ня уверить, будто не знаешь, что она больна?
   Я молча смотрел на него. Я не  знал,  выдумал  ли  он  это  сейчас  или
пересказывал мне то, что говорила  ему  когда-то  Елена,  чтобы  уехать  в
Швейцарию.
   - Нет, - сказал я. - Этого я не знаю!
   - В самом деле? Или ты не желаешь этим заниматься? Ей нужно  немедленно
к врачу, понимаешь, ты, лжец?! Сейчас же! Напиши, если хочешь, Мартенсу  и
спроси его. Он все знает!
   Две темные фигуры вошли в парадное из ликующего летнего полдня.
   - Через три дня, - прошептал  Георг.  -  Или  тебе  придется  потом  по
сантиметру выхаркивать свою душонку. Я скоро буду здесь. В мундире!
   Он протиснулся между вошедшими, которые стояли теперь  в  вестибюле,  и
вышел наружу.
   Двое мужчин обогнули меня и  пошли  вверх  по  лестнице.  Я  постоял  и
последовал за ними.
   Елена стояла в своей комнате у окна.
   - Ты встретился с ним? - спросила она.
   - Да. Он сказал, что ты больна и должна обязательно вернуться!
   Она покачала головой.
   - Ты больна? - спросил я.
   - Вот чепуха! - ответила она.  -  Ведь  это  была  моя  выдумка,  чтобы
уехать.
   - Он сказал, что Мартенс тоже знает.
   Елена засмеялась.
   - Конечно, знает. Разве ты не помнишь - он писал мне в Аскону. Все  это
я проделала с его помощью.
   - Значит, ты не больна, Элен?
   - Разве я похожа на больную?
   - Нет, но это ничего не значит. Ты не больна?
   - Нет, - нетерпеливо сказала она. - Тебе Георг еще что-нибудь говорил?
   - Все то же. Угрозы. Что ему надо было от тебя?
   - Все то же. Не думаю, что он придет еще раз.
   - Зачем же он все-таки приходил?
   Елена странно улыбнулась.
   - Он всегда был таким. Еще в детстве. Братья часто ведут себя  так.  Он
уверен, что заботится о благе семьи. Ненавижу.
   - Только из-за этого?
   - Я ненавижу его и сказала ему об этом. Но война будет. Он, знает...
   Мы замолчали. Шум автомобилей на набережной Августинцев, казалось, стал
сильнее.  Позади  Консьержери,  в  ясном  небе,   высилась   игла   церкви
Сен-Шапель. Доносились крики газетчиков. Они подчеркивали  глухое  рычание
моторов, как чайки - шум моря.
   - Я не смогу тебя защищать, - сказал я.
   - Я знаю.
   - Тебя интернируют.
   - А тебя?
   Я пожал плечами.
   - Меня, наверно, тоже. Возможно, что нас разлучат.
   Она кивнула.
   - А тюрьмы во Франции - это не санатории.
   - И в Германии - тоже.
   - В Германии тебя бы не арестовали.
   Елена сделала нетерпеливое движение.
   - Я остаюсь здесь! Ты выполнил свой долг и предупредил меня.  Не  думай
больше об этом. Я остаюсь и не вернусь ни за что.
   Я посмотрел на нее.
   - К черту заботы о безопасности! - сказала она. - Мне это надоело!
   Я обнял ее за плечи.
   - Это легко сказать, Элен...
   Она оттолкнула меня.
   - Тогда уходи!  -  вскричала  она  вдруг.  -  Уходи,  если  ты  боишься
ответственности! Я обойдусь без тебя!
   Она смотрела на меня, как на Георга.
   - Ты мокрая курица! Что тебе надо? Не души меня своей заботой и боязнью
ответственности. Я ушла не из-за тебя. Пойми это наконец  Не  из-за  тебя!
Из-за себя!
   - Я понимаю.
   Она подошла ко мне.
   - Поверь мне, - нежно сказала Елена, - я хотела уехать прочь!  То,  что
появился ты, - это случайность. Пойми  же  это!  Безопасность  -  это  еще
далеко не все.
   - Это правда, - сказал я. - Но она  нужна,  если  любишь  кого-то.  Для
другого.
   - Безопасности вообще нет. Ее нет, - повторила она. - Не говори ничего,
я знаю лучше, чем ты! Боже, как давно уже я знаю это! Но не  будем  больше
говорить об этом, любимый. Там, за стенами дома, стоит вечер и ждет нас.
   - Разве ты не можешь уехать в Швейцарию, если не хочешь возвращаться  в
Германию?
   - Георг говорит, что нацисты ринутся через Швейцарию, как через Бельгию
в ту войну.
