казам. Но  и  вы,  и  я  знаем,  что
Франция сейчас переживает хаос поражения и сегодняшние распоряжения  могут
завтра стать позором. Если сумятица переходит в бессмысленную  жестокость,
то потом для нее трудно будет отыскать оправдания. Чего ради должны  вы  -
против своей собственной воли - держать невинных людей в клетке из колючей
проволоки наготове для пыток и крематориев? Весьма возможно,  что  до  тех
пор, пока Франция еще защищалась, было  какое-то  подобие  смысла  в  том,
чтобы интернировать иностранцев в лагерях, все равно, были ли они  за  или
против агрессора. Теперь же война давно окончилась;  несколько  дней  тому
назад победители приехали и забрали  своих  сторонников.  Те,  кто  теперь
остался у вас в лагерях, - это жертвы,  которые  каждый  день  умирают  от
страха, что их увезут на верную смерть. Я должен был бы просить вас за все
эти жертвы - я прошу только ради одной из них. Если  вы  боитесь  списков,
укажите мою жену как убежавшую, укажите ее, в конце концов,  как  умершую,
как  самоубийцу,  если  хотите,  -  тогда  с  вас   будет   снята   всякая
ответственность!
   Он посмотрел на меня долгим взглядом.
   - Приходите завтра, - сказал он наконец.
   Я не двинулся.
   - Я не знаю, в чьих руках я окажусь завтра, - ответил я. - Сделайте это
сегодня.
   - Приходите через два часа.
   - Я буду ждать у ваших дверей, - ответил  я.  -  Это  самое  безопасное
место, которое я знаю.
   Он вдруг улыбнулся.
   - Что за любовная история! - сказал он. - Вы женаты, а должны жить так,
словно вы не женаты. Обычно бывает наоборот.
   Я вздохнул. Через час он меня позвал опять.
   - Я разговаривал с лагерным начальством, - сказал он. - Это правда, что
о вашей жене  запрашивали.  Мы  последуем  вашему  совету  и  позволим  ей
умереть. Это избавит вас от забот. И нас тоже.
   Я кивнул. Странный, холодный страх  охватил  меня  внезапно  -  остаток
древнего суеверия, предостерегающего от искушения судьбы. Впрочем, разве я
сам не умер уже давно, разве я не живу с бумагами мертвеца?
   - Завтра все будет сделано, - сказал префект.
   - Сделайте это сегодня, - попросил я. - Мне однажды пришлось  два  года
просидеть в лагере из-за того, что я задержался на день.
   Я вдруг сразу сдал. Он, видимо, это заметил. У меня все  поплыло  перед
глазами, и я чуть не упал в обморок. Он приказал принести коньяку.
   - Лучше кофе, - сказал я и тяжело опустился на стул.
   Комната кружилась в каких-то зеленых и серых тонах. В ушах шумело. Нет,
мне нельзя терять сознания,  думал  я.  Элен  свободна,  нам  скорее  надо
убираться прочь отсюда.
   Сквозь шум и трепетное мерцание я силился уловить лицо и голос, который
что-то кричал, и я не мог сначала разобрать, что это было, и только  потом
до меня стали доходить слова:
   - Вы думаете, что для меня  все  это  шуточки,  будь  они  прокляты?  К
дьяволу! Какое мне дело? Я вам не стражник, я порядочный человек и не хочу
знать... Черт бы побрал всех... Пусть все уходят!.. Все!..
   Голос опять пропал, и я не знаю, действительно ли он  так  кричал,  или
все это просто с удесятеренной силой отдавалось у меня  в  ушах.  Принесли
кофе, я очнулся. Потом кто-то пришел и сказал, что мне надо подождать  еще
немного. Впрочем, я и без того не мог двигаться.
   Наконец явился префект. Он сказал, что все в порядке. Мне кажется,  что
припадок слабости, - как и все, что я говорил, - тоже сыграл мне на руку.
   - Вам лучше? - спросил префект. - Не надо так меня  пугаться.  Я  всего
лишь скромный французский префект из провинции.
   - Это больше самого господа бога, - возразил я, счастливо  улыбаясь.  -
Бог снабдил меня лишь крайне общим разрешением для пребывания на земле,  с
которым  мне  нечего  делать.  Что  мне  действительно  нужно  -  так  это
разрешение на пребывание в этой округе, и мне его  не  может  дать  никто,
кроме вас, господин префект.
   Он засмеялся:
   - Если вас начнут искать, то здесь вам будет слишком опасно.
