Он  прищелкнул  языком.  -  Разрешите   теперь
откланяться. Ничего нет лучше, чем иметь дело с француженкой. Полезно  для
здоровья. Они понимают толк в жизни. Им не  нужно  так  много  врать,  как
нашим женщинам. Желаю вам благополучного возвращения на родину. Лолиту или
Хуану не берите. Ничего особенного - ни та, ни другая. А Лолита еще стянет
что-нибудь, если не будете за ней присматривать.
   Он ушел. На  улице  уже  было  утро.  Когда  раскрылась  дверь,  оттуда
ворвался шум начинающегося дня.
   - Нам тоже, наверно, надо идти, - сказал я.
   - Я скоро закончу свой рассказ, - ответил  Шварц.  -  У  нас  есть  еще
немного вина.
   Он заказал вина и кофе для трех женщин, чтобы они оставили нас в покое.
   - В ту ночь мы говорили мало, - продолжал он.  -  Я  разостлал  куртку.
Когда стало прохладнее,  мы  укрылись  кофточкой  и  юбкой  Елены  и  моим
свитером. Она засыпала и  вновь  просыпалась;  один  раз  сквозь  сон  мне
почудилось, что она плачет. И снова ее охватывал  порыв  нежности,  и  она
ласкала меня, как никогда раньше. Я ни о чем  не  спрашивал  и  ничего  не
рассказывал ей из того,  что  слышал  в  лагере.  Я  очень  любил  ее,  но
чувствовал какой-то холод и необъяснимую отчужденность.  В  нежности  была
печаль и печаль еще усиливала нежность. Словно мы очутились где-то там, за
роковой  гранью,  и  уже  нельзя  было  вернуться  из-за  нее   или   даже
приблизиться к ней, и было лишь ощущение  полета,  и  неразрывности,  и  -
отчаяния. Да, это было отчаяние, последнее, безмолвное отчаяние, в котором
тонули наши слезы, исторгнутые счастьем, хотя глаза оставались сухими. Это
были незримые, невыплаканные  слезы  печального  знания,  которому  ведома
только бренность без надежды, без возвращения.
   - Разве мы не можем бежать  отсюда?  -  снова  спросил  я,  когда  Элен
собиралась проскользнуть обратно между рядами колючей проволоки.
   Она промолчала. И только  очутившись  уже  там,  за  оградой,  ответила
шепотом:
   - Я не могу. Я не могу. Из-за меня пострадают  другие.  Приходи  опять!
Приходи завтра вечером опять. Ты придешь?
   - Если меня не схватят.
   Она посмотрела на меня.
   - Что стало с нашей жизнью? Что мы такое сделали, что наша жизнь  стала
такой?
   Я передал ей кофточку и юбку.
   - Это лучшее, что есть у тебя? - спросил я.
   Она кивнула.
   - Спасибо тебе за то, что ты это надела. Я уверен, что  завтра  вечером
опять буду здесь. Я спрячусь в лесу.
   - Тебе надо поесть. У тебя есть что-нибудь?
   - Кое-что есть. В лесу еще  можно,  наверно,  найти  ягоды  или  грибы,
орехи.
   - Ты выдержишь до завтра? Вечером я принесу тебе кое-что.
   - Конечно, выдержу. Ведь уже почти утро.
   - Не ешь грибов. Ты не знаешь, какие можно есть, Я принесу еды.
   Она надела юбку.  Юбка  была  широкая,  светло-синего  цвета  с  белыми
цветами. Она обвила ее вокруг себя и застегнулась, словно опоясывалась  на
бой.
   - Я люблю тебя, - с отчаянием сказала она. - Я люблю тебя сильнее,  чем
ты когда-нибудь сможешь это себе представить. Не забывай этого. Никогда!
