в  доме!  Вспомните-ка,  какое  у  нее
доброе, чувствительное сердце...
   - Сердце, сердце! Разумеется,  у  нее  доброе  сердце,  но  зато  какой
ограниченный ум! Доброта дана  ей  природой,  доброта  эта,  если  хотите,
растительного происхождения, на  манер  овощей,  которые,  растут  ли  они
хорошо или совсем не растут, сами не знают причины того. А до чего же  мне
неприятно ее кокетство! Придется, вести ее под ручку, прогуливаться с  ней
взад  и  вперед,  показывать  ее  собравшимся  на  празднике,  выслушивать
дурацкие комплименты одних и столь  же  дурацкие  насмешки  других!  Какая
тоска! Как бы мне хотелось, чтобы мы уже вернулись с праздника!
   - Что за удивительный характер! А знаете, Бенедикт,  я  вас  просто  не
понимаю. Любой другой на вашем месте гордился бы тем, что может показаться
на людях с самой красивой девушкой  в  округе,  с  самой  богатой  здешней
невестой,  гордился  бы  тем,  что  возбуждает   зависть   двух   десятков
соперников, оставшихся с носом, имеет право назвать ее своей нареченной. А
вы, вы только критикуете ее  мелкие  недостатки,  свойственные  всем  юным
девицам этой среды, ибо полученное  ими  воспитание  не  соответствует  их
происхождению, - вы вменяете  в  вину  Атенаис  то,  что  она  подчиняется
тщеславным притязаниям родителей, в конце концов совершенно безобидным,  и
уж кому-кому, а вам-то сетовать не пристало!
   - Знаю, знаю, - живо отозвался юноша, - знаю, что вы мне скажете.  Они,
не будучи к тому обязаны, дали мне все. Приютили меня, сына их брата, сына
такого же крестьянина, как они сами, но бедняка,  усыновили  меня,  сироту
неимущего, и, вместо того чтобы сделать из меня пахаря, к  чему,  казалось
бы, я предназначен самим общественным порядком, - послали на свой  счет  в
Париж, дали мне возможность учиться, превратили в горожанина, в  студента,
в краснобая и, сверх всего, еще предназначили мне в жены свою  дочь,  свою
богатую дочь, гордячку и красавицу. Они берегут ее для меня, предлагают  в
невесты! О, без сомнения, они очень меня полюбили, эти родичи с простой  и
щедрой душой! Но слепая любовь их обманула, и все то  добро,  которое  они
желали  мне  сделать,  обратилось  во  зло...  Будь  проклято  это  вечное
стремление метить выше, чем способен попасть!
   Бенедикт топнул ногой. Луиза  посмотрела  на  него  печальным,  суровым
взглядом.
   - То ли вы говорили вчера, возвращаясь с охоты, благородному дворянину,
человеку невежественному и ограниченному, который отрицал блага воспитания
и желал бы воспрепятствовать продвижению низших  слоев  общества?  Сколько
разительных доводов вы нашли в защиту распространения света и свободы  для
всех,  желающих  расти  и  достичь  чего-то.  Меня  удивляет  и  огорчает,
Бенедикт, ваш переменчивый, нестойкий, капризный ум, ум, который стремится
все проанализировать и обесценить. Я боюсь за вас, боюсь,  как  бы  добрые
семена не стали плевелами, боюсь, как бы вы не поставили себя  значительно
ниже или значительно выше полученного вами воспитания, а  то  и  другое  -
немалая беда.
   - Луиза, Луиза! - прерывающимся голосом произнес Бенедикт, схватив руку
молодой женщины.
   Он так пристально  смотрел  на  нее  увлажнившимся  взором,  что  Луиза
покраснела и недовольно потупилась. Бенедикт выпустил ее руку  и,  сердито
хмурясь, нервно зашагал  по  комнате,  потом  подошел  к  Луизе,  стараясь
подавить волнение.
   - Зато вы чересчур снисходительны, - возразил он, - вы прожили на свете
больше, чем я, и, однако же, в моих глазах  вы  намного  меня  моложе.  Вы
обладаете опытом чувств, и чувства ваши благородны и великодушны, но вы не
научились читать в чужой душе, вы даже не подозреваете, какой  она  бывает
подчас  мелкой  и  уродливой,  вы  не  придаете  значения  несовершенствам
ближнего, возможно, просто их не  видите!  Ах,  мадемуазель,  мадемуазель!
Слишком вы снисходительны, и слишком вы опасный наставник!..
