олена на молитвенной скамеечке,  она  вдруг  заметила  некий
предмет, который она сделала  своим  ex-voto  [обетом  (лат.)],  повинуясь
суеверию влюбленных, - это была ее косынка, запятнанная кровью  Бенедикта;
в тот день, когда он наложил на себя руки, Катрин  принесла  ее  в  замок,
подобрав в домике у оврага, а Валентина, узнав об  этом,  взяла  у  няньки
платочек. Теперь вид крови, пролитой за нее, как  бы  стал  для  Валентины
победоносным выражением торжествующей любви и  преданности,  отповедью  на
оскорбления, которые сыпались на нее со всех  сторон.  Схватив  косынку  и
прижав ее к губам, Валентина погрузилась в океан мук и  блаженства.  Долго
еще она стояла на коленях, не шевелясь, уйдя в себя, доверчиво открыв свою
душу, и  вновь  почувствовала,  как  возвращается  к  ней  пламень  жизни,
опалявший ее всего несколько дней назад.



        "36"

   Всю эту неделю Бенедикт чувствовал себя самым несчастным  человеком  на
свете. Притворная болезнь Валентины, о которой даже Луиза ничего не  могла
сообщить толком, повергла его в живейшее  волнение.  Бенедикт  предпочитал
лучше верить в недуг Валентины, чем заподозрить ее  в  желании  бежать  от
него, - таков уж эгоизм любви! Этим вечером, побуждаемый слабой  надеждой,
он долго бродил по парку и наконец решил проникнуть в  павильон,  так  как
Валентин вручил ему ключ, который обычно держал при себе.  В  этом  уголке
все было тихо и пустынно, в этом уголке, еще так недавно  полном  радости,
доверия и любви. Сердце  его  сжалось;  выйдя  из  павильона,  он  рискнул
проникнуть в сад, разбитый перед замком. Со времени кончины старой маркизы
Валентина рассчитала почти всех слуг. Замок поэтому стал почти  необитаем.
Бенедикт, не встретив ни души, приблизился к дому.
   Молельня Валентины помещалась в башенке, находившейся в самом дальнем и
уединенном конце дома. Узенькая винтовая лесенка осталась еще от старинных
строений, послуживших основой для теперешнего замка,  и  вела  из  спальни
Валентины в молельню, а из молельни  в  сад.  Сводчатое  окно,  украшенное
орнаментом  во  вкусе  итальянского  Возрождения,  находилось  выше   купы
деревьев, верхушки которых золотило  заходящее  солнце.  День  выдался  на
редкость  жарким;  полиловевший  к  вечеру  небосвод  вяло   перечеркивали
безмолвные зарницы, воздух был разрежен и как бы  насыщен  электричеством;
спускался тот летний вечер, когда дышится с трудом, когда человек невольно
впадает  в  состояние  крайнего  нервического  возбуждения,  мучается   от
какого-то неведомого недуга и верит, что облегчить его можно лишь слезами.
   Добравшись до купы деревьев, росших у подножия башни,  Бенедикт  бросил
беспокойный взгляд на окно молельни. Солнце ярко окрасило его многоцветные
витражи. Напрасно Бенедикт старался уловить хоть какое-то движение за этим
пылающим зеркалом, как вдруг женская рука распахнула окно,  чья-то  фигура
промелькнула и исчезла.
   Бенедикт вскарабкался на  вековой  тис  и,  прячась  среди  его  темных
плакучих ветвей, забрался достаточно высоко,  чтобы  проникнуть  взором  в
глубину комнаты. Он отчетливо различил Валентину, стоявшую на коленях;  ее
белокурые волосы, позлащенные последними отблесками  солнца,  беспорядочно
рассыпались по плечам. Ее щеки пылали, она прижимала к груди, она  осыпала
поцелуями окровавленную косынку, которую Бенедикт с такой  тревогой  искал
после своей неудачной попытки самоубийства и которую он  теперь  сразу  же
узнал.
   Тогда Бенедикт, боязливо оглядев пустынный сад и убедившись, что  одним
движением  можно  достигнуть  окна,  не  мог  устоять   против   соблазна.
Ухватившись за лепную балюстраду и  оттолкнувшись  от  ветки,  бывшей  ему
опорой, он бросился вперед, рискуя жизнью.
   Увидев темную тень, четко вырисовавшуюся  на  фоне  зажженного  закатом
окна, Валентина испуганно вскрикнула, но, узнав Бенедикта, испугалась  уже
по другой причине.