   - Если меня начнут искать, то в Марселе будет еще опаснее, чем  тут.  С
полным вероятием будут искать там, а не здесь.  Дайте  нам  разрешение  на
неделю. За это время мы сможем  приготовиться  к  переходу  через  Красное
море.
   - Через Красное море?
   - Так выражаются эмигранты. Мы  живем,  как  евреи  в  дни  бегства  из
Египта. Позади  -  немецкая  армия  и  гестапо,  с  обеих  сторон  -  море
французской и испанской полиции, а впереди - обетованная земля  Португалии
с гаванью Лиссабона, откуда открываются пути в еще более обетованную землю
Америки.
   - Разве у вас есть американская виза?
   - У нас она будет.
   - Вы, кажется, верите в чудо.
   Шварц улыбнулся мне.
   - Поистине поразительно,  каким  расчетливым  становишься  в  нужде.  Я
совершенно точно знал, зачем я произнес последнюю фразу и  с  какой  целью
перед тем польстил префекту сравнением с господом богом.  Мне  нужно  было
вытянуть из него разрешение на пребывание. Хотя бы на короткий срок. Когда
полностью зависишь от других людей, превращаешься в  психолога,  тщательно
взвешивающего мельчайшие детали, хотя сам в это время едва  можешь  дышать
от напряжения, или - может быть - именно благодаря этому. Одно  ничего  не
знает о другом, и  оба  действуют  раздельно,  не  влияя  друг  на  друга:
подлинный страх, подлинная боль и предельная расчетливость, и у всех  одна
и та же цель - спасение.
   Шварц заметно успокоился.
   - Я скоро кончу, - сказал он. - Мы и в самом деле  получили  разрешение
на жительство сроком на неделю. Я стоял у входа  в  лагерь,  чтобы  увести
Элен. День угасал. Сверху сеял мелкий дождик. Она подошла в  сопровождении
врача. Мгновение я  видел  ее  беседующей  с  ним,  прежде  чем  она  меня
заметила. Она  что-то  оживленно  говорила  ему,  и  лицо  ее  было  таким
подвижным, каким я не привык его видеть. У меня было чувство, словно  я  с
улицы заглянул в комнату, когда этого никто не  ждал.  Затем  она  увидела
меня.
   - Ваша жена очень больна, - сказал врач.
   - Это правда, - сказала Елена, смеясь. - Меня отпускают в больницу, и я
там умру. Тут всегда поступают таким образом.
   - Нелепые шутки! - сказал доктор враждебно. - Вашей жене  действительно
надо лечь в больницу.
   - Почему же она до сих пор не в больнице? - спросил я.
   - Что это значит? - сказала Элен. Я вовсе не больна и  не  собираюсь  в
больницу.
   - Можете вы поместить ее в больницу, - спросил я  врача,  -  чтобы  она
была там в безопасности?
   - Нет, - сказал он, помолчав.
   Элен вновь засмеялась:
   - Конечно, нет. Что за глупый разговор! Адью, Жан.
   Она пошла вперед по дороге. Я хотел спросить врача, что с  ней,  но  не
смог. Он посмотрел на меня, потом быстро повернулся и пошел  к  лагерю.  Я
пошел следом за Элен.
   - Паспорт с тобой? - спросил я.
   Она кивнула.
   - Дай мне твою сумку, - сказал я"
   - Она не тяжелая.
   - Все равно, давай.
   - У меня еще есть то платье, что ты купил мне в Париже.
   Мы шли вниз по дороге.
   - Ты больна? - спросил я.
   - Если бы я в самом деле была больна, я бы не могла ходить. У меня  был
бы жар. Но я вовсе не больна.  Он  сказал  неправду.  Он  хотел,  чтобы  я
осталась. Посмотри на меня. Разве я выгляжу больной?
   Она остановилась.
   - Да, - сказал я.
   - Не печалься, - ответила она.
   - Я не печалюсь.
   Теперь я знал, что она больна. И я знал, что она никогда не  признается
мне в этом.
   - Помогло бы тебе, если бы ты легла в больницу?
   - Нет! - сказала она. - Ни в малейшей степени! Поверь мне.  Если  бы  я
была больна и в больнице могли бы мне помочь, я немедленно  бы  попыталась
туда устроиться, Поверь, что я говорю правду.
   - Я верю тебе.
   Что мне еще оставалось делать? Я вдруг стал ужасно малодушным.
   - Может быть, тебе лучше  было  бы  остаться  в  лагере?  -  спросил  я
наконец.
   - Я бы убила себя, если бы ты не пришел.
   Мы пошли дальше.  Дождь  усилился,  словно  серая  вуаль  из  тончайших
капелек колыхалась вокруг нас.