   Она говорила это почти каждый раз, прежде чем нам расстаться.  То  было
время, когда мы стали дичью для всех - для французских жандармов,  которые
из каких-то диких соображений порядка  вылавливали  нас,  и  для  гестапо,
которое пыталось проникнуть в лагерь, хотя говорили, что по  соглашению  с
правительством Петэна это не было разрешено. Нельзя было даже предугадать,
кто тебя сцапает,  и  каждое  прощание  на  рассвете  всегда  было  у  нас
последним.
   Элен приносила мне хлеб, фрукты, иногда - кусок колбасы или сыра. Я так
и не рискнул спуститься вниз, в ближайший городок, чтобы  найти  себе  там
угол. Я обосновался в  лесу  и  жил  в  развалинах  старого,  разрушенного
монастыря, которые открыл невдалеке. Днем я спал или  читал  то,  что  мне
приносила  Элен.  Иногда  незаметно  следил  за  дорогой,  спрятавшись   в
кустарнике. Элен снабжала меня также новостями и слухами: о том, что немцы
подходят.  все  ближе  и  ближе  и  что  они  не  думают  выполнять   свои
обязательства по соглашению.
   Жизнь все более приобретала характер паники. Ужас находил волнами и был
горек,  как  желудочный  сок,  когда  он  поднимается  снизу.  И  все-таки
привычка, жизнь изо дня в день побеждали снова и снова.
   Стояла хорошая погода, по ночам на небе сверкали  россыпи  звезд.  Элен
раздобыла парусину,  и  мы  часами  лежали  на  ней  в  темноте,  посреди,
разрушенных переходов монастыря,  зарывшись  в  сухую  опавшую  листву,  и
прислушивались к шорохам ночи.
   - Как это получилось, что ты можешь отлучаться из лагеря? -  спросил  я
ее однажды. - И так часто?
   - У меня такая должность. Мне доверяют.  Ну,  и  немного  протекции,  -
ответила она помолчав. - Ты же видел. Я бываю даже в деревне.
   - Поэтому тебе удается доставать еду и для меня?
   - Я получаю ее в столовой. Там в буфете  можно  кое-что  купить,  когда
есть деньги и есть что купить.
   - Ты не боишься, что тебя здесь  может  кто-нибудь  увидеть  или  вдруг
кто-нибудь выдаст тебя?
   - Боюсь только за тебя. - Она улыбнулась. - Не за  себя.  Что  со  мной
могут сделать? Я и так в тюрьме.
   В следующий вечер она не пришла. Стена плача растаяла,  как  обычно,  я
подкрался ближе, - бараки маячили черными пятнами в слабом полусвете, -  я
ждал, ждал, но она не пришла. Я лежал, уставившись в ночь.  Я  видел,  как
брели мимо женщины к нужнику неподалеку, слышал вздохи,  стоны.  Вдруг  на
дороге я увидел затемненные фары автомашины.
   День я  провел  в  лесу.  Меня  терзало  беспокойство.  Видимо,  что-то
случилось. Я принялся  перебирать  в  памяти  то,  что  слышал  в  лагере.
Странно, но меня это утешило. Пусть все,  что  угодно,  только  бы  ее  не
увезли, только бы она не заболела и не умерла. Все эти несчастья были  так
тесно связаны друг с другом, что, кажется, значили одно и то же.  И  жизнь
наша была в таком  тупике,  что  вся  свелась  к  одному:  не  потеряться,
выбраться каким-нибудь образом из урагана в тихую гавань.  И  тогда  можно
было бы попытаться еще раз все забыть.
   - Но забыть нельзя, - сказал Шварц. - И тут не помогут  ни  любовь,  ни
сострадание, ни доброта, ни нежность. Я знал это, и мне было все равно.  Я
лежал в лесу, смотрел  на  трепещущие  пестрые  пятна  умирающих  листьев,
которые падали с ветвей, и думал только об одном: даруй ей жизнь! Даруй ей
жизнь, о боже, и я никогда не спрошу  ни  о  чем.  Жизнь  человека  всегда
бесконечно больше любых  противоречий,  в  которые  он  попадает.  Поэтому
позволь ей, господи, жить. И если это должно быть без меня, то  пусть  она
живет без меня, но только живет!
