алентину такой,
какой оставила ее в день разлуки; и когда ее уверяли, что Валентина  стала
стройной красавицей, переросла саму Луизу, она просто не могла себе  этого
представить: воображением она летела к прежней  малютке  Валентине,  и  ей
хотелось, как в былые времена, взять девчушку себе на колени.
   Этот лучезарный образ свежести неизменно примешивался ко всем ее грезам
с тех пор, когда она решила  любой  ценой  повидать  сестру.  В  ту  самую
минуту, когда Валентина неслышно поднялась  по  лестнице  и  открыла  люк,
заменяющий  дверь,  Луизе  все  еще  чудилась  Валентина  среди   камышей,
обступавших Эндр, чудилась Валентина, ее четырехлетняя  крошка  Валентина,
гонявшаяся за длинными голубыми стрекозами, легко  касавшимися  глади  вод
своими  прозрачными  крылышками.  Вдруг  девочка  упала  в   воду.   Луиза
оросилась, чтобы ее схватить, но тут появилась мадам де Рембо, эта  гордая
графиня, ее мачеха, заклятый ее враг, с силой оттолкнула Луизу, и  ребенок
утонул.
   - Сестра! - приглушенным голосом крикнула Луиза, стараясь высвободиться
из-под власти мучительного кошмара.
   - Сестра! - раздался незнакомый и нежный голос, голос  ангела,  поющего
нам в сновидениях.
   Луиза рывком  поднялась  на  постели,  и  с  ее  длинных  темных  волос
соскочила шелковая косыночка.  С  беспорядочно  рассыпавшимися  по  плечам
кудрями,  бледная,  испуганная,  освещенная  лучом  луны,  проскользнувшим
украдкой в щель между занавесей, она тянулась  навстречу  окликнувшему  ее
голосу.  Чьи-то  руки  обняли  ее,  свежие  юные  уста  покрыли  ее   щеки
безгрешными поцелуями; озадаченная Луиза чувствовала на  своем  лице  град
поцелуев и слез, а Валентина, почти теряя сознание, истерзанная пережитыми
волнениями, бессильно опустилась на постель рядом с сестрой.  Когда  Луиза
поняла, что это не сон, что в объятиях она  сжимает  настоящую  Валентину,
которая пришла к ней, сюда, когда она поняла, что сердце сестры, как и  ее
собственное, полно нежности и счастья, она сумела  выразить  свои  чувства
лишь объятиями и рыданиями. Наконец сестры обрели дар речи.
   - Значит, это ты, - воскликнула Луиза, - ты, о встрече с которой я  так
долго мечтала!
   - Значит, вы, - воскликнула Валентина, - вы все еще любите меня?
   - К чему это "вы", - сказала Луиза, - разве мы не сестры?
   - О нет, вы мне также и мать, - возразила  Валентина.  -  Я  ничего  не
забыла. Вы так ярко запечатлелись в моей  памяти,  будто  все  происходило
лишь вчера, я узнала бы  вас  во  многотысячной  толпе.  О,  это  вы,  это
действительно вы! Вот они, ваши длинные темные волосы; мне так и  кажется,
что я вижу вас причесанной на прямой пробор, это они,  ваши  милые  ручки,
белые, маленькие, это ваше бледное личико. И я,  я  видела  вас  в  мечтах
именно такой.
   - О Валентина, моя Валентина! Открой поскорее занавеску, чтобы  я  тоже
могла тебя разглядеть. Все твердят, что ты стала настоящей красавицей,  но
на самом деле ты в сотни раз красивее, чем тебя описывали. Ты  по-прежнему
блондинка, по-прежнему беленькая, вот они,  твои  голубые  кроткие  глаза,
твоя ласковая улыбка! Ведь это я растила тебя, Валентина, помнишь?  Это  я
старалась уберечь твое личико от загара и  веснушек,  это  я  каждый  день
расчесывала твои золотистые  локоны;  мне  обязана  ты,  Валентина,  своей
красотой, ибо твоя мать тобой не  занималась,  одна  я  ни  на  минуту  не
спускала с тебя глаз...
   - О, знаю,  знаю!  До  сих  пор  я  помню  песенки,  которыми  вы  меня
убаюкивали, помню, что,  проснувшись  и  открыв  глаза,  я  всегда  видела
склонившееся надо мной ваше лицо. О, как же долго я оплакивала вас, Луиза!
Как долго не могла привыкнуть, что нет вас  рядом!  Как  долго  не  желала
принимать чужих услуг! Матушка так и не простила мне того, что в ту пору я
чувствовала к ней настоящую ненависть, ибо кормилица твердила  мне:  "Твоя
бедная сестрица ушла от нас, ее  прогнала  твоя  мать".  О  Луиза,  Луиза,
наконец-то вы вернулись!
   - И больше мы с тобой не расстанемся, правда? - воскликнула Луиза. - Мы
найдем способ  встречаться,  переписываться.  Ты  не  дