до обратно в Мюнстер?
   - Я оставил там чемодан. И прописался под фамилией Шварца. Куда же  мне
еще деваться?
   - Расплатись в отеле и перейди в другой.
   - В какой?
   - Да, в какой? - Елена задумалась.  -  Конечно,  опять  в  Мюнстере,  -
сказала она наконец. - Ты прав. Куда же еще? Это ближе всего.
   Некоторые необходимые вещи я уложил в чемодан. Мы решили,  что  мне  не
следует садиться в машину у  дома.  Лучше  сделать  это  чуть  дальше,  на
Гитлерплац. Елена сама вынесет чемодан.
   Я незаметно вышел на улицу. Навстречу дул теплый ветер. Листва деревьев
шумела в темноте. Елена догнала меня на площади.
   - Садись, - прошептала она. - Быстрее!
   Это была закрытая  машина  типа  "кабриолет".  Лицо  Елены  было  слабо
освещено мерцающими приборами на доске управления. Глаза ее блестели.
   - Я должна вести машину очень осторожно,  -  сказала  она.  -  Малейшее
недоразумение, и в дело вмешается полиция. Как  раз  этого  нам  только  и
недоставало.
   Я ничего не ответил.  О  таких  вещах  лучше  не  говорить,  иначе  они
обязательно  случаются.  Елена  рассмеялась  и  направила   машину   вдоль
городского вала. В ней пенилась лихорадочная энергия, словно это было лишь
интересным приключением. Она все время разговаривала, обращаясь то к себе"
то к машине, когда мы  обгоняли  кого-нибудь  или  уступали  дорогу.  Если
приходилось  тормозить  возле  полицейских,  управлявших  движением,   она
принималась шептать  заклинания;  когда  ее  задерживал  красный  свет  на
перекрестках, она подгоняла его:
   - Ну же, исчезни! Давай, зеленый!
   Я прямо-таки не знал, что подумать. Для меня это был наш последний час.
Я еще не догадывался тогда, какое решение она приняла.
   Наконец мы выехали из города, и она немного успокоилась.
   - Когда ты хочешь уехать из Мюнстера? - спросила она.
   Я не знал этого потому, что у меня не было никакой определенной цели. Я
знал только, что долго  там  оставаться  нельзя.  Судьба  спускает  дураку
только до поры до времени. Затем  следует  предупреждение.  Тому,  кто  не
внемлет, она наносит удар. Иногда можно почувствовать заранее,  что  время
истекло. Тогда я как раз это почувствовал.
   - Завтра, - сказал я.
   Она помолчала.
   - А как ты собираешься это сделать?
   Я уже думал об этом, оставаясь один в темной квартире. Сесть в поезд  и
попросту  предъявить  паспорт  на  границе  -  это  казалось  мне  слишком
рискованным. У меня могли спросить другие  бумаги,  разрешение  на  выезд,
отметку в паспорте, удостоверение об оплате налога. Ничего этого у меня не
было.
   - Тем же путем, - сказал я. - Через Австрию. Через Рейн на  швейцарской
границе.
   Я повернулся к ней:
   - Не будем лучше говорить об этом. В крайнем случае - как можно меньше.
   Она кивнула.
   - Я  взяла  с  собой  деньги.  Тебе  они  понадобятся.  Раз  ты  будешь
переходить границу  нелегально,  ты  можешь  их  взять  с  собой.  Их  еще
обменивают в Швейцарии?
   - Да. Но разве они тебе не нужны?
   - Я не могу иметь их при себе. На границе проверяют. Разрешается  брать
пару марок - не больше.
   Я смотрел на нее, раскрыв рот. О чем  она  ведет  речь?  Она,  наверно,
оговорилась.
   - Сколько у тебя денег?
   - Не так уж мало. - Она быстро взглянула на меня. - Я отложила  их  уже
давно. Они здесь.
   Она указала на небольшой кожаный портфель.