   Элен не пришла и в следующую ночь. Зато  вечером  я  вновь  увидел  две
автомашины. Они проехали по дороге вверх, к лагерю. Я,  крадучись,  описал
большую дугу, следя за ними, и увидел мундиры. Мне не удалось  разглядеть,
была ли то форма СС или вермахта, но, без  сомнения,  это  были  немцы.  Я
провел ужасную ночь.
   Машины прибыли около девяти часов вечера  и  уехали  только  во  втором
часу. То обстоятельство, что они приезжали  под  покровом  ночи,  почти  с
уверенностью позволяло говорить, что это было  гестапо.  Когда  они  ехали
обратно, я не мог установить, увезли они кого-нибудь из лагеря или нет.  Я
блуждал, - блуждал в буквальном смысле этого слова, - по дороге  и  вокруг
лагеря до самого утра. Потом я вновь вдруг захотел  проникнуть  за  ограду
под видом монтера, но увидел у входа удвоенную  охрану.  Рядом  с  часовым
сидел какой-то тип в штатском, с бумагами.
   День, казалось, никогда не кончится. Когда я опять, в сотый раз, крался
мимо ограды, я вдруг увидел -  шагах  в  двадцати  от  забора,  с  внешней
стороны - сверток в газете. Там были два яблока, кусок хлеба и записка без
подписи: "сегодня вечером".
   Наверно, этот сверток бросила Елена, когда меня не  было  здесь.  Я  ел
хлеб, стоя на коленях, - такая  слабость  вдруг  охватила  меня.  Потом  я
отправился в свое убежище и моментально заснул. Проснулся я перед вечером.
Еще был ясный день, наполненный, как вином, золотым светом.  Каждая  новая
ночь все сильнее окрашивала листву. Теплые  лучи  послеполуденного  солнца
падали на лесную лужайку, где я лежал, и буки, и липа между ними стояли  в
желтом и красном огне, словно невидимый художник, пока я  спал,  превратил
их в факелы, и они в полной тишине горели неподвижным  пламенем.  Ни  один
листочек не шевелился.
   - Не проявляйте нетерпения, - прервал  вдруг  себя  Шварц,  -  когда  я
говорю о природе. Она приобрела  вдруг  для  нас  в  это  время  такое  же
значение, как для животных. Она была тем, что никогда не  отталкивало  нас
от  себя.  Ей  не  нужны  были  паспорта  и  свидетельства   об   арийском
происхождении. Она давала и брала, безличная и исцеляющая, как лекарство.
   В тот раз на лесной лужайке я долго лежал  не  шевелясь,  я  чувствовал
себя чашей, налитой до краев, и боялся пролить  хотя  бы  каплю.  Потом  я
увидел, как в полной тишине, без малейшего дуновения ветра, сотни  листьев
полетели вдруг с деревьев  вниз  на  землю,  словно  услышав  таинственный
безмолвный приказ. Они безмятежно скользили в ясном воздухе,  и  некоторые
упали на меня. В это мгновение, показалось мне, я узнал свободу  смерти  и
странное ее утешение. Не принимая никакого решения, я ощутил, как милость,
то, что я могу окончить свою жизнь, если умрет  Элен,  что  мне  не  нужно
оставаться одному и что милость эта  -  компенсация,  данная  человеку  за
безмерность его любви, когда она вырывается за пределы существа. Я  пришел
к этому, не размышляя, и когда я понял это, уже не нужно было - в каком-то
отдаленном смысле - умирать во что бы то ни стало.
   Елена не появилась у стены плача. Она пришла лишь тогда,  когда  другие
исчезли. Она была в рубашке  и  коротких  штанах  и  просунула  мне  через
проволоку сверток и бутылку вина. В необычном костюме она  показалась  еще
моложе.
