   - У нее был рак? - спросил я.
   Он кивнул.
   - Я давно уже должен был догадаться об этом. Она была  в  Швейцарии,  и
там ей сказали, что можно еще раз сделать операцию, но это не поможет.  Ее
уже перед этим раз оперировал-и - это был шрам,  который  я  видел.  Тогда
доктор сказал ей правду. Она могла  выбирать:  или  еще  пара  бесполезных
операций, или небольшой кусок жизни вне больницы, на свободе.  Он  пояснил
ей также, что нельзя с уверенностью надеяться  на  то,  что  пребывание  в
клинике способно продлить ее жизнь. И она сказала,  что  не  хочет  больше
операций.
   - Она не хотела вам сказать об этом?
   - Нет. Она  ненавидела  болезнь.  Она  пыталась  игнорировать  ее.  Она
ощущала ее как нечто нечистое, словно в ней копошились черви. Ей казалось,
что болезнь - это животное, которое живет в ней, грызет ее и  растет.  Она
думала, что я буду испытывать к ней отвращение, если  я  это  узнаю.  Быть
может, она, кроме того, еще надеялась задушить болезнь тем, что не  хотела
ничего о ней знать.
   - Вы никогда не говорили с ней об этом?
   - Почти никогда, - сказал Шварц. - Она разговаривала с Дюбуа, и я позже
заставил его рассказать мне все. От него я получил лекарство.  Он  сказал,
что боли будут нарастать. Однако может случиться и так, что все закончится
быстро и без страданий. С Еленой я ни о чем не говорил. Она не хотела. Она
грозилась, что убьет себя, если я  не  оставлю  ее  в  покое.  И  тогда  я
притворился, будто верю ей, что это были всего лишь судороги.
   Мы должны были уехать из Биаррица. Мы взаимно  обманывали  друг  друга.
Она наблюдала за мной, а я следил за ней.  Притворство  обладало  какой-то
странной силой. Оно прежде всего  уничтожало  то,  чего  я  боялся  больше
всего: ощущение времени. Деление на недели и месяцы  распалось,  и  боязнь
перед  краткостью  срока,  еще  отпущенного  нам,  стала  благодаря  этому
прозрачной, как стекло. Страх ничего больше не скрывал - он скорее защищал
наши дни. И все, что  мешало,  отскакивало  обратно,  не  попадая  внутрь.
Припадки отчаяния овладевали мной, когда Елена спала. Она тихо  дышала  во
сне. Я смотрел на ее лицо и  на  свои  здоровые  руки  и  понимал  ужасную
отъединенность, которую накладывает на  нас  наша  оболочка,  -  пропасть,
которую не преодолеешь никогда. Ничто из  моей  здоровой  крови  не  могло
спасти дорогую больную кровь. Этого нельзя понять,  как  нельзя  понять  и
смерть.
   Мгновение становилось всем. Утро лежало  в  невообразимой  дали.  Когда
Элен просыпалась, начинался день. Когда же она спала  и  я  чувствовал  ее
подле себя, начинались. метания между надеждой и отчаянием, между планами,
которые возводились  на  зыбких  фундаментах  мечты,  верой  в  чудо  и  -
философией "хоть миг, да мой",  которая  гасла  с  рассветом  и  бессильно
тонула в тумане.
   Становилось холодно. Я держал рисунок Дега при себе. Это были деньги на
проезд в Америку. Я охотно продал бы его теперь, но в деревнях и маленьких
городишках не было никого, кто пожелал бы его купить. Зарабатывал я в  эти
дни по-всякому: выучился крестьянскому труду, копал землю, рубил лес.  Мне
хотелось что-нибудь делать, и в этом я был не одинок. Я видел профессоров,
которые пилили дрова, и оперных певцов, рубивших репу на силос.  Крестьяне
тут были самими собой: они пользовались случаем получить  дешевую  рабочую
силу. Некоторые кое-что платили за труд, другие  давали  еду  и  позволяли
переночевать. Третьи же вообще гнали попрошаек прочь. Так,  перебираясь  с
места на место, мы добрались до Марселя. Вы были в Марселе?
   - Кто же там не был!  -  сказал  я.  -  Это  был  охотничий  заповедник
жандармов и гестапо. Они хватали эмигрантов у  консульств,  как  загнанных
зайцев.