   - Банкноты по сто марок и пачка билетов по  двадцать  марок,  чтобы  не
пришлось разменивать сотенные, если захочешь купить что-нибудь в Германии.
Возьми их, не считая. Так или иначе они твои.
   - Разве они не конфисковали мой текущий счет?
   - Да, но с запозданием. Эти деньги я успела взять раньше. В  банке  мне
помогли. Я берегла их для тебя и хотела как-нибудь переслать, но не знала,
где ты.
   - Я не писал тебе, думал, что за тобой следят. Я не хотел,  чтобы  тебя
тоже засадили в лагерь.
   - Ты молчал не только из-за этого, - спокойно сказала Елена.
   - Может быть.
   Мы проехали деревню с белыми  вестфальскими  домиками  под  соломенными
крышами. На улице бродили молодые парни в мундирах. Из  пивной  доносилась
песня Хорста Весселя [нацистский гимн].
   - Будет, война, - вдруг сказала Елена. - Ты поэтому приехал?
   - Откуда ты знаешь, что будет война?
   - От Георга. Ты приехал поэтому?
   Я не понимал, зачем ей это нужно было знать.  Ведь  бегство  начиналось
сызнова.
   - Да, Элен, - ответил я. - Это одна из причин.
   - Ты хотел взять меня с собой?
   - Боже мой, не говори об этом, пожалуйста, Элен, - выдавил я наконец из
себя, не сводя с нее глаз. - Ты не знаешь, что это  такое.  Это  вовсе  не
похоже на веселое приключение. А если начнется война, будет еще хуже. Всех
немцев сразу же арестуют.
   Мы затормозили у железнодорожного переезда.  В  палисаднике,  у  домика
сторожа, цвели розы и  георгины.  Ветер  тихонько  трогал  прутья  забора,
словно это были струны арфы.
   Вскоре подъехали и  остановились  другие  машины  -  сначала  маленький
"оппель" с четырьмя толстыми, серьезными господами, затем открытый зеленый
двухместный автомобиль с пожилой женщиной. Наконец, совсем рядом  бесшумно
втиснулся большой черный "мерседес", похожий на катафалк. За  рулем  сидел
шофер в черной эсэсовской форме, сзади расположились два офицера войск СС,
с  очень  бледными  лицами.  Машина  стояла  так  близко,  что  я  мог  бы
дотронуться до нее рукой.
   Пришлось ждать довольно долго,  пока  не  прошел  поезд.  Елена  сидела
молча. Сверкающий хромом  "мерседес"  продвинулся  вперед,  почти  касаясь
радиатором шлагбаума. Он почему-то походил на  карету  для  покойников,  в
которой везли двух мертвецов.
   А ведь мы едва лишь успели заговорить о  войне.  И  тут  же  возле  нас
возник ее призрак:  черные  мундиры,  мертвенно-бледные  лица,  серебряные
черепа на фуражках, черный лимузин. И сразу показалось,  что  тишина  ночи
наполнена не дыханием роз, а горьким запахом полыни и тления.
   Поезд с шумом промчался мимо, похожий на грохочущую, сверкающую  жизнь.
Это был скорый со спальными вагонами и ярко освещенным вагоном-рестораном.
Мелькнули столики, накрытые белыми скатертями.
   Когда поднялся шлагбаум, "мерседес", как  черная  торпеда,  рванулся  в
темноту, оставляя позади другие машины. Его фары бросали перед  собой  два
мощных луча; в их резком свете все бледнело и  теряло  краски,  а  деревья
мгновенно превращались в безжизненные черные скелеты.
   - Я еду с тобой, - прошептала Елена.
   - Что? Что ты сказала?
   - А почему бы и нет?
   Она остановила машину. Тишина обрушилась на нас, как немой удар.  Потом
начали проступать шумы ночи.