   - Пробка вытащена, - сказала она. - Вот и бокал.
   Она легко проскользнула под проволокой.
   - Ты, наверно, умер с голоду. Я кое-что раздобыла  в  буфете,  чего  не
видала с самого Парижа.
   - Одеколон, - угадал я.
   Она горько и свежо пахла в ночном воздухе.
   Она кивнула головой. Я увидел, что волосы у нее подстрижены короче, чем
раньше.
   - Что же такое случилось? - спросил я, вдруг рассердившись. - Я  думал,
тебя увезли или ты умираешь, а ты приходишь, словно после посещения салона
красоты. Может быть, ты сделала и маникюр?
   - Сама. Посмотри, - она подняла руку и засмеялась. - Давай выпьем вина.
   - Что случилось? У вас было гестапо?
   - Нет. Комиссия вермахта. Но там были два чиновника из гестапо.
   - Увезли кого-нибудь?
   - Нет, - сказала она. - Налей.
   Я видел, что она возбуждена. Руки у  нее  горели,  и  кожа  была  такая
сухая, что, казалось, тронь ее - она затрещит.
   - Они были там, - сказала она. - Они прибыли,  чтобы  составить  список
нацистов.
   - И много их у вас оказалось?
   - Достаточно. Мы никогда не думали, что их столько. Многие  никогда  не
признавались. При этом была одна - я ее знала - она вдруг выступила вперед
и заявила, что она принадлежит к национал-социалистской  партии,  что  она
собрала здесь ценные сведения и хочет вернуться обратно на родину,  что  с
ней здесь плохо обращались, и ее тут же должны увезти. Я знала ее  хорошо.
Слишком хорошо. Она знает...
   Элен быстро выпила и вернула мне бокал.
   - Что она знает? - спросил я.
   - Я не могу сказать точно, что она знает. Было столько ночей, когда  мы
без конца говорили и говорили... Она знает, кто я... - Она подняла голову.
- Я никогда не поеду к ним. Я убью себя, если они захотят увезти меня.
   - Ты убьешь себя. И они тебя не увезут. Чего  ради?  Георг  сейчас  бог
знает где, он не всесведущ. И к чему той женщине выдавать тебя? Что это ей
даст?
   - Обещай, что ты не дашь меня увезти.
   - Обещаю, - сказал я.
   Лишенный всего, я обещал ей все, и самое главное - защиту.  Что  мог  я
ответить ей тогда? Она была слишком возбуждена,  чтобы  услышать  от  меня
что-нибудь другое.
   - Я люблю тебя, - сказала она страстным, взволнованным голосом. - И что
бы ни произошло, ты это должен знать всегда!
   - Я знаю это, - ответил я, веря и не веря ей.
   Она в изнеможении откинулась назад.
   - Давай убежим, - сказал я. - Сегодня ночью.
   - Куда? Твой паспорт с тобой?
   - Да. Мне отдал его один человек, который работал в бюро, где хранились
бумаги интернированных. А где твой?
   Она не ответила. Некоторое время она смотрела, прямо перед собой.
   - Здесь есть одна еврейская семья, - сказала она затем. - Муж,  жена  и
ребенок. Прибыли несколько дней назад. Ребенок  болен.  Они  вышли  вперед
вместе с другими. Сказали, что хотят обратно в Германию. Капитан  спросил,
не евреи ли они. Нет, они немцы,  сказал  мужчина.  Они  хотят  обратно  в
Германию. Капитан хотел им что-то сказать, но гестаповцы стояли рядом.
   - Вы действительно хотите вернуться? - спросил офицер еще раз.
   - Запишите их, капитан, - сказал гестаповец и засмеялся. - Если они так
сильно тоскуют по родине, надо пойти им навстречу.