   - О господи, - проговорила она, - неужели  вы  осмелились  преследовать
меня и здесь?
   - Вы меня гоните? - спросил Бенедикт. - Ну что ж, всего двадцать  футов
отделяют меня от земли; прикажите мне отпустить балюстраду, и я немедленно
последую вашему желанию.
   - Великий боже! - воскликнула Валентина, испуганная тем,  что  Бенедикт
находится в опасности. - Входите же, входите. Иначе я умру со страха!
   Бенедикт проскользнул в молельню, и Валентина, судорожно схватившая его
за сюртук, чтобы он не упал и не разбился, приняла его в свои объятия. Это
было движением непроизвольной радости оттого, что он спасся.
   В этот миг было забыто все. Валентина забыла о сопротивлении, о  долгих
своих  раздумьях,  а  Бенедикт  забыл  свои  упреки,  которые  намеревался
адресовать  Валентине.   Восемь   дней   разлуки   при   столь   печальных
обстоятельствах обоим  показались  вечностью.  Юноша  предавался  безумной
радости, прижимая к груди Валентину, он боялся, что найдет ее на  смертном
одре, а она предстала перед ним еще более прекрасной, еще  более  любящей,
чем когда-либо.
   Наконец к нему вернулась память о перенесенных вдали от нее страданиях:
Бенедикт упрекнул Валентину в жестокости и во лжи.
   - Послушайте, - горячо возразила Валентина, подводя его к мадонне, -  я
дала клятву никогда с вами не встречаться, мне опять представилось,  будто
я не смогу видеть вас и не совершить преступления. А  теперь  поклянитесь,
что вы поможете мне  свято  блюсти  мой  долг,  поклянитесь  в  том  перед
господом, перед этим образом, эмблемой чистоты:  успокойте  меня,  верните
мне  утраченное  доверие.  Бенедикт,  вы  искренни  душой  и  не  захотите
преступить клятву в сердце своем; скажите же, чувствуете  ли  вы,  что  вы
сильнее меня?
   Бенедикт побледнел и испуганно отпрянул. Он был  по-рыцарски  честен  и
предпочитал перенести боль вечной разлуки с Валентиной,  нежели  совершить
преступление, обманув ее.
   - Но вы же требуете от  меня  обета,  Валентина!  -  воскликнул  он.  -
Неужели вы думаете, что  у  меня  хватит  героизма  произнести  клятву,  а
главное, сдержать ее, не подготовившись к этому заранее?
   - Но ведь вы  готовились  к  этому  в  течение  пятнадцати  месяцев!  -
возразила  она.  -  Вспомните  ваши  торжественные  обещания,   данные   в
присутствии моей сестры, ведь до сих пор вы честно их блюли!
   - Да, Валентина, у меня хватало на это сил, и, возможно, их хватило бы,
чтобы вновь произнести эту клятву. Но не требуйте  ее  от  меня  нынче,  я
слишком взволнован сейчас, любые мои клятвы не будут иметь  никакой  цены.
Все, что произошло, лишило меня покоя, который вы вернули моему сердцу.  О
Валентина, неосторожная женщина, вы же сами говорите, что мое  присутствие
повергает вас в трепет. Зачем вы это сказали? У меня никогда не хватило бы
смелости даже помыслить об этом. Вы  были  сильной,  когда  я  считал  вас
сильной, почему же вы требуете от меня стойкости, которой не  хватает  вам
самой? Где обрету я ее теперь? Прощайте, я  ухожу,  я  буду  готовиться  к
тому, чтобы исполнить ваш приказ. Но поклянитесь теперь вы, что не  будете
бежать от меня: ведь вы сами видите, как пагубно сказывается на  мне  ваше
поведение, оно убивает меня, оно сводит на нет мою прежнюю стойкость.
   - Что же, Бенедикт, клянусь, когда я вас вижу, когда я вас  слышу,  для
меня немыслимо не  верить  вам.  Прощайте,  завтра  мы  все  встретимся  в
павильоне.
   Она протянула руку, Бенедикт  не  осмелился  ее  коснуться.  Судорожная
дрожь пробежала по его телу. Но едва только он взял ее руку, как  его  тут
же охватило бешенство. Он заключил Валентину в объятия, потом  хотел  было
ее оттолкнуть. Но тут страшное насилие над своей пылкой  натурой  истощило
последние силы Бенедикта, он яростно  заломил  руки  и  почти  без  чувств
рухнул на скамеечку.