   - Вот увидишь, скоро мы будем  в  Марселе,  -  сказал  я.  -  А  оттуда
переберемся в Лиссабон и затем в Америку.
   Там есть хорошие врачи, - думалось мне, - и больницы, в  которых  людей
не арестовывают. Быть может, я смогу работать.
   - Мы забудем Европу, как дурной сон, - сказал я.
   Элен не отвечала.



        15

   - Одиссея началась, - продолжал  Шварц.  -  Странствие  через  пустыню.
Переход через Красное море. Вы все это, наверно, знаете.
   Я кивнул.
   - Бордо. Нащупывание проходов через границу. Пиренеи.  Медленная  осада
Марселя. Осада обессиленных  сердец  и  бегство  от  варваров.  Бесчинство
обезумевшей бюрократии. Ни разрешения  на  проживание,  ни  разрешения  на
выезд. Когда мы, наконец, его получали, то оказывалось, что испанская виза
на проезд через  страну  тем  временем  уже  истекла,  а  вновь  ее  можно
получить, лишь имея въездную португальскую визу,  которая  часто  зависела
еще от чего-нибудь. И опять все сначала  -  ожидание  у  консульств,  этих
предместий рая и ада! Бесконечное, бессмысленное кружение.
   - Нам сначала удалось попасть в штиль, - сказал Шварц. - Вечером  Елену
оставили силы. Я нашел комнату в одинокой гостинице. Мы впервые вновь были
на легальном положении; впервые, после  нескольких  месяцев,  у  нас  была
комната для нас одних - это и вызвало у нее истерический припадок.
   Потом мы молча сидели в маленьком саду гостиницы. Было уже холодно,  но
нам не хотелось еще идти спать. Мы пили вино и смотрели на дорогу, ведущую
к лагерю, которая видна  была  из  сада.  Чувство  глубокой  благодарности
наполняло меня и отдавалось в мозгу. В этот вечер все было захлестнуто ею,
даже страх за то, что Елена больна. После слез она выглядела  присмиревшей
и спокойной, будто природа после дождя - она была прекрасна,  как  профиль
на старой камее.
   - Вы поймете это, - добавил Шварц. - В этом существовании, которое вели
мы, болезнь имела совсем другое значение. Болезнь для нас означала  прежде
всего невозможность бежать.
   - Я знаю, - ответил я с горечью.
   - В следующий вечер мы увидели, как вверх по дороге к лагерю  проползла
машина с притушенными фарами. В этот день мы почти не  выходили  из  нашей
комнаты. Вновь иметь кровать и собственное  помещение  -  это  было  такое
непередаваемое чувство, которым никак нельзя было насладиться  вполне.  Мы
оба вдруг почувствовали бессилие и усталость, и я охотно провел бы в  этой
гостинице несколько недель. Но Элен вдруг немедленно захотела ее покинуть.
Она не могла видеть больше дорогу, ведущую  к  лагерю.  Она  боялась,  что
гестапо вновь будет ее разыскивать.
   Мы упаковали наши  скромные  пожитки.  Вообще,  конечно,  было  разумно
тронуться дальше, имея еще разрешение на проживание в этом районе. Если бы
нас где-нибудь сцапали, то в крайнем случае  лишь  препроводили  бы  сюда.
Можно было надеяться, что нас не арестуют сразу.
   Я хотел пробраться сначала в Бордо. По дороге мы, однако, услышали, что
ехать туда уже поздно. По пути нас подвез владелец небольшого двухместного
ситроена.  Он  посоветовал  перебыть  лучше  где-нибудь  в  другом  месте.
Поблизости места, куда он едет, сказал он, есть небольшой замок. Он  стоит
пустой, и мы могли бы там переночевать.
   У нас не оставалось выбора. Под  вечер  он  высадил  нас  и  уехал.  Мы
остались одни. Перед нами в сумерках возвышался  маленький  замок,  скорее
загородный дом с темными, молчаливыми окнами без гардин.
   Я поднялся по широкой лестнице и толкнул входную дверь. Она  открылась.
На ней были следы взлома. В  полутемном  холле  шаги  прозвучали  резко  и
отчужденно. Я крикнул - в ответ раздалось только ломкое эхо. Дом был пуст.
Унесено было все, что можно унести. Остался лишь  интерьер  восемнадцатого
века: стены, отделанные деревянными панелями, благородные пропорции  окон,
потолки и грациозные лесенки. Мы медленно переходили из комнаты в комнату.