   - Они и нас почти схватили, - сказал Шварц. - При этом префект города в
марсельском ведомстве  иностранных  дел  предпринимал  все,  чтобы  спасти
эмигрантов. Сам я в то время все еще был одержим идеей во  что  бы  то  ни
стало получить американскую визу. Мне порой казалось,  что  она  могла  бы
заставить отступить даже рак. Вы, конечно, знаете, что виза не выдавалась,
если нельзя было доказать, что человеку угрожает крайняя опасность или вас
нельзя было занести в Америке в  список  известных  художников,  ученых  и
других видных  деятелей  культуры.  Как  будто  мы  все  не  находились  в
опасности!  Как  будто  человек  это  не  человек!  Разве  различие  между
выдающимся  и  обычным  человеком  не  параллель  все  той  же  теории   о
сверхчеловеке и недочеловеке?
   - Они не могут всех впустить, - возразил я.
   - Разве? - спросил Шварц.
   Я не ответил. Что-тут было отвечать? И да, и нет значило одно и то же.
   - Почему же не впустить тогда самых несчастных? - спросил Шварц. -  Без
имен и заслуг?
   Я опять ничего не сказал. У Шварца были две американских визы - чего он
еще хотел? Разве он не знал, что Америка давала право на въезд всякому, за
которого кто-нибудь мог там поручиться, что  он  не  будет  государству  в
тягость?
   В следующее мгновение он сам заговорил об этом.
   - Я никого не знал в Америке. Кто-то дал мне адрес  в  Нью-Йорке,  и  я
написал туда. Затем я написал еще по другому  адресу,  рассказав  о  нашем
положении. Потом один знакомый сказал мне,  что  я  поступил  неправильно:
больных в Соединенные Штаты не пускали. С  неизлечимыми  болезнями  -  тем
более. Я должен был выдать Элен за здоровую. Часть  этого  разговора  Элен
слышала.
   Избежать этого было невозможно. Ни о чем другом не разговаривали  тогда
в Марселе, который был похож на взбудораженный улей. В тот вечер мы сидели
в ресторане вблизи  Каннебьера.  Ветер  мел  по  улицам.  Нет,  я  не  был
обескуражен. Я надеялся найти врача, не лишенного сердца, который  бы  дал
Элен справку о том, что она здорова. Мы с ней вели все ту же игру: что  мы
верим друг другу и что я ничего не знаю. Я написал начальнику  ее  лагеря,
чтобы он подтвердил, что мы находимся в опасности, так как нас преследуют.
   Мы нашли небольшую комнату. Я  получил  вид  на  жительство  сроком  на
неделю и по ночам нелегально работал. в одном ресторане. Я мыл тарелки.  У
нас было немного. денег. Один аптекарь, по рецепту  Дюбуа,  отпустил  мне,
десять ампул морфия.  Таким  образом,  в  то  мгновение  у  нас  было  все
необходимое.
   Мы сидели у окна ресторана и смотрели на улицу. Мы могли позволить себе
эту роскошь, потому что в течение недели  нам  не  нужно  было  прятаться.
Вдруг Элен чего-то испугалась. Она схватила меня за  руку,  вглядываясь  в
темноту, напоенную ветром.
   - Георг! - прошептала она.
   - Где?
   - Там, в открытой автомашине. Я узнала его. Он только что проехал мимо.
   - Ты уверена, что это был он?
   Она кивнула.
   Мне показалось это почти невозможным. Я попытался разглядеть лица людей
в нескольких проехавших  мимо  машинах.  Это  мне  не  удалось,  но  я  не
успокоился.
   - Почему он должен быть обязательно в Марселе? -  сказал  я  и  тут  же
понял, что если он где-нибудь и должен был оказаться, так именно в Марселе
- последнем прибежище эмигрантов во Франции.
   - Нам нужно немедленно уехать отсюда, - сказал я.
   - Куда?
   - В Испанию.
   - Там, наверно, еще опаснее.
   Ходили слухи, что в Испании гестапо чувствует себя как  дома,  что  там
эмигрантов  арестовывают  и  выдают  нацистам.  Но   эти   дни   настолько
заполнились слухами, что всем верить было просто невозможно.
   Я сделал еще одну попытку получить испанскую  проездную  визу,  которая
выдавалась только при наличии португальской. Последняя,  в  свою  очередь,
зависела от того, имелась ли виза на въезд в третью страну. К  этому  надо
было добавить еще самое нелепое  из  всех  бюрократических  издевательств:
требование французской выездной визы.