   - Почему же нет? - спросила  она  вдруг.  Я  заметил,  что  она  сильно
волнуется.
   - Неужели ты опять хочешь оставить меня  одну?  -  Ее  лицо  в  голубом
сиянии приборов на доске управления было совсем бледным. Я вспомнил  белые
лица эсэсовских офицеров. Похоже было, что вокруг, в тиши  июньской  ночи,
уже бродила смерть, касаясь то того, то другого.
   И в это мгновение я понял, чего я боялся больше всего на свете:  воины,
которая вдруг могла разделить нас так, что мы никогда  бы  не  нашли  друг
друга - даже после того, как она окончится. Ибо кто  же  мог  надеяться  -
даже при величайшей самоуверенности и уповая на  личное  счастье  -  найти
что-нибудь после землетрясения огромной разрушительной силы.
   - Если ты приезжал не ради того, чтобы взять меня с  собой,  тогда  это
преступление, которому нет  названия!  Разве  ты  этого  не  понимаешь?  -
сказала Елена, дрожа от гнева.
   - Да, - ответил я.
   - Почему же ты играешь в прятки?
   - Нет, - сказал я. - Я не играю. Просто ты не знаешь, что это такое.
   - А ты все знаешь? Зачем же ты тогда приехал?  Отвечай,  но  только  не
лги! Чтобы еще раз попрощаться?
   - Нет.
   - Тогда зачем же? Чтобы остаться здесь и совершить самоубийство?
   Я покачал головой. Я наконец понял, что был только один  возможный  для
нее ответ, только один ответ, который я имел право дать ей  в  ту  минуту,
даже если это было неправдой.
   - Чтобы взять тебя с собой, - сказал я. - Неужели ты до сих  пор  этого
не поняла?
   Ее лицо мгновенно изменилось. Гнев исчез. Оно стало прекрасным.
   - Да, - прошептала она. - Я поняла. Но ты все-таки должен  был  сказать
мне об этом. Неужели ты этого не понимаешь?
   Я собрал все мужество, что у меня было.
   - Я хотел сказать тебе это сотни раз, Элен, я готов  говорить  тебе  об
этом каждую минуту. Я с удовольствием поговорю на эту тему еще  раз  после
того, как объясню, что это совершенно невозможно.
   - Нет, это возможно. У меня есть паспорт.
   Я замолчал. Это слово блеснуло, будто молния, рассеивая тучи сомнения.
   - У тебя есть паспорт? - повторил я. - Заграничный паспорт?
   Елена открыла сумочку, достала небольшую книжку и подала мне.  Это  был
паспорт. Значит, она имела его при себе. Я глядел на него, как  на  святой
Грааль  [в  средневековых   германских   сказаниях   -   священная   чаша,
охранявшаяся рыцарями]. Да он и был им. Паспорт!  Это  было  благополучие,
закон - все!
   - Давно он у тебя?
   - Два года, - сказала она. - Сроком на  пять  лет.  Я  пользовалась  им
трижды. Один раз - для поездки в Австрию, когда она была еще  независимой,
потом два раза была в Швейцарии.
   Я  перелистал  его.  Мне  нужно  было  прийти  в  себя.  Да,  это  была
реальность. Страницы паспорта хрустели у меня в пальцах. До  меня  наконец
дошло: да, Елена могла покинуть Германию. До этого я думал, что можно было
говорить только о тайном бегстве и нелегальном переходе границы.
   - Все очень просто, не правда ли? - сказала Елена, наблюдая за мной.
   Я кивнул. Конечно, в ту минуту у меня был ужасно глупы и вид.
   - Значит, ты можешь сесть в поезд и  уехать,  -  сказал  я  и  еще  раз
посмотрел паспорт. - Признаться, это мне никогда не приходило в голову. Но
у тебя нет визы на въезд во Францию.
   - Я могу спокойно добраться до Цюриха и получить французскую визу  там.
А на выезд в Швейцарию разрешения не требуется.