   - Вот уж странные упреки, - возразила Луиза с наигранной веселостью.  -
А кому, в сущности, я навязывала себя в менторы?  Не  твердила  ли  я  вам
десятки раз, что я столь же мало способна направлять других, как  и  самое
себя? Мне не хватает опыта, говорите вы?  О,  вот  на  это  жаловаться  не
приходится!
   Две слезинки скатились по щекам Луизы.  Воцарилось  молчание.  Бенедикт
подошел к молодой женщине и встал перед ней, взволнованный  и  трепещущий.
Скрыв мимолетную грусть, Луиза заговорила:
   - Вы правы, слишком  долго  я  была  поглощена  собой  и  не  научилась
проникать в глубины чужой души. Целые годы я отдала страданиям и  неудачно
распорядилась собственной жизнью.
   Тут только Луиза заметила, что Бенедикт плачет. Испугавшись  непомерной
чувствительности юноши, она  указала  рукой  на  двор,  где  дядюшка  Лери
собственноручно закладывал в бричку  здоровенного  пуатевенского  коня,  и
жестом послала Бенедикта ему на помощь, но юноша не понял ее.
   - Луиза! - пылко произнес он.
   Потом снова повторил ее имя, чуть понизив голос.
   - Какое славное имя, - сказал он, - какое простое, нежное, и его носите
вы, а моя кузина, самой природой созданная для того, чтобы доить  коров  и
пасти овец, зовется Атенаис! Есть у меня еще одна двоюродная сестрица, так
той дали при крещении имя Зораида, а своего малыша она  нарекла  Адемаром!
Люди  благородного  происхождения  правы,  высмеивая  наши  причуды:   они
действительно невыносимы, разве не так? Взгляните-ка, вот  прялка,  прялка
моей почтенной тетушки; кто намотает  на  нее  шерсть,  кто  в  отсутствие
тетушки будет терпеливо вращать ее? Уж конечно, не Атенаис! Она  сочла  бы
для себя чуть ли не унижением  хотя  бы  прикоснуться  к  веретену;  уметь
делать что-то полезное в ее  глазах  чуть  ли  не  позор,  ибо  это  может
сбросить ее снова вниз, в то состояние, из какого она вышла. Нет, нет, она
умеет, конечно, вышивать, играть на гитаре, рисовать цветы,  танцевать,  а
вот вы, мадемуазель, вы умеете прясть, хотя  вы  родились  в  роскоши,  вы
кротки,  вы  скромны,  трудолюбивы...  Кто-то  ходит  наверху;  сюда  идет
Атенаис. Не сомневаюсь, что, любуясь на себя в зеркале, она забыла все  на
свете.
   - Бенедикт! Идите же за шляпой, - крикнула с лестницы Атенаис.
   - Идите же, - вполголоса проговорила Луиза, видя,  что  юноша  даже  не
тронулся с места.
   - Будь проклят этот праздник! - ответил он ей в тон, - Ладно, я  поеду,
но, высадив свою прелестную кузину на полянке, я скажу, что вывихнул ногу,
и постараюсь вернуться на ферму... Вы будете здесь, мадемуазель Луиза?
   - Нет, не буду, - сухо ответила она.
   Бенедикт покраснел от досады и направился к  двери.  В  эту  минуту  на
пороге показалась  тетушка  Лери,  одетая  менее  пышно,  чем  дочка,  но,
пожалуй, еще более несуразно. Атлас и кружева на диво подчеркивали  медный
оттенок ее кожи, опаленной солнцем, резкие черты  и  деревенские  повадки.
Добрых пятнадцать минут Атенаис сердито устраивалась в двуколке,  упрекала
мать, что та слишком широко расселась и помяла  ей  рукавчики,  и  в  душе
сокрушалась, что родители еще не настолько потеряли голову,  чтобы  купить
коляску.
   Дядюшка Лери положил  шляпу  себе  на  колени,  опасаясь,  как  бы  при
дорожных толчках она не слетела ненароком с головы. Бенедикт взобрался  на
козлы и, взяв вожжи, осмелился в последний раз посмотреть  на  Луизу,  но,
встретив ее ответный взгляд, холодный и суровый,  опустил  глаза,  закусил
губу и злобно хлестнул лошадь. Любимчик сразу взял в галоп и  поскакал  по
дорожным ухабам, отчего двуколка отчаянно запрыгала  по  колеям,  к  вящей
опасности для дамских шляпок и к вящей досаде Атенаис.



        "3"

   Но уже через несколько шагов лошадка, не созданная для скачки,  перешла
на мерный шаг, гневная вспышка Бенедикта  улеглась,  сменившись  стыдом  и
раскаянием, а дядюшка Лери тем временем уже успел погрузиться  в  глубокий
сон.