Никто не отвечал на наши призывы. Я попробовал найти  выключатели.  Их  не
было. Замок не имел электрического освещения. Он остался  таким,  как  его
построили.  Маленькая  столовая  была   белая   и   золотая,   спальня   -
светло-зеленая с золотом. Никакой мебели, владельцы вывезли  ее  во  время
бегства.
   В мансарде, наконец, мы нашли сундук. В нем были маски, дешевые пестрые
костюмы, оставшиеся после какого-то  праздника,  несколько  пачек  свечей.
Самой лучшей  находкой,  однако,  нам  показалась  койка  с  матрацем.  Мы
продолжали шарить дальше и нашли  в  кухне  немного  хлеба,  пару  коробок
сардин, связку чесноку, стакан с остатками меда, а в подвале  -  несколько
фунтов картофеля, бутылки две вина, поленницу  дров.  Поистине,  это  была
страна фей!
   Почти везде в доме были камины. Мы завесили несколькими костюмами  окна
в комнате, которая, по-видимому, служила спальней.  Я  вышел  и  обнаружил
возле дома огородные грядки и фруктовый сад.
   На деревьях еще висели груши и яблоки. Я собрал их и принес с собой.
   Когда стемнело настолько, что нельзя было заметить  дыма,  я  развел  в
камине огонь, и мы занялись едой. Все казалось призрачным и заколдованным.
Отсветы огня плясали на чудесных лепных украшениях, а наши тени дрожали на
стенах, подобно духам из какого-то другого, счастливого мира.
   Стало темно, и Элен сняла свое платье,  чтобы  подсушить  у  огня.  Она
достала и надела вечерний наряд из Парижа.
   Я открыл бутылку вина. Стаканов у нас не  было,  и  мы  пили  прямо  из
горлышка. Позже Элен еще раз переоделась. Она натянула на  себя  домино  и
полумаску, извлеченные из сундука, и побежала так  через  темные  переходы
замка, смеясь и крича, то сверху, то снизу. Ее голос раздавался  отовсюду,
я больше не видел ее, я только слышал ее шаги. Потом  она  вдруг  возникла
позади из темноты, и я почувствовал ее дыхание у себя на затылке.
   - Я думал, что потерял тебя, - сказал я и обнял ее.
   - Ты никогда не потеряешь меня, - прошептала она из-под узкой маски,  -
и знаешь ли почему? Потому что ты никогда не  хочешь  удержать  меня,  как
крестьянин свою мотыгу. Для человека света это слишком скучно.
   - Уж я-то во всяком случае не человек света, - сказал я ошарашенный.
   Мы стояли на повороте лестницы. Из спальни  сквозь  притворенную  дверь
падала полоса света от камина,  выхватывая  из  мрака  бронзовый  орнамент
перил, плечи Елены и ее рот.
   - Ты не знаешь, кто ты, - прошептала она и посмотрела  на  меня  сквозь
разрезы маски блестящими глазами, которые, как у змеи, не выражали ничего,
но лишь блестела неподвижно.
   - Если бы  ты  только  знал,  как  безотрадны  все  эти  донжуаны!  Как
поношенные платья. А ты - ты мое сердце.
   Может быть, виною тому были костюмы, что мы  так  беспечно  произносили
слова. Как и она, я тоже переоделся в домино - немного против своей  воли.
Но моя одежда тоже была мокрая после дождливого  дня  и  сохла  у  камина.
Необычные  платья  в  призрачном   окружении   минувшей   жеманной   эпохи
преобразили нас и делали возможными в наших устах иные,  обычно  неведомые
слова.   Верность   и   неверность   потеряли   вдруг   свою   тяжесть   и
односторонность; одно могло стать другим, существовало не  просто  то  или
другое - возникли тысячи оттенков и переходов, а  слова  утратили  прежнее
значение.
   - Мы мертвые, - шептала Элен. - Оба. Ты мертвый с мертвым паспортом,  а
я  сегодня  умерла  в  больнице.  Посмотри  на  наши  платья!  Мы,  словно
золотистые, пестрые летучие  мыши,  кружимся  в  отошедшем  столетии.  Его
называли веком великолепия, и он таким  и  был  с  его  менуэтами,  с  его
грацией и небом в завитушках рококо. Правда, в конце его выросла гильотина
- как она всегда вырастает после праздника - в сером рассвете,  сверкающая
и неумолимая. Где нас встретит наша, любимый?
   - Оставь, Элен, - сказал я.
   - Ее не будет нигде, - прошептала она.  Зачем  мертвым  гильотина?  Она
больше не может рассечь нас. Нельзя рассечь  свет  и  тень.  Но  разве  не
хотели разорвать наши руки - снова и снова? Сжимай же меня крепче  в  этом
колдовском очаровании, в этой золотистой тьме, и, может  быть,  что-нибудь
останется из этого, - то, что  озарит  потом  горький  час  расставания  и
смерти.