   - Правильно. - Я взглянул на нее. - А твоя семья. Отпустят ли они тебя?
   - А я и не буду их спрашивать. И ничего им не скажу. Скажу просто,  что
должна съездить в Цюрих, показаться врачу. Я уже делала это раньше.
   - Разве ты больная?
   - Конечно, нет, - ответила Елена. -  Это  было  только  уловкой,  чтобы
получить паспорт. Чтобы выбраться отсюда. Я почти задыхалась.
   Я вспомнил, что Георг спрашивал ее, была ли она у доктора.
   - Значит, ты не больна? - спросил я ее еще раз.
   - Говорю тебе, нет. Хотя мои родные убеждены в этом. Я уверила их,  что
я больна, чтобы они оставили  меня  в  покое  и  чтобы  иметь  возможность
уезжать за границу. Мне помог Мартенс. Кроме того, всегда требуется время,
чтобы убедить настоящего немца в том, что в Цюрихе могут быть специалисты,
знающие больше, чем берлинские авторитеты.
   Елена вдруг засмеялась.
   - Не смотри так мрачно! Дело вовсе не идет о жизни и смерти.  Ведь  это
же не бегство под покровом ночи. Просто однажды утром я поеду на несколько
дней в Цюрих, чтобы показаться врачам, как я уже делала это не раз.  Может
быть, при этом я смогу увидеться с  тобой,  если  ты  окажешься  там.  Это
выглядит лучше?
   - Да, - сказал я. - Однако, едем. Я все еще чувствую  себя  так,  будто
меня попеременно окунают то в кипяток, то в ледяную воду,  и  я  никак  не
могу сообразить, что где. Почему-то мне никогда не приходило это в голову.
И это оказалось настолько простым, что теперь  мне  кажется:  из  ближнего
леса вот-вот вырвется бригада СС.
   -  Все  кажется  очень  простым,  любимый,  когда  человека  охватывает
отчаяние, - нежно сказала Елена. - Странная  компенсация,  не  правда  ли?
Наверно, так бывает всегда?
   - Я хотел бы, чтоб нам никогда не пришлось думать об этом.
   Машина с проселка свернула на шоссе.
   - А я готова всегда жить так, - без малейших признаков отчаяния сказала
Елена.
   Мы вместе вошли в отель.  Она  поразительно  быстро  освоилась  с  моим
положением.
   - Я войду вместе с тобой в холл, - сказала она. - Мужчина с женщиной не
так подозрителен, как один.
   - Ты быстро овладеваешь этой наукой.
   Она покачала головой.
   - Я научилась этому еще до того, как ты вернулся. Во  времена  доносов.
Национальное возрождение, о котором они кричали, похоже на  камень.  Когда
его подымешь с земли,  из-под  него  выползают  гады.  Чтобы  скрыть  свою
мерзость, они пользуются громкими словами.
   Портье подал мне ключ, и я поднялся к  себе  в  номер.  Елена  осталась
ждать меня внизу.
   Я вошел  в  номер.  Чемодан  стоял  у  двери.  Я  огляделся.  Это  была
безрадостная гостиничная комната, такая же, как и другие,  в  которых  мне
приходилось жить за  последние  годы.  Я  вдруг  задумался.  Мне  хотелось
вспомнить, как я  пробирался  сюда,  но  образы  расплывались.  Я  не  мог
припомнить, когда стоял на берегу, следил ли я за рекой  из-за  кустов,  -
вспомнил только, как плыл, держась за доску.
   Я поставил принесенный чемодан рядом со  старым  и  опять  спустился  к
Елене.
   - Сколько времени ты можешь пробыть здесь? - спросил я.
   - Машину нужно вернуть сегодня ночью.