   Как-то вечером нам повезло. С нами заговорил один  американец.  Он  был
немного  навеселе  и  искал,  с  кем  бы  поговорить  по-английски.  Через
несколько  минут  он  уже  сидел  за  нашим  столиком  и   накачивал   нас
всевозможными напитками.  Ему  было  около  двадцати  пяти  лет.  Он  ждал
парохода, чтобы вернуться в Америку.
   - Почему бы нам не поехать вместе? - спросил он.
   Мгновение я  молчал.  От  этого  наивного  вопроса,  казалось,  лопнула
скатерть посредине стола. Напротив нас сидел человек с другой планеты. То,
что для него было таким же само собой разумеющимся, как слово, -  для  нас
являлось недостижимым, как созвездие Большой Медведицы.
   - У нас нет визы, - сказал я наконец.
   - Попросите ее завтра. Здесь, в Марселе,  есть  наши  консульства.  Там
очень милые люди.
   Я знал этих милых людей. Это были  полубоги.  Для  того  только,  чтобы
узреть их секретарей, надо было ждать часами  на  улице.  Позже  разрешили
ждать в подвале, так как на улице  эмигрантов  часто  арестовывали  агенты
гестапо.
   - Я завтра пойду вместе с вами, - сказал американец.
   - Хорошо, - сказал я, не веря ему.
   - Давайте выпьем за это.
   Мы выпили. Я смотрел на это свежее, безмятежное лицо  и  едва  мог  его
вынести. Элен была почти прозрачна в тот  вечер,  когда  американец  начал
рассказывать нам о море света на Бродвее. Невероятные басни  в  омраченном
городе. Я смотрел в лицо Элен, когда он называл  имена  актеров,  названия
пьес, ресторанов, кафе - веселую  повесть  о  беспечной  сумятице  города,
который никогда не знал войны. Я был несчастен и в то же время  рад  тому,
что она слушала. Ведь до тех пор она с молчаливой  пассивностью  встречала
все, что касалось Америки.
   В папиросном дыму кабачка ее лицо все более оживлялось, она смеялась  и
даже пообещала молодому человеку пройти с ним вместе на Бродвее  ту  часть
улицы, которую он особенно любит. Мы пили и знали,  что  утром  все  будет
забыто.
   Но мы ошиблись. В десять часов американец зашел за нами. У меня  болела
голова, а Элен вообще отказалась идти.  Шел  дождь.  Мы  подошли  к  тесно
сбившейся толпе эмигрантов. Все было, как во сне: они  расступились  перед
нами, как Красное море перед  израильскими  эмигрантами  фараона.  Зеленый
паспорт американца был сказочным золотым ключиком, который  отворял  любую
дверь.
   Непостижимое совершилось. Когда молодой человек услышал, о чем тут идет
речь, он небрежно заявил, что желает за нас поручиться. Все  это  звучало,
на мой взгляд, противоестественно: он был  так  молод.  Для  такого  дела,
думал я, нужно быть, во всяком случае, старше, чем я.
   В консульстве мы пробыли около часа. До этого я уже  в  течение  недель
писал и доказывал, что мы находимся в опасности. С большим  трудом,  через
Швейцарию,  с  помощью  вторых  и  третьих  лиц,  мне   удалось   получить
удостоверение насчет того, что в Германии я находился в лагере, и еще одно
- о том, что Георг разыскивает меня и Элен, чтобы  арестовать.  Тогда  мне
сказали прийти через неделю.
   У дверей консульства американец пожал мне руку.
   - Чертовски хорошо, что мы с вами встретились, - сказал он. - Вот, - он
вытащил визитную карточку. - Позвоните мне, когда будете там.
   Он кивнул и направился в сторону.
   - А если что-нибудь случится? Если вы мне еще понадобитесь?  -  спросил
я.
   - Что еще может случиться? Все в порядке. - Он засмеялся.  -  Мой  отец
довольно известная фигура. Я слышал, что  завтра  отправляется  пароход  в
Оран. Я хотел бы съездить туда, прежде чем вернуться в Америку. Кто знает,
когда еще удастся приехать сюда опять. Лучше осмотреть все, что можно.
   Он исчез. Полдюжины эмигрантов  окружили  меня,  выпытывая  его  имя  и
адрес. Они догадывались, что произошло, и  хотели  добиться  того  же  для
себя. Когда я сказал, что не знаю, где он живет в Марселе,  они  принялись
меня ругать. Между тем, я и в самом деле не знал. Я  показал  им  визитную
карточку с американским адресом. Они его записали. Я сказал  им,  что  это
бесполезно, потому что он собирается ехать в Оран.