   - Не говори так, Элен, - сказал я. Мне было жутко.
   - Вспоминай меня всегда такой, как сейчас, - шептала она, не слушая,  -
кто знает, что еще станет с нами...
   - Мы уедем в Америку, и война когда-нибудь окончится, - сказал я.
   - Я не жалуюсь, - говорила она, приблизив ко мне  свое  лицо.  -  Разве
можно жаловаться? Ну что было бы из  нас?  Скучная,  посредственная  пара,
которая вела  бы  в  Оснабрюке  скучное,  посредственное  существование  с
посредственными чувствами и ежегодными поездками во время отпуска...
   Я засмеялся:
   - Можно взглянуть на это и так.
   Она была очень оживленной в этот вечер и превратила его в праздник.  Со
свечой в руках, в золотых туфельках, -  которые  она  купила  в  Париже  и
сохранила, несмотря ни на что, - она побежала  в  погреб  и  принесла  еще
бутылку вина. Я стоял на лестнице и смотрел сверху,  как  она  поднимается
сквозь мрак, обратив ко мне  освещенное  лицо,  окруженное  тьмой.  Я  был
счастлив, если называть счастьем зеркало,  в  котором  отражается  любимое
лицо - чистое и прекрасное.
   Огонь медленно угас. Она уснула, укрытая пестрыми  костюмами.  То  была
странная ночь.  Позже  я  услышал  гудение  самолетов,  от  которого  тихо
дребезжали зеркала в рамах рококо.


   Четыре дня мы были одни. Потом мне  пришлось  отправиться  в  ближайшую
деревню за покупками. Там я услышал, будто из  Бордо  должны  отплыть  два
корабля.
   - Разве немцы еще не там? - спросил я.
   - Они там, и они еще не там, - ответили мне. - Все дело в том, кто вы.
   Я обсудил это известие с Элен. Она, к моему удивлению, отнеслась к нему
довольно равнодушно.
   - Корабли, Элен! - восклицал я возбужденно. - Прочь отсюда! В  Америку.
В Лиссабон. Куда угодно. Оттуда можно плыть дальше.
   - Почему нам не остаться здесь? - возразила она. - В саду есть фрукты и
овощи. Я смогу из них что-нибудь готовить, пока есть дрова. Хлеб мы  купим
в деревне. У нас еще есть деньги?
   - Кое-что есть. У меня есть еще один рисунок.  Я  могу  его  продать  в
Бордо, чтобы иметь деньги на проезд.
   - Кто теперь покупает рисунки?
   - Люди, которые хотят сохранить свои деньги.
   Она засмеялась.
   - Ну так продай его, и останемся здесь. Я так хочу.
   Она влюбилась в дом. С одной стороны там лежал парк, а дальше -  огород
и фруктовый сад. Там был даже пруд и солнечные часы. Елена любила  дом,  и
дом, кажется, любил ее. Это была оправа, которая очень  шла  ей,  и  мы  в
первый раз были не в гостинице или бараке. Жизнь в маскарадных костюмах  и
атмосфера лукавого прошлого таили в себе  колдовское  очарование,  рождали
надежду - иногда почти уверенность - в жизнь после смерти,  словно  первая
сценическая проба для этого была уже нами пережита. Я тоже был бы не прочь
пожить так несколько сотен лет.


   И все-таки  я  продолжал  думать  о  кораблях  в  Бордо.  Мне  казалось
невероятным, что они могут выйти в море, если город уже частично занят. Но
тогда война вступила уже в сумеречную стадию. Франция получила  перемирие,
но не мир. Была так называемая оккупационная зона и свободная зона, но  не
было власти, способной защитить эти соглашения. Зато были немецкая армия и
гестапо, и они не всегда работали рука об руку.
   - Надо выяснить все, - сказал я. - Ты останешься здесь, а  я  попытаюсь
пробраться в Бордо.
   Элен покачала головой:
   - Я здесь одна не останусь. Я поеду с тобой.
   Я понимал ее. Безопасных и опасных областей, отделенных друг от  друга,
больше не существовало. Можно  было  ускользнуть  целым  и  невредимым  из
вражеского штаба и лопасть  в  лапы  гестаповским  агентам  на  уединенном
островке. Все прежние масштабы сдвинулись.
   - Пробрались мы совершенно случайным образом, -  сказал  Шварц,  -  что
вам, конечно, хорошо  известно.  Когда  оглядываешь