   - Георг не все знает.
   - Может быть, он вообще лжет. Откуда он может  в  точности  знать,  что
должно произойти? Однажды уже казалось, вот-вот вспыхнет  война.  А  потом
пришел Мюнхен. Почему не может быть второго Мюнхена?
   Я не знал, верила ли она в то, что говорила, или просто хотела  убедить
меня. В самом деле, как Франция могла решиться на  войну?  Чего  ради  она
должна сражаться из-за Польши? Ведь  ради  Чехословакии  не  пошевелили  и
пальцем.
   Десять дней спустя границы были перекрыты. Началась война.
   - Вас сразу арестовали, господин Шварц? - спросил я.
   - Нет, у нас в запасе оказалась неделя. Нам не разрешено было  покидать
город. Дьявольская ирония: в течение пяти лет меня  то  и  дело  высылали.
Теперь в мгновение ока все переменилось: меня  не  хотели  выпускать.  Где
тогда были вы?
   - В Париже, - сказал я.
   - Вас тоже держали на велодроме?
   - Конечно.
   - Ваше лицо мне незнакомо.
   - На велодроме были толпы эмигрантов, господин Шварц.
   - Помните эти дни, когда началась  война  и  в  Париже  было  объявлено
затемнение?
   - Конечно! Казалось, затемнен весь мир.
   - И эти маленькие синие огоньки, - продолжал Шварц, - которые тлели  на
перекрестках улиц в темноте, будто глаза чахоточных. Город не только  стал
темным, он заболел в этом холодном синем сумраке.  Люди  зябли,  хотя  еще
было лето. В эти дни я продал один из рисунков, унаследованных от мертвого
Шварца. Мне хотелось иметь побольше наличных денег. Но время  для  продажи
стало очень неподходящим. Торговец,  к  которому  я  обратился,  предложил
совсем мало. Я не согласился. В конце концов  я  продал  рисунок  богатому
кинодельцу, тоже эмигранту, который считал такой капитал  более  надежным,
чем деньги.
   Последний рисунок я оставил у владельца гостиницы. После обеда  явилась
полиция. Их было двое. Они заявили, что я должен попрощаться с Еленой. Она
стояла рядом - бледная, с потухшими глазами.
   - Это невозможно, - сказала она.
   - Возможно, - сказал я. - Вполне.  Позже  они  тебя  арестуют.  Поэтому
лучше не выбрасывай наши паспорта, а сохрани.
   - Да, так лучше, - сказал  один  из  полицейских  на  хорошем  немецком
языке.
   - Спасибо, - ответил я. - Могу я попрощаться наедине?
   Полицейский взглянул на дверь.
   - Если бы я хотел удрать, я мог бы сделать это раньше, - сказал я.
   Он кивнул.
   Мы перешли в ее комнату.
   - Видишь, сколько об этом ни говоришь заранее,  наяву  выглядит  совсем
иначе, - сказал я и обнял ее.
   Она освободилась из моих рук.
   - Что мне сделать, чтобы остаться с тобой?
   Разговор был сбивчивый, торопливый. Для связи у  нас  было  только  два
адреса: гостиница и один знакомый француз.
   Полицейский постучал в дверь.
   - Возьмите с собой одеяло, -  сказал  он.  -  Вас  задержат  только  на
день-два. Но все-таки лучше иметь одеяло и что-нибудь поесть.
   - У меня нет одеяла.
   - Я принесу, - сказала Елена.
   Она быстро собрала, что у нас было из еды.
   - Вы говорите - только на день или два? - спросила она.
   - Не больше, - подтвердил полицейский. - Просто проверка  документов  и
так далее. Война, мадам.
   Теперь нам то и дело приходилось слышать это.
   Шварц вынул из кармана сигарету и закурил.
   - Все это вам, конечно, известно: ожидание в полицейском участке,  куда
приводят все новых  эмигрантов,  которых  разыскивают  словно  отъявленных
нацистов; путь к префектуре  в  машине  за  решеткой  и  бесконечные  часы
ожидания в префектуре. Вы тоже были в зале Лепэна? [Луи Лепэн  (1846-1933)
- префект французской полиции с 1893 по 1912 г.]
   Я кивнул. Залом Лепэна называлось в префектуре большое  помещение,  где
обычно показывались учебные фильмы для чинов полиции.  Там  были  экран  и
сотни две стульев.
   - Я пробыл там два дня. На ночь нас  уводили  в  угольный  подвал,  где
стояли скамейки. Наутро мы выглядели, как трубочисты.