   Теперь они ехали по  узенькой  зеленой  дороге,  именуемой  на  местном
наречии стежкой, по дороге столь узкой, что даже двуколка цеплялась боками
за ветви росших по обочинам деревьев, и Атенаис ухитрилась нарвать большой
букет боярышника, просунув ручку в белой перчатке сквозь боковое окошко их
экипажа. Нет на человеческом языке таких слов, чтобы выразить всю свежесть
и прелесть этих извилистых стежек, капризно вьющихся под сплошным покровом
листвы, где с каждым поворотом перед путником открывается новая, еще более
таинственная глубь, более заманчивый и еще более зеленый уголок. Когда  на
лугах каждый стебель высокой, стоящей стеной травы палим полуденным зноем,
когда насекомые неумолчно жужжат и перепел, укрывшийся в колее,  призывает
в любовном томлении подружку, - невольно кажется, будто  прохлада  и  тишь
находят себе убежище как раз на этих стежках. Можете шагать  по  ним  час,
другой - и не услышать иного звука, кроме полета дрозда, вспугнутого вашим
появлением, или неспешных прыжков крохотной лягушки, зеленой и  блестящей,
как изумруд, мирно  дремавшей  в  люльке  из  сплетенных  камышинок.  Даже
придорожная канава  таит  в  себе  целый  мир  живых  существ,  целый  лес
разнообразной  растительности;  ее  прозрачные  воды  неслышно  бегут   по
глинистому ложу, становясь от  этого  лишь  еще  прозрачнее,  и  рассеянно
ласкают по пути растущие по берегам кресс, одуванчики и тростник; здесь  и
фонтиналь, трава с длинными стеблями, именуемая водяными лентами, здесь  и
речной мох, лохматый, плакучий,  беспрестанно  подрагивающий  в  бесшумной
круговерти; по песочку с лукаво-пугливым  видом  подпрыгивает  трясогузка;
ломонос и жимолость  образуют  тенистый  свод,  где  соловей  прячет  свое
гнездышко. По весне здесь все сплошь  цветы  да  ароматы;  осенью  лиловые
ягоды терновника плотно сидят на ветках, которые в апреле первыми оденутся
белизной; красные ягоды, до которых так охочи певчие дрозды,  приходят  на
смену цветам жимолости, а на кустах  ежевики,  рядом  с  клочками  шерсти,
оставленной проходившей мимо отарой, алеют  крохотные,  приятные  на  вкус
дикие ягоды.
   Опустив поводья и не  правя  своим  мирным  рысаком,  Бенедикт  впал  в
глубокую задумчивость. Странный нрав был у этого юноши; за  невозможностью
сравнить его с другими молодыми людьми такого  же  склада,  окружающие  не
были способны подвести его под общую мерку. Большинство презирало его, как
человека, не способного ни к какому полезному и серьезному  делу;  и  если
посторонние не выказывали юноше своего пренебрежения, то лишь потому,  что
вынуждены были признать за ним недюжинную физическую силу и знали, что  он
не прощает обид. Зато семейство Лери, простодушное и благожелательное,  не
колеблясь отдавало ему пальму первенства за ум  и  ученость.  Славные  эти
люди были слепы к недостаткам Бенедикта; в их глазах племянник страдал  от
избытка воображения и, будучи обременен знаниями, не мог вкушать  душевный
покой. В двадцать два года Бенедикт еще не сумел овладеть тем, что зовется
практическими знаниями. Попеременно снедаемый страстью то к искусству,  то
к наукам, он не приобрел в Париже никакой специальности. Работал он много,
но как только дело доходило до практический занятий, он охладевал к науке.
В тот самый момент, когда другие начинали пожинать плоды своих трудов,  он
с отвращением отходил в сторону. Любовь к учению кончалась для  него  там,
где начиналось ремесло с его неумолимыми требованиями. Стоило ему овладеть
сокровищами искусства и  науки,  и  он  уже  не  испытывал  эгоистического
чувства, заставлявшего настойчиво применить их  к  делу  ради  собственной
выгоды, и так как он не умел приносить пользу даже  самому  себе,  каждый,
видя его праздным, не раз задавался вопросом: "На что он годен?".