   И их записали. Говорить с ними невозможно. Они говорят, что они  больше
не могут. Ребенок тяжело болен. Других евреев тоже все равно отсюда  скоро
увезут. Поэтому лучше отправиться раньше. Все мы  в  ловушке.  Лучше  идти
добровольно. Вот их слова. Они словно оглохли. Поговори с ними.
   - Я? Что я могу им сказать?
   - Ты был там. Ты был в Германии в лагере. Потом  ты  вернулся  и  опять
бежал.
   - Где же я буду с ними разговаривать?
   - Здесь. Я приведу его. Я знаю, где он. Сейчас. Я говорила ему. Его еще
можно спасти.
   Минут  через  пятнадцать  она  привела  исхудавшего  человека,  который
отказался переползти под проволокой. Он стоял на той, а я на этой стороне,
и он слушал, что я говорил. Потом подошла его жена. Она была очень бледная
и молчала. Обоих, вместе с ребенком, схватили дней десять назад. Они  были
разлучены и посажены в разные лагеря, а потом бежали, и ему удалось  чудом
вновь найти жену и сына. Они повсюду  писали  свои  имена  на  придорожных
камнях и на углах домов.
   Шварц взглянул на меня:
   - Вы знаете этот крестный путь?
   - Кто его не  знает!  Он  тянулся  через  всю  Францию  от  Бельгии  до
Пиренеев.
   Крестный путь возник вместе с войной. После прорыва  немецких  войск  в
Бельгии  и  падения  линии  Мажино,  начался  великий  ход  -  сначала  на
автомашинах,  груженных  постелями,   домашним   скарбом,   потом   -   на
велосипедах, повозках, тачках, с детскими  колясочками  -  и,  наконец,  -
пешком, в разгар французского лета, бесконечными вереницами, что  тянулись
все на юг, под огнем пикирующих бомбардировщиков.
   Тогда же  началось  и  бегство  на  юг  эмигрантов.  Тогда  возникли  и
придорожные письмена. Их наносили на заборы у дорог,  на  стены  домов,  в
деревнях, на углах перекрестков. Имена, призывы о помощи, поиски  близких,
-  углем,  краской,  мелом.  Эмигранты,  которым  уже  годами  приходилось
прятаться  и  ускользать  от  полиции,  организовали,  кроме  того,   цепь
вспомогательных пунктов, протянувшуюся от Ниццы до Неаполя и от Парижа  до
Цюриха. Там были люди, которые снабжали  беженцев  информацией,  адресами,
советами. Там можно было переночевать. С их помощью  человеку,  о  котором
рассказывал Шварц, и удалось опять найти жену и ребенка, что  вообще  было
куда труднее, чем отыскать пресловутую иголку в стоге сена.
   - Если мы останемся, нас опять разлучат, - сказал мне этот человек. Это
женский лагерь. Нас доставили сюда всех вместе, но только  на  пару  дней.
Мне уже сказали, что я буду  отправлен  в  другое  место,  в  какой-нибудь
мужской лагерь. Мы этого больше не вынесем.
   Он уже все взвесил. Бежать они не могут, они уже  пытались  и  чуть  не
умерли с голода. Теперь мальчик болен, жена истощена, и у  него  тоже  нет
больше сил. Лучше идти самим добровольно. Другие - тоже всего лишь скот на
бойне. Их будут увозить постепенно, когда захотят.
   - Почему нас не отпустили, когда еще было время? - сказал он под конец,
- робкий, худощавый человек с узким лицом и маленькими черными усами.
   На это никто не смог бы дать ответа. Хотя мы никому не были нужны,  нас
не отпустили. В час разгрома страны это был ничтожный парадокс, на который
слишком мало внимания обращали те, которые могли бы его изменить.
   На следующий день под вечер к лагерю подъехали два грузовика. В  то  же
мгновение колючая проволока ожила. Десять или двенадцать женщин копошились
возле нее, помогая друг другу пролезть через нее. Потом они устремились  в
лес. Я ждал в засаде, пока не увидел Елену.