   Тогда они заявили, что отправятся к пароходу и будут его ждать  там.  В
смутном настроении пришел я домой. Быть может,  я  все  испортил,  показав
визитную карточку? Но в тот момент я совсем  был  сбит  с  толку.  А  наше
положение мне и без того представлялось все безнадежнее.
   Я сказал об этом Элен. Она улыбнулась.  Она  была  очень  нежна  в  тот
вечер. Мы были одни в маленькой комнате, которую мы  снимали  в  небольшом
доме. Вы знаете, как из уст в уста среди эмигрантов передаются адреса, где
можно найти жилье. Под потолком, в  клетке,  неутомимо  распевала  зеленая
канарейка, за которой мы обязались ухаживать.  За  окном,  уставив  желтые
глаза на птицу,  сидела  бродячая  кошка.  Она  снова  и  снова  приходила
откуда-то с крыши и усаживалась каждый раз на то же самое место.
   Было холодно, но Элен хотела, чтобы окна были открыты. Я знал,  что  ее
мучила боль, - это был один из признаков.
   Дом успокаивался поздно.
   - Вспоминаешь ли ты еще о маленьком замке? - спросила Элен.
   - Я вспоминаю об этом так, словно  кто-то  мне  рассказал  об  этом.  -
Словно кто-то другой, а не я был там.
   Она взглянула на меня:
   - Может быть, это так и есть. В каждом из нас живет несколько людей,  -
сказала она. - Совсем непохожих. И иногда  они  выходят  из  послушания  и
некоторое время распоряжаются нами, и тогда вдруг превращаешься в  другого
человека, которого никто не знал раньше. Но затем все становится  прежним.
Или нет? - настойчиво спросила она.
   - Во мне никогда не жили  другие  люди,  -  заявил  я.  -  Я  всегда  и
утомительно один и тот же.
   Она живо покачала головой.
   - Как ты ошибаешься! Лишь потом ты заметишь, как ты был не прав!
   - Что ты имеешь в виду?
   - Забудь это. Смотри - кошка на окне. И птица, которая поет, ни  о  чем
не подозревая! Будущая жертва веселится!
   - Она никогда не сцапает ее. Птицу надежно защищает клетка.
   Элен рассмеялась.
   - Защищает клетка! - повторила она. -  Кому  же  нужна  безопасность  в
клетке!
   Проснулись мы под утро. Привратница кричала и ругалась. Я открыл дверь,
одетый, готовый к бегству. Полиции, однако, не было.
   - Кровь! - кричала женщина. - Будто она не могла сделать это как-нибудь
иначе? Свинство! А теперь, конечно, явится полиция!  Вот  что  получается,
когда к людям относишься по-человечески! Тебя же еще и эксплуатируют! А за
квартиру она не платила уже пять недель!
   В тесном коридоре, в тусклом, сером свете, толпились жильцы  из  других
комнат, заглядывая в дверь. Женщина около шестидесяти лет покончила  жизнь
самоубийством. Она вскрыла себе артерию на левой руке.  С  кровати  капала
кровь.
   - Позовите доктора, - сказал Лахман, эмигрант из Франкфурта, который  в
Марселе торговал венками и иконками.
   - Доктора! - завопила привратница. - Да она умерла уже несколько  часов
назад, разве вы не видите? Вот  что  получается,  когда  вас  пускаешь!  А
теперь явятся полицейские! Они всех вас арестуют! А кто отчистит кровать?
   - Мы можем ее вымыть, - сказал Лахман.  -  Только  не  впутывайте  сюда
полицию!
   - А плата за квартиру? Откуда ее взять?
   - Мы можем собрать деньги, - сказала старуха в красном халате.  -  Куда
же нам иначе деваться? Имейте жалость...
   - Я имела жалость! Тебя же только на этом ловят - и точка! Какие у  нее
там были вещи? Ничего!
   Привратница  бросилась  искать.  В  комнате  горела  одна  единственная
электрическая лампочка. Ее обнаженный свет был тускл и желт. Под  кроватью
стоял дешевый фибровый чемодан. Привратница стала на колени перед железной
койкой, с той стороны, где не натекла кровь, и осторожно вытащила чемодан.