   С малых лет Атенаис была наречена ему в невесты;  таков  был  наилучший
ответ завистникам, обвинявшим семейство Лери в том, что,  разбогатев,  они
иссушили свое сердце, равно как и ум. Правда и то, что их  здравый  смысл,
крестьянский здравый смысл, обычно непогрешимо верный, значительно  поблек
в атмосфере достатка. Они уже не относились с прежним уважением к  простым
и скромным добродетелям и  после  тщетных  усилий  искоренить  их  в  себе
постарались сделать все, дабы задушить их в зародыше у своих отпрысков; но
старики по-прежнему холили обоих детей,  не  отдавая  предпочтения  родной
дочери, и, веря, что  трудятся  для  счастья  молодых,  трудились  для  их
погибели.
   Подобное воспитание принесло достаточно богатые плоды на беду Бенедикту
и Атенаис. Подобно мягкому, послушному воску, Атенаис переняла в  пансионе
Орлеана  все   недостатки   юных   провинциалок:   тщеславие,   непомерное
честолюбие, зависть, мелочность. Но сердечная  доброта  жила  в  ней,  как
священное наследие, доставшееся от матери, и никакие влияния не могли  его
вытеснить. Поэтому-то смело можно было  надеяться,  что  уроки  времени  и
житейского опыта пойдут ей на пользу.
   Более серьезный ущерб был нанесен Бенедикту. Воспитание  не  только  не
усыпило его великодушных порывов, - напротив, они развились  сверх  всякой
меры, стали мучительной и лихорадочной тревогой. Этот страстный  характер,
эта  впечатлительная  душа  нуждались  в  упорядоченной  системе  идей,  в
умиротворяющих, обуздывающих  принципах.  Возможно,  даже  сельский  труд,
телесная усталость стали  бы  благодетельным  выходом  для  избытка  силы,
дремавшей в этой деятельной натуре. Свет цивилизации, развивший в человеке
столько ценных качеств, пожалуй, в той же мере извратил  их.  Такова  беда
поколения, стоящего между теми, кто ничего не знает, и  теми,  что  узнают
достаточно: оно знает чересчур много.
   Лери с  супругой  не  догадывались  о  всей  опасности  положения.  Они
отказывались даже предвидеть его в будущем и, не видя иной радости,  кроме
как одаривать близких, кичились в простоте душевной, что  обладают  мощным
средством утешения против всех горестей Бенедикта: по их мнению,  то  была
хорошая ферма,  красотка  фермерша  и  приданое  в  двести  тысяч  франков
наличными на первое обзаведение. Но Бенедикт был  нечувствителен  ко  всем
этим лестным дарам родственной любви. Деньги возбуждали в нем  глубочайшее
презрение, в котором  выражает  себя  энтузиазм  молодости,  склонный  все
преувеличивать, легко менять принципы, а переменив их,  преклонять  колени
перед этим кумиром вселенной. Бенедикт чувствовал, что им владеют какие-то
честолюбивые  помыслы,  но  это  скрытое  честолюбие  не  было  связано  с
деньгами, оно, как обычно у юношей, искало своего удовлетворения  в  более
возвышенной сфере.
   Он и сам еще не знал главной цели этого неясного и тягостного ожидания.
Иной раз ему  мерещилось,  будто  он  познал  эту  цель  в  живых  образах
фантазии, завладевавшей его воображением. Но фантазии эти  испарялись  как
дым, не принося с собой длительных радостей. Ныне он ощущал  это  ожидание
как некий враждебный недуг, притаившийся в его груди, и  ожидание  терзало
Бенедикта тем сильнее, чем меньше он  сам  понимал,  на  что  следует  его
обратить. Скука, эта страшная болезнь, которой поражено нынешнее поколение
в большей степени, чем в какую-либо иную эпоху истории общества,  отметила
судьбу Бенедикта еще в самую пору цветения;  подобно  черной  туче,  скука
омрачила все его будущее. Она иссушила в  его  душе  самый  бесценный  дар
молодости - надежду.