   Я посмотрел на нее. Опять во мне поднялась  такая  волна  желания,  что
несколько мгновений я не мог говорить. Я растерянно смотрел на  зеленые  и
коричневые кресла холла, на стойку портье,  на  резко  освещенный  стол  с
письменными принадлежностями в глубине - и понимал, что провести  Елену  в
номер невозможно.
   - Мы можем еще вместе поужинать, - сказал я. -  Давай  будем  держаться
так, словно завтра утром мы вновь увидимся.
   - Не завтра, - возразила Елена. - Послезавтра.
   Послезавтра для нее, конечно, что-то  означало.  Но  для  меня  оно  не
существовало. Может быть, это был всего лишь ничтожный шанс в лотерее, где
выигрышей почти нет, но зато очень много пустых номеров. Слишком  часто  я
встречал послезавтра совсем иначе, чем предполагал накануне.
   - Послезавтра, - сказал я. - Или днем позже. Это зависит от погоды.  Не
будем об этом думать сегодня.
   - А я ни о чем другом не могу думать, - возразила Елена.
   Мы отправились в погребок возле кафедрального собора. Это был  ресторан
в старом немецком стиле. Мы устроились за столиком, где нас никто  не  мог
подслушать. Я заказал  бутылку  вина.  Мы  обсудили  все,  что  предстояло
сделать.
   Елена завтра же хотела уехать в Цюрих. Там  она  меня  будет  ждать.  Я
хотел воспользоваться тем же путем - через Австрию и Рейн  -  который  уже
был мне знаком. Приехав в Цюрих, я должен был ей позвонить.
   - А если ты не доберешься до Цюриха? - спросила она.
   - Из швейцарской тюрьмы можно  написать.  Подожди  с  неделю.  Если  ты
ничего не услышишь обо мне - возвращайся назад.
   Елена посмотрела на меня долгим взглядом. Она знала, что я имел в виду.
Из немецких тюрем письма не приходили.
   - Граница сильно охраняется? - прошептала она.
   - Нет, - сказал я. - И не думай, пожалуйста, больше об этом. Все  будет
хорошо. Я выберусь отсюда.
   Мы пытались не думать о разлуке. Но нам это плохо удавалось. Она стояла
между нами, будто гигантская черная колонна, и единственное, что мы  могли
сделать, - это бросать из-за нее редкие взгляды на наши окаменевшие лица.
   - Опять все так, как пять лет тому назад, - сказал я. - Только на  этот
раз мы уходим вместе.
   Она затрясла головой.
   - Будь осторожен! Ради бога, будь осторожен! Я буду ждать.  Не  неделю,
больше! Сколько ты захочешь. Только не рискуй.
   - Я буду осторожен. Прошу тебя, не будем говорить  об  этом.  Мы  можем
спугнуть осторожность, которая так нужна. Тогда будет плохо.
   Она положила свою руку поверх моей.
   - Только теперь я поняла, что ты вернулся.  Сейчас,  когда  ты  уходишь
вновь! Слишком поздно!
   - Я тоже, - ответил я. - Хорошо, что хоть сейчас мы это почувствовали.
   - Слишком поздно, - прошептала она.  -  Только  теперь,  когда  ты  уже
уходишь.
   - Не только теперь. Мы знали это всегда. Если  бы  не  так  -  разве  я
Пришел бы? Разве ты ждала бы меня? Только теперь в  первый  раз  мы  можем
сказать это друг другу.
   - Я не все время ждала, - сказала она.
   Я молчал. Я тоже не ждал, но я знал, что я не смею  сказать  ей  этого.
Тем  более  -  в  такую  минуту.  Мы  оба  раскрылись  и  были  совершенно
беззащитны. Я подумал, что если мы когда-нибудь вновь будем вместе,  то  к
этому мгновению в шумном ресторане в Мюнстере мы будем возвращаться  вновь
и вновь, чтобы найти в нем силу и  уверенность.  Оно  станет  зеркалом,  в
которое можно будет смотреться и видеть два образа: то, что судьба  хотела
бы из вас сделать, и то, чем мы на самом деле стали под ее  рукой.  А  это
самое главное. Ведь ошибки приходят только тогда, когда  первое  отражение
исчезает.