   - О, сжальтесь надо мной, - тоскливо  пробормотал  он,  -  сжалься  ты,
сотворивший Валентину, призови к себе  душу  мою,  потуши  это  иссушающее
дыхание, которое точит мою грудь, калечит мою жизнь,  сжалься  надо  мной!
Пошли мне смерть!
   Он был так бледен, такая мука запечатлелась в его потухшем  взоре,  что
Валентина решила, будто он умирает. Она тоже  бросилась  рядом  с  ним  на
колени, лихорадочно прижала Бенедикта к груди, покрывая  его  поцелуями  и
слезами, сама без сил упала в его объятия, но  тут  же  испустила  крик  -
Бенедикт лишился сознания, похолодел, и голова его безжизненно  откинулась
назад.
   Наконец Валентине удалось привести Бенедикта в чувство; но он  был  так
слаб, так разбит, что она не решилась отправить его  домой.  Необходимость
помочь любимому вернула ей энергию, и она, поддерживая Бенедикта,  довела,
вернее - дотащила его до своей спальни, где стала немедленно готовить  ему
чай.
   В этот миг добрая и  кроткая  Валентина  превратилась  в  заботливую  и
деятельную  сиделку,  посвятившую  себя   ближнему.   Страхи   женщины   и
возлюбленной ушли прочь,  уступив  место  дружеским  заботам.  Она  совсем
забыла, куда привела  Бенедикта,  не  подумала  даже  о  том,  что  должно
происходить в его душе, так как все ее помыслы сосредоточились на том, как
бы помочь ему исцелиться. Неосторожная, она не  заметила,  каким  мрачным,
диким взором он оглядывал  эту  спальню,  где  был  всего  лишь  раз,  эту
постель, где ночью видел ее спящей, всю эту обстановку,  напоминавшую  ему
самый бурный приступ чувств,  самое  торжественное  волнение  за  всю  его
жизнь. Упав  в  кресло,  нахмурив  брови  и  бессильно  опустив  руки,  он
машинально смотрел, как Валентина хлопочет вокруг, даже не понимая толком,
чем она занята.
   Когда  Валентина  поднесла  Бенедикту  только  что  приготовленное   ею
успокаивающее питье, он вдруг поднялся и поглядел на  нее  таким  странным
блуждающим взглядом, что она невольно уронила чашку и отступила на шаг.
   Охватив ее стан руками, Бенедикт удержал ее.
   - Пустите меня, - воскликнула Валентина, - я обожглась чаем!
   Она отошла, и впрямь прихрамывая. Бенедикт бросился на  колени,  покрыл
поцелуями ее маленькую, слегка покрасневшую от ожога ножку в ажурном чулке
и снова чуть не лишился чувств; когда он вновь пришел в  себя,  охваченная
жалостью, любовью и страхом Валентина уже не вырывалась из его объятий...
   Роковая  минута,  которая  неизбежно  должна  была  рано   или   поздно
наступить,  наступила.  Надо  иметь  слишком  много  безрассудства,  чтобы
надеяться победить страсть, когда видишься с любимым каждый день  и  когда
тебе всего двадцать лет...
   В первые дни Валентина, прогнав все свои обычные мысли,  не  испытывала
раскаяния, но наступила и эта минута, и она была страшна.
   Тут Бенедикт горько пожалел о  счастье,  за  которое  пришлось  платить
такой дорогой ценой. Он был так жестоко наказан за  свою  вину  -  на  его
глазах Валентина рыдала и чахла от тоски.
   Оба были слишком добродетельны,  чтобы  дать  себя  усыпить  радостями,
которые они так долго отвергали  и  осуждали,  и  существование  их  стало
воистину невыносимым. Валентина не в состоянии была вступить  в  сделку  с
совестью. Бенедикт любил  слишком  страстно  и  не  мог  ощущать  счастья,
которое  не  разделяла  Валентина.  Оба  были   слишком   слабы,   всецело
предоставленные  самим  себе,  слишком  захвачены  необузданными  порывами
юности  и  не  умели  отказаться  от  этих  радостей,  неизбежно   несущих
раскаяние. Расставались они с отчаянием в душе, встречались  с  восторгом.
Жизнь  их  стала  постоянной  битвой,   вечно   возобновляющейся   грозой,
безграничным сладострастием и адом, откуда нет исхода.
   Бенедикт упрекал Валентину за то, что она его не любит, что  ей  дороже
собственная честь, самоуважение, что она не  способна  полностью  принести
себя в жертву, а когда эти упреки приводили к новым  слабостям,  когда  он
видел, как Валентина рыдает от  отчаяния,  сраженная  бледными  призраками
страха, он проклинал то счастье, которое только что вкусил; он  готов  был
ценою собственной крови смыть воспоминания о  миге  блаженства.  Тогда  он
уверял, что согласен бежать прочь, клялся, что перенесет жизнь вдалеке  от
нее, но у самой Валентины уже не хватало сил расстаться с ним.