   В Париже одиночество опостылело ему. И хотя, по мнению  Бенедикта,  оно
было предпочтительнее общества людей, но в его студенческой комнатушке это
чересчур торжественное одиночество становилось пагубным для человека таких
энергических свойств, как  он.  В  конце  концов  оно  отразилось  на  его
здоровье, добросердечные опекуны совсем перепугались и отозвали  Бенедикта
из столицы. Уже через месяц яркий  румянец  на  щеках  свидетельствовал  о
несокрушимом здоровье  юноши;  но  сердце  Бенедикта  тревожилось  сильнее
прежнего. Поэзия полей, сызмальства владевшая его душой, доводила почти до
неистовства пыл неосознанных желаний, подтачивавших его.  Жизнь  в  родной
семье, столь приятная и благотворная поначалу,  чуть  ли  не  до  оскомины
приедалась ему после каждого нового опыта пребывания  в  деревне.  Никакой
склонности к Атенаис он не чувствовал. Слишком далеко было ей до созданных
его мечтой химер, и мысль  осесть  здесь,  жить  среди  сумасбродства  или
тривиальности - а эти контрасты мирно уживались в семье Лери, - мысль  эта
стала для него непереносимой. Сердце его легко открывалось для нежности  и
признательности, но чувства эти превратились в источник  борьбы  и  вечных
укоров совести. Он не мог подавить внутреннюю усмешку, неумолимо  жестокую
усмешку  при  виде  окружающей  его  мелочности,  этой  смеси  скупости  и
расточительности, что делает повадки выскочек особенно  нелепыми.  Супруги
Лери, отъявленные деспоты,  в  то  же  время  по-отечески  заботливые,  по
воскресеньям выставляли своим работникам превосходное вино, зато на неделе
упрекали их за каждую каплю уксуса, подлитую в воду.  Они,  не  колеблясь,
приобрели для дочки прекрасное фортепьяно, туалет лимонного дерева,  книги
в роскошных переплетах, но ворчали  на  Атенаис,  если  по  ее  приказанию
батрак кидал в очаг чересчур большую охапку  хвороста.  У  себя  дома  они
держались как люди маленькие, бедные, чтобы  приучить  слуг  к  усердию  и
бережливости; в обществе они горделиво пыжились  и  сочли  бы  смертельной
обидой для себя малейшее сомнение в их достатке. Добрые,  милосердные,  но
слишком податливые  на  лесть,  они  ухитрились  по  собственной  глупости
внушить ненависть соседям, впрочем, еще более  глупым  и  тщеславным,  чем
сами Лери.
   Вот этих-то недостатков и не мог простить им Бенедикт.  Молодость  куда
более жестока и нетерпима к старости, чем старики к молодым. Однако сквозь
этот мрак отчаяния, сквозь смутные и неясные порывы пробился луч  надежды,
озаривший жизнь юноши. Луиза, мадам или мадемуазель Луиза (ее именовали  и
так и эдак), три  недели  назад  поселилась  в  Гранжневе.  Вначале  из-за
разницы  в  возрасте  их  близость  была  спокойной  и  мирной;  кое-какие
предубеждения Бенедикта против Луизы,  которую  он  увидел  впервые  после
двенадцати  лет  разлуки,  скоро  изгладились  благодаря  ее  прелести   и
трогательной чистоте обращения.  Их  общие  вкусы,  образование,  симпатии
способствовали быстрому сближению,  и  Луиза,  умудренная  годами,  своими
бедами и своими добродетелями, вскоре приобрела неограниченное влияние  на
юного друга. Но  недолгой  оказалась  их  сладостная  близость.  Бенедикт,
склонный действовать опрометчиво, умевший, как никто, обожествлять предмет
своего поклонения и отравлять собственные радости крайностями,  вообразил,
будто влюблен в Луизу, будто  именно  она  избранница  его  сердца,  будто
отныне он не способен жить без  нее.  Заблуждения  эти  скоро  рассеялись;
холодность, с  какой  Луиза  встречала  его  робкие  признания,  причиняла
Бенедикту скорее досаду,  нежели  боль.  Ослепленный  злобой,  он  в  душе
обвинял Луизу в гордости и сухости. Потом, вспомнив обо всем, что пережила
Луиза, он скрепя сердце складывал оружие,  признавая,  что  она  столь  же
достойна уважения, как и  жалости.  Раза  два-три  он  почувствовал  в  ее
присутствии, что вновь в душе его  просыпаются  пылкие  надежды,  чересчур
страстные для простой дружбы; но Луиза умела утишить его  порывы.  Она  не
прибегала к  доводам  рассудка,  который  склонен  заблуждаться,  идти  на
сделки; житейский опыт научил ее остерегаться сочувствия,  она  не  жалела
Бенедикта, и хотя душа ее была чужда  жестокости,  она  прибегала  к  ней,
желая исцелить юношу. Волнение, проявленное Бенедиктом нынче во  время  их
беседы,  было  как  бы  последней  его  попыткой  бунта.  Теперь  он   уже
раскаивался в своем сумасбродстве и, поразмыслив, понял по все нараставшей
тревоге, что еще не пришел его час любить кого-то или что-то всеми  силами
души.
   Молчание прервала тетушка Лери, шутливо заметившая дочери:
   - Ты с этими цветами все перча