   - Мы целыми днями сидели на стульях,  выстроенных  длинными  рядами,  -
продолжал Шварц. - Грязные, мы стали похожи на  преступников,  за  которых
нас и считали.  Вот  тут  Георг  с  запозданием,  совершенно  нечаянно,  и
отомстил мне. В свое время он справлялся о  наших  адресах  в  префектуре,
причем не скрывал своей принадлежности к национал-социалистской партии.  И
вот из-за этого меня  теперь  допрашивали  по  четыре  раза  в  день,  как
нацистского шпиона.
   Сначала я смеялся, это было уж чересчур нелепо. Только потом я заметил,
что и нелепости могут стать опасными, как,  например,  само  существование
фашистской партии в Германии. Но теперь получалось, что и Франция,  страна
разума, под объединенным воздействием бюрократии  и  войны,  не  была  уже
застрахована от нелепостей; Георг, сам того  не  ведая,  оставил  бомбу  с
часовым механизмом. Подозрение в шпионаже во время войны - не шутка.
   Каждый день прибывали все новые группы испуганных людей. На фронте  еще
не был убит ни один человек - шла "странная война", как выражались остряки
того времени, - но уже повсюду нависла зловещая атмосфера утраты  уважения
к личности человека, которую неизбежно, как чума, приносит с собой  война.
Люди больше не  были  людьми,  они  подвергались  классификации  по  чисто
военным признакам - на солдат, на годных или негодных к воинской службе  и
на врагов.
   На третий день, совершенно измученный, я сидел в  зале  Лепэна.  Вокруг
разговаривали вполголоса, спали, ели,  Уже  тогда  потребности  наши  были
сведены до минимума. По сравнению с немецким концлагерем мы вели  шикарную
жизнь. Самое большое -  нас  нагружали  пинками  или  тумаками,  если  кто
недостаточно быстро выходил по вызову. Сила есть  сила,  а  полицейский  в
любой стране - это полицейский.
   Я очень уставал от допросов. На возвышении, рядом с экраном, в форме, с
оружием в руках, вытянув ноги, сидели стражники. Сумрачный  зал,  грязный,
пустой экран, и мы  под  ним  -  все  это  казалось  олицетворением  жизни
арестованных или конвойных, когда  только  от  самого  себя  зависит,  что
именно воображать на пустом полотне экрана:  учебный  фильм,  комедию  или
трагедию.
   Грубая сила вечна, она оставалась и после того, как гасли  все  экраны.
Так будет всегда, думалось мне, и ничего не изменится, и в конце концов ты
исчезнешь, и никто даже не заметит этого. Это  были  одни  из  тех  часов,
когда гаснет всякая надежда, и вы, конечно, знаете это.
   - Да, -  сказал  я.  -  Это  часы  безмолвных  самоубийств.  Перестаешь
защищаться и почти случайно, машинально делаешь последний шаг.
   - Вдруг открылась дверь, - продолжал Шварц. - Освещенная желтым светом,
из коридора в зал пошла Елена. Она несла корзину и два одеяла. Через  руку
у нее был перекинут плащ. Я узнал ее по походке и манере  держать  голову.
Она остановилась, потом,  всматриваясь,  пошла  по  рядам,  прошла  совсем
близко и не заметила меня - почти как тогда в соборе, в Оснабрюке.
   - Элен! - позвал я.
   Она обернулась. Я встал.
   - Что с вами сделали? - сказала она сердито.
   - Ничего особенного. Мы спали в угольном подвале. Как ты сюда попала?
   - Меня арестовали, - почти с гордостью сказала она. - И намного раньше,
чем других женщин.
   - Почему тебя арестовали?
   - А тебя почему?
   - Меня считают шпионом.
   - Меня тоже. Из-за паспорта.
   - Откуда ты знаешь?
   - Меня тут  же  допросили  и  сказали,  что  я  не  считаюсь  настоящей
эмигранткой. Женщины, которые в самом деле  бежали  из  Германии,  еще  на
свободе. Мне объяснил это маленький человек с напомаженными  волосами.  От
него пахло улитками. Это он тебя допрашивал?
   - Тут от всех пахнет улитками. Слава богу, что ты принесла одеяла.
   - Я захватила все, что могла. - Елена открыла коробку. Что-то звякнуло.
Это были две бутылки. - Коньяк, - сказала она. - Вина я не  брала,  только
самое концентрированное. Вас тут кормят?
   - Нам позволяют посылать за бутербродами.
   - Вы похожи на сборище негров. Разве здесь не разрешают помыться?
   - Пока еще нет. И не со зла, а так - по небрежности.
   Она достала коньяк.
   - Бутылки уже откупорены, - сказала она. - Последняя любезность хозяина
гостиницы. Он был уверен, что здесь не найдется штопора. Выпей!