   - Значит, я останусь совсем одна во власти  своего  горя!  -  возражала
она. - Нет, не покидайте меня, иначе я умру,  я  могу  теперь  жить,  лишь
предаваясь забвению. Как только я заглядываю в свою душу, я чувствую,  что
погибла,  разум  мой  мутится,  и   я   способна   усугубить   свой   грех
самоубийством. Ваше присутствие  дает  мне  силу  жить  в  забвении  своих
обязанностей. Подождем еще, будем надеяться, будем молиться; одна я уже не
могу молиться, но в вашем присутствии надежда вновь возвращается ко мне. Я
льщу себя мечтой, что в  один  прекрасный  день  во  мне  проснутся  былые
добродетели и я смогу любить вас, не совершая преступления. Возможно,  что
именно вы и дадите мне  эту  силу,  ведь  вы  сильнее  меня,  ведь  я  вас
отталкиваю и всегда первая зову к себе.
   И потом наступали минуты пламенной страсти, когда Валентина готова была
с улыбкой взирать на муки ада. Тогда она становилась не просто неверующей,
а фанатической безбожницей.
   - Бросим вызов всему миру, и пусть душа моя погибнет, - говорила она. -
Будем счастливы на земле; разве счастье быть твоей не  стоит  того,  чтобы
заплатить за него вечными муками? Ради тебя  я  готова  на  любые  жертвы,
скажи, как я могу еще отблагодарить тебя?
   - О, если бы ты всегда была такой! - восклицал Бенедикт.
   Тогда Валентина, по природе столь спокойная и  сдержанная,  становилась
страстной до самозабвения, - так безжалостна власть бед и соблазнов, когда
они вступают в союз, и тогда удесятеряются душевные способности бороться и
любить. Чем дольше она  сопротивлялась,  повинуясь  голосу  рассудка,  тем
стремительнее оказалось падение. Чем больше  крепла  решимость  отвергнуть
страсть, тем успешнее эта страсть черпала в самой Валентине  свою  силу  и
неизбывность.
   Одно событие, которое, если  так  можно  выразиться,  Валентина  забыла
предусмотреть, отвлекло ее от всех  этих  бурь.  В  один  прекрасный  день
явился господин Грапп с целой кипой скрепленных  печатью  бумаг,  согласно
которым замок и земли Рембо отходили в его владения, а госпоже  де  Лансак
осталось всего-навсего двадцать тысяч франков, что и составляло отныне все
ее состояние. Земли были немедленно проданы с торгов по  высокой  цене,  а
Валентину попросили в течение двадцати четырех часов удалиться из владений
господина Граппа.
   Это было словно удар грома для всех, кто любил Валентину: если бы  даже
округу постигла небесная  кара,  и  то  местные  жители  не  были  бы  так
поражены. Будь Валентина в ином положении, она ощутила бы всю силу  удара,
но сейчас в тайниках сердца она подумала, что господин де Лансак  оказался
достаточно низким человеком, раз купил свое  бесчестье  ценой  золота,  и,
следовательно, они с ним квиты. Жалела  она  лишь  павильон,  приют  навек
утраченного счастья, и, взяв  мебель,  которую  ей  разрешили  взять,  она
временно переселилась на ферму Лери, которые, по договору с Граппом,  тоже
готовились со дня на день покинуть свое жилье.



        "37"

   Среди треволнений, взбаламутивших ее жизнь, Валентина несколько дней не
виделась с Бенедиктом. Мужество, с каким она перенесла выпавшее на ее долю
испытание, укрепило ее душу, и она  нашла  в  себе  достаточно  стойкости,
чтобы попытаться сделать еще одно усилие.
   Она написала Бенедикту:
   "Умоляю вас не искать встречи со мной в течение ближайших двух  недель,
которые я проживу у Лери. Коль скоро вы не переступали порог фермы со  дня
свадьбы Атенаис, вы не можете появиться в Гранжневе без того,  чтобы  наши
отношения не получили огласки. Как бы вас ни  приглашала  к  себе  госпожа
Лери, которая до сих пор горюет о вашей  мнимой  размолвке,  откажите  ей,
если не хотите причинить мне боль. Прощайте, я и сама не знаю, что со мной
станется, впереди еще две недели, чтобы подумать. Когда я  решу  вопрос  о
своем будущем, я извещу вас, и, что бы меня  ни  ждало,  вы  поможете  мне
перенести все тяготы".