   - Тебе надо идти, - сказал я. - Будь осторожна. Веди машину медленно.
   Губы у нее задрожали. Только тут я заметил иронию своих слов. Мы стояли
на ветреной улице, между старыми домами.
   - Будь осторожен и ты, - прошептала она. - Тебе это нужнее.
   Некоторое время я  метался  по  своей  комнате,  потом  не  выдержал  и
отправился на вокзал. Здесь я  купил  билет  до  Мюнхена  и  узнал,  когда
отправляются поезда. Оказалось, что один уходит в тот же  вечер.  Я  решил
уехать с ним.
   Город затихал. Я остановился на  соборной  площади.  В  темноте  смутно
угадывалась громада старого собора. Я думал о  Елене  и  о  том,  что  нам
предстояло, но разглядеть будущее я не мог,  оно  маячило  передо  мной  -
смутное и большое, как высокие затененные окна в боковом фасаде собора.  И
я уже не знал, правильно ли я сделал, что согласился  взять  ее  с  собой.
Может быть, впереди  гибель?  Что  это:  невольное  мое  преступление  или
неслыханная милость, дарованная судьбой? Или то и другое вместе?
   Недалеко от отеля я  вдруг  услышал  сдавленные  голоса  и  шаги.  Двое
эсэсовцев вышли из подъезда дома  и  вытолкали  на  улицу  человека.  Свет
уличного фонаря упал на него, и я  увидел  продолговатое  лицо.  Оно  было
словно из воска. Изо рта по подбородку тянулась  струйка  крови.  Череп  у
него был совершенно голый, только на висках темнели клочья  волос.  Широко
раскрытые глаза были наполнены таким ужасом, какого я наверно  никогда  не
видел. Человек молчал. Конвоиры нетерпеливо подталкивали его  вперед.  Все
происходило почти в полном молчании,  и  от  этого  в  сцене  было  что-то
особенно гнетущее, призрачное.
   Проходя мимо,  эсэсовцы  смерили  меня  бешеным,  вызывающим  взглядом;
остановившиеся глаза пленника на секунду задержались  на  мне,  словно  он
хотел и не решался попросить о помощи. Губы его задвигались, но он  ничего
не сказал.
   Вечная сцена! Слуги насилия, их жертва, а  рядом  -  всегда  и  во  все
времена - третий - зритель, тот, что не в  состоянии  пошевелить  пальцем,
чтобы защитить, освободить жертву, потому что боится за  свою  собственную
шкуру. И, может быть, именно поэтому его собственной шкуре всегда угрожает
опасность.
   Я знал, что я ничем не могу помочь арестованному. Вооруженные  эсэсовцы
без труда справились бы со мной. Я вспомнил историю,  которую  рассказывал
мне однажды кто-то. Человек увидел, как один эсэсовец схватил  и  принялся
избивать еврея, и поспешил на помощь несчастному. Он нанес эсэсовцу  такой
удар, что тот упал без сознания.
   - Бежим! - крикнул он арестованному.
   Но тот принялся проклинать своего  освободителя:  теперь  он  наверняка
пропал, теперь ему припомнят еще и это. И вместо того, чтобы  бежать,  он,
глотая слезы,  принес  воды  и  начал  приводить  в  чувство  того  самого
эсэсовца, который потом поведет его на смерть.
   Я припомнил это, но мне не стало легче, я был в смятении.  Презрение  к
себе, страх, чувство бессилия и вместе с тем  едкое  ощущение  собственной
безопасности перед лицом смерти, грозящей другому, - все это кипело у меня
в груди.
   Я зашел в гостиницу, взял вещи и поехал на вокзал, хотя было еще  рано.
Я решил, что лучше посидеть в зале