   Я сделал большой глоток и вернул ей бутылку.
   - У меня даже есть стакан,  -  заметила  она.  -  Давай  придерживаться
правил цивилизации, пока это возможно.
   Она наполнила стакан и выпила.
   - Ты пахнешь летом и свободой, - сказал я. - Как там? Что нового?
   - Как обычно, будто и войны нет. Кафе переполнены. Небо безоблачно.
   Она взглянула на полицейских и засмеялась.
   - Похоже на тир. Можно стрелять по тем  фигуркам,  а  когда  они  будут
переворачиваться - получать в премию бутылку коньяка или пепельницу.
   - Здесь оружие у фигурок.
   Елена достала из корзины паштет.
   - Это от хозяина, - сказала она. - С приветом и  изречением:  проклятая
война! Это паштет из дичи. Я захватила также вилки и ножи. Еще  раз  -  да
здравствует цивилизация!
   Мне стало вдруг весело. Елена со  мной,  значит,  ничего  не  потеряно.
Война, собственно говоря, еще не началась, и, может быть, нас  и  в  самом
деле скоро выпустят.
   Вечером следующего дня мы узнали, что нам все-таки придется расстаться.
Меня направляли в сборный лагерь в Коломбо [город вблизи Парижа]. Елену  -
в тюрьму "Пти Рокет". Даже если бы удалось  убедить  полицейских,  что  мы
женаты, это нисколько бы не помогло. Супругов разлучали без всякого.
   Ночь мы просидели в подвале. Один из  полицейских  сжалился  и  впустил
нас. Кто-то принес пару свечей. Часть задержанных увезли, осталось человек
сто. Здесь были и испанцы.  Их  тоже  арестовали.  Усердие,  с  которым  в
стране, воевавшей против фашистов, охотились за  антифашистами,  выглядело
дьявольской иронией. Казалось, мы очутились в Германии.
   - Почему нас разлучают? - спросила Елена.
   - Не думаю, чтобы это была сознательная жестокость.
   - Если мужчин и женщин держать в одном лагере,  ничего,  кроме  свар  и
сцен ревности не будет, - начал меня поучать маленький пожилой испанец.  -
Поэтому вас и разделяют. Война!
   Елена заснула в плаще рядом со мной.  Здесь  было  два  удобных  мягких
дивана, но их предоставили  четырем-пяти  старым  женщинам.  Одна  из  них
предложила Елене соснуть на диване часа два, с трех до пяти утра,  но  она
отказалась.
   - Мне еще много раз придется спать одной, - сказала она.
   Это была странная ночь. Голоса  понемногу  затихали.  Старухи,  изредка
просыпаясь, принимались плакать и снова погружались в сон,  как  в  черную
бездну. Постепенно гасли свечи. Елена спала, положив голову мне на  плечо.
Сквозь сон она тихо говорила  со  мной.  То  был  лепет  ребенка  и  шепот
возлюбленной - слова, которые боятся дневного света и в обычной, спокойной
жизни редко звучат даже ночью; слова печали и прощания,  тоски  двух  тел,
которые не хотят разлучаться, трепета кожи и крови, слова боли и  извечной
жалобы - самой древней жалобы мира - на то, что двое не могут быть  вместе
и что кто-то должен уйти первым, что смерть, не  затихая,  каждую  секунду
скребется возле нас - даже тогда, когда усталость обнимает нас и мы желаем
хотя бы на час забыться в иллюзии вечности.
   Елена, сжавшись в комок, прильнула к моей груди, потом  соскользнула  к
коленям. Я держал ее голову в руках и - в  мерцании  последней  догорающей
свечи - смотрел, как она дышит во сне. Я слышал, как мужчины подымались  и
украдкой уходили за кучи угля  по  малой  нужде.  Трепетал  слабый  язычок
пламени, и по стенам  метались  исполинские  тени,  словно  мы  находились
где-то в джунглях, в сумрачном  царстве  духов,  и  Елена  была  убегающим
леопардом, которого, искали волшебники, бормоча свои заклинания.
   Потом  угас  последний  свет,  и  осталась   только   удушливая   тьма,
наполненная шорохами и храпом. Один раз Елена вдруг метнулась  с  коротким
жалобным криком.
   - Я здесь, - прошептал я. - Не пугайся.
   Она улеглась опять, поцеловав мои руки.
   - Да, да, ты здесь, - прошептала она. - Ты всегда будешь со мной.
   - Всегда, - ответил я. - И если нас на время  разлучат,  я  найду  тебя
опять.
   - Ты придешь? - прошептала она, вновь засыпая.