   Эта записка повергла Бенедикта в глубокий  страх,  за  ее  строками  он
прочел то решение, которого он так давно опасался и от которого ему до сих
пор удавалось отвратить Валентину, но, видимо, в связи с  обрушившимся  на
нее несчастьем оно стало неминуемым. Сраженный, раздавленный бременем всей
своей растревоженной жизни и мрачным призраком будущего,  он  окончательно
пал духом. Впереди не было даже надежды на  самоубийство.  Он  был  связан
определенными обязательствами с сыном Луизы,  к  тому  же  Валентина  была
слишком несчастна, и он не мог решиться нанести ей еще удар ко  всем  тем,
что обрушила на нее судьба. Теперь, когда  Валентина  разорена,  покинута,
еле жива  от  горя  и  раскаяния,  его,  Бенедикта,  долг  -  жить,  чтобы
попытаться быть ей полезным и охранять ее даже вопреки ее воле.
   Наконец Луизе удалось победить безумную страсть, так долго ее мучившую.
Ее отношения с Бенедиктом, упростившиеся и  очищенные  присутствием  сына,
стали более спокойными и уравновешенными. Ее бешеный нрав  смягчился,  что
было результатом огромной внутренней победы. Правда, она ничего не знала о
том несчастье, какое принесло Бенедикту  его  слишком  большое  счастье  с
Валентиной, - Луиза готовилась утешать сестру в ее потерях, не подозревая,
что среди этих потерь есть одна непоправимая - потеря самоуважения.  Таким
образом, она проводила все свободное время с  Валентиной  и  не  понимала,
какие новые беды нависли над Бенедиктом.
   Юная и живая Атенаис тоже сильно страдала из-за всех  этих  передряг  -
во-первых, потому, что она искренне любила Валентину, и, во-вторых,  мысль
о том, что павильон стоит на запоре, что не будет больше их милых вечерних
встреч и маленький садик для нее потерян навсегда, - наполняла  ее  сердце
бесконечной горечью. Она сама дивилась, что не может думать о тех днях без
печального вздоха, пугалась, что дни тянутся так бесконечно и  так  скучно
проходят вечера.
   Очевидно, в жизни ее не хватало чего-то  самого  главного,  и  Атенаис,
которой не исполнилось и восемнадцати лет, простодушно размышляла над этим
вопросом, не смея найти на него ответа. Но о  чем  бы  она  ни  думала,  в
мечтах  ее  неизменно  возникала  белокурая   благородная   голова   юного
Валентина, четко вырисовывающаяся на фоне зелени кустов,  густо  осыпанных
цветами. Шла ли она по лугу, ей чудилось, будто по зеленой мураве он бежит
вслед за  нею;  он  виделся  ей,  высокий,  стройный,  гибкий  как  олень,
перескакивающий изгородь, чтобы ее догнать; она резвилась с  ним,  вторила
его искреннему молодому смеху, потом краснела сама,  заметив,  как  краска
проступает на этом  чистом  челе,  чувствуя  горячее  прикосновение  белой
тонкой руки, подкарауливала вздох и меланхолический взгляд этого  ребенка,
которого она не считала  нужным  остерегаться.  Сама  не  зная  того,  она
чувствовала робкое волнение нарождающейся любви.  И,  очнувшись  от  своих
грез, увидев рядом с собой Пьера Блютти, этого сурового крестьянина, столь
грубого в любви, лишенного всякого обаяния и изящества, она  ощущала,  что
сердце ее сжимается, и  слезы  сами  навертывались  на  глаза.  Атенаис  с
детства обожала  все  аристократическое;  возвышенная  речь,  подчас  даже
недоступная ее пониманию, была  для  нее  самым  мощным  соблазном.  Когда
Бенедикт рассуждал об искусстве или науках, она внимала  ему,  замерев  от
восхищения, так как не  понимала  ни  слова.  Именно  в  этом  видела  она
превосходство Бенедикта, так долго владевшего ее воображением. С  тех  пор
как она решила отказаться от кузена, юный Валентин,  со  своей  кротостью,
сдержанностью, с каким-то истинно рыцарским  величием  точеного  лица,  со
всеми его талантами к отвлеченным наукам, стал в  глазах  молодой  женщины
идеалом изящества и совершенства. Уже давно она, не таясь, выражала к нему
расположение, но в последнее время не осмеливалась делать этого - В