Толстая, в  каком-то  полосатом  домашнем  платье,  она  сзади  напоминала
огромное отвратительное насекомое, приготовившееся сожрать свою жертву.
   Она открыла чемодан.
   - Ничего! Пара тряпок да продранные туфли!
   - Вот тут есть что-то, - сказала одна старуха. Ее звали Люси Леве.  Она
торговала  на  черном  рынке  чулками  да  склеивала  разбитые  фарфоровые
безделушки.
   Привратница открыла маленькую коробочку. На розовой подкладке покоилась
цепочка и кольцо с небольшим камнем.
   - Золото? - спросила толстуха. - Наверно, только позолота!
   - Золото, - сказал Лахман.
   - Если бы это было золото, она бы его продала, - заявила привратница, -
прежде чем решиться на такое!
   - На это не всегда решаются только из-за  голода,  -  спокойно  заметил
Лахман. - А это золото. Маленький камень - рубин. Стоимость -  по  меньшей
мере семьсот-восемь сот франков.
   - Не может быть!
   - Если хотите, могу продать это для вас.
   - И при этом меня надуть? Нет, милый, не на такую напал!


   Ей пришлось вызвать полицию. Избежать этого  было  невозможно.  На  это
время все эмигранты, жившие в доме, постарались исчезнуть.  Большая  часть
отправилась по  обычному  маршруту:  наведаться  к  консульствам,  продать
кое-что из вещей, справиться насчет работы. Другие  скрылись  в  ближайшей
церкви, чтобы дожидаться там известий от одного из своих, оставленного  на
углу улицы наблюдателем. В церквах люди чувствовали себя в безопасности.
   Там как раз служили  обедню.  У  стен,  перед  молитвенными  столиками,
маленькими темными холмиками возвышались женщины в черных  платьях.  Пламя
свечей было неподвижно. Вздыхал орган,  блики  света  дрожали  на  золотой
чаше, которую поднял священник и в которой  была  кровь  Христа,  спасшего
мир. К чему же она привела, эта кровь? К  кровавым  крестовым  походам,  к
религиозному  фанатизму,  пыткам  инквизиции,  сожжению  ведьм,  убийствам
еретиков - и все во имя любви к ближнему.
   - Не лучше ли пойти на вокзал? - спросил я Элен. - Там в зале  ожидания
теплее, чем здесь в церкви.
   - Подожди еще немного.
   Она подошла к скамейке под пилястром и стала там на колени. Не  знаю  -
молилась ли она я перед кем, но мне вдруг вспомнился  тот  день,  когда  я
ждал ее в соборе в Оснабрюке. Тогда я вновь обрел  человека,  которого  не
знал и который день ото дня становился для меня все более чужим и  родным.
Это было странно и это было так. Сейчас все опять было как тогда,  но  она
ускользала от меня, я чувствовал это, ускользала туда, где больше не  было
имен, а только мрак и неизведанные законы мрака. Она  не  хотела  этого  и
снова и снова возвращалась оттуда, но она не принадлежала уже мне так, как
мне  этого  хотелось  бы,  да  она,  может  быть,  и  вообще  никогда  не;
принадлежала мне так. Да и кто же принадлежит  кому-нибудь?  И  что  такое
вообще принадлежать друг другу? В этом слове  нет  ничего,  кроме  жалкой,
безнадежной иллюзии честного бюргера! И  каждый  раз,  когда  она,  по  ее
словам, возвращалась - на мгновение, на час, на ночь, - я чувствовал себя,
как счетовод, который не имеет права заглядывать в свои гроссбухи и прямо,
без единого  вопроса,  принимает  то,  что  составляет  его  радость,  его
несчастье, его любовь и проклятие! Я знаю, для  всего  этого  есть  другие
слова - дешевые, стертые, минутные, -  но  пусть  они  служат  обозначению
других отношений и других  людей,  которые  верят,  что  их  эгоистические
законы писаны в книге судеб  у  бога.  Одиночество  ищет  спутников  и  не
спрашивает,  кто  они.  Кто  не  понимает  этого,  тот  никогда  не   знал
одиночества, а только уединение.
   - О чем ты молилась? - спросил я и сразу пожалел об этом.
   Она странно посмотрела на меня.
   - О визе в Америку,  -  ответила  она,  и  я  понял,  что  она  сказала
неправду.
   У меня мелькнула мысль, что она  молилась  об  обратном;  я  все  время
чувствовал в ней пассивн