   - Я прихожу всегда. Всегда! Где бы ты ни была, я найду тебя, как тогда.
   - Хорошо, - прошептала она и устроилась удобнее. Ее лицо  было  в  моих
ладонях, как в чаше. Она заснула, а я сидел во тьме и не мог спать.
   Она касалась губами моих пальцев, один раз мне показалось, что чувствую
слезы. Я ничего не сказал. Я любил ее. И никогда - даже в минуты обладания
- я, наверно, не любил ее с большей силой, чем тогда, в ту мрачную ночь  с
всхлипываниями, храпом и странным шипящим  звуком  из-за  куч  угля,  куда
уходили мочиться мужчины. Я как-то притих и чувствовал, что  все  существо
мое словно померкло от любви.
   Потом пришел рассвет - тусклая, серая мгла, в которой гаснут краски,  а
у человека под кожей начинают просвечивать очертания скелета. И мне  вдруг
показалось, что Елена умирает и что мне нужно скорее разбудить ее.
   Она проснулась и лукаво посмотрела на меня, открыв один глаз.
   - Как ты думаешь, удастся нам раздобыть горячее кофе и хлебцы с маслом?
   - Попробую подкупить полицейского, - ответил я,  чувствуя  себя  ужасно
счастливым.
   Елена открыла второй глаз.
   - Что случилось? -  спросила  она.  -  У  тебя  такой  вид,  будто  нас
выпускают на свободу?
   - Нет, - ответил я. - Просто я сам себя выпустил.
   Она сонно повернула голову в моих руках.
   - Почему ты не даешь себе хоть немного отдохнуть?
   - Да, - сказал я. - В конце концов я  вынужден  буду  это  сделать.  И,
боюсь, надолго. Меня лишат необходимости принимать решения самому. В конце
концов - это тоже утешение.
   - Все может быть утешением, - отозвалась Елена и зевнула. - По  крайней
мере, до тех пор, пока мы живы. Как ты думаешь - они нас расстреляют,  как
шпионов?
   - Нет, они нас просто посадят за решетку.
   - Разве они сажают эмигрантов, которых не считают шпионами?
   - Они посадят всех, кого разыщут. Мужчин они уже всех забрали.
   Елена потянулась.
   - Но есть же все-таки разница?
   - Может быть, другим удастся легче освободиться.
   - Еще неизвестно. Может  быть,  с  нами  как  раз  и  будут  обращаться
получше, думая, что мы действительно шпионы.
   - Элен, это ерунда.
   Она покачала головой.
   - Нет, не  ерунда.  Это  результат  опыта.  Разве  ты  не  знаешь,  что
невиновность-в наш век - преступление,  которое  карается  тяжелее  всего?
Разве ты не понял этого после того, как тебя  сажали  за  решетку  в  двух
странах? Эх ты, мечтатель, искатель справедливости! Есть еще коньяк?
   - Коньяк и паштет.
   - Давай и то, и другое. Вот так завтрак! Боюсь, однако, что  впереди  у
нас жизнь с приключениями.
   - Хорошо, по крайней мере, что ты так смотришь на все, -  заметил  я  и
передал ей коньяк.
   - Только так и нужно смотреть, - ответила она. - Или ты хочешь  умереть
от разлития желчи? Если отказаться от таких понятий,  как  справедливость,
то совсем не трудно относиться к этому только как к приключению. Разве  не
так?
   Чудесный запах старого коньяка и хорошего паштета действовал на  Елену,
как прощальный привет минувшего золотого века.
   Она ела с наслаждением.
   - Впрочем, для женщин идея справедливости совсем не так важна, как  для
вас.
   - Что же для вас важно?
   - Вот это, - она показала  на  бутылку,  хлеб  и  паштет.  -  Ешь,  мой
любимый! Мы пробьемся! И через десяток  лет  это  и  в  самом  деле  будет
выглядеть  лишь  колоссальным  приключением,  и  мы   по   вечерам   будем
рассказывать о нем гостям так часто, что это в конце концов всем наскучит.
Питайся, человек с фальшивым паспортом! То, что мы съедим сейчас,  нам  не
придется тащить на себе.
   - Мне незачем рассказывать вам все в подробностях, - сказал Шварц. - Вы
знаете, что такое путь эмигрантов. На стадионе в Коломбо я  пробыл  только
два дня. Елена попала в тюрьму "Пти Рокет".
   В последний день на стадионе появился хозяин нашей гостиницы. Я  увидел
его только издали, нам не разрешалось  разговаривать  с  посетителями.  Он
передал для меня пирог  и  большую  бутылку  коньяка.  В  пироге  я  нашел