   - Нас предупредили из префектуры, - сказала она. - Немцы уже здесь. Они
приехали за теми, кто хочет вернуться. Однако никто не знает, что еще  при
этом может произойти. Поэтому нам разрешили спрятаться в лесу, пока они не
уедут.
   В первый раз я ее видел днем, если не считать тех минут на  дороге.  Ее
длинные ноги и лицо были покрыты загаром, но она страшно  похудела.  Глаза
стали большими и блестящими, а лицо совсем сжалось.
   - Ты отрываешь от себя, а сама голодаешь, - сказал я.
   - Мне вполне хватает еды, - возразила она, - не беспокойся. Вот даже, -
она сунула руку в карман, - смотри кусок шоколада. Вчера у  нас  продавали
даже печеночный паштет и консервированные сардины. Зато хлеба не было.
   - Человек, с которым я разговаривал, уезжает? - спросил я.
   - Да.
   Ее лицо вдруг сморщилось.
   - Я туда не вернусь никогда, - сказала она. - Никогда! Ты обещал мне! Я
не хочу, чтоб они меня поймали!
   - Они тебя не поймают.
   Через час машины проехали обратно. Женщины пели. Слышались слова песни:
"Германия, Германия превыше всего".
   В ту же ночь я дал Элен часть яда, который я получил в лагере  Леверне.
А днем позже она узнала, что Георг знает, где она.
   - Кто это тебе сказал? - спросил я.
   - Тот, кто знает.
   - Кто?
   - Врач лагеря.
   - Откуда он знает?
   - Из комендатуры. Там запрашивали.
   - Врач не сказал, что тебе следует делать?
   - Он сможет спрятать меня на пару дней в больничном бараке, не больше.
   - Значит, надо бежать из лагеря. От кого вчера пришло предупреждение  о
том, что некоторым из вас надо спрятаться в лесу?
   - От префекта.
   -  Хороню,  -  сказал  я.  -  Постарайся  раздобыть  свой   паспорт   и
какое-нибудь свидетельство о выходе из лагеря. Может быть,  поможет  врач?
Если нет - надо бежать. Собери вещи, которые тебе  необходимы.  Не  говори
ничего никому. Никому! Я попытаюсь поговорить с  префектом.  Он,  кажется,
человек.
   - Не надо! Будь осторожен!
   Я как мог начистил свою монтерскую спецовку  и  утром  вышел  из  леса.
Приходилось считаться с тем, что меня могут сцапать немецкие  патрули  или
французские жандармы. Впрочем, отныне я должен был думать об этом всегда.
   Мне удалось попасть к префекту. Жандарма и писаря я ошарашил  тем,  что
выдал себя  за  немецкого  техника,  который  прибыл  сюда  для  получения
сведений насчет сооружения линии электропередачи в  военных  целях.  Когда
делаешь то, чего от тебя не ждут, обычно всегда добиваешься  желаемого,  -
это я знал по опыту.  Если  бы  жандарм  понял.  что  перед  ним  один  из
беженцев, он  сразу  арестовал  бы  меня.  Этот  сорт  людей  лучше  всего
реагирует на крик и угрозы.
   Префекту я сказал правду. Сначала он хотел меня выбросить  из  комнаты.
Затем его развеселила моя дерзость. Он дал мне сигарету и сказал, чтобы  я
убирался к черту. Ом не желает  ничего  видеть  и  слышать.  Десять  минут
спустя он заявил, что он не в состоянии мне чем-либо помочь, потому что  у
немцев, по-видимому, есть списки и они привлекут  его  к  ответственности,
если кто-нибудь исчезнет. Он не желает издохнуть в  каком-нибудь  немецком
концентрационном лагере.
   - Господин префект, - сказал я, - я знаю, что вы  охраняете  пленных  и
должны следовать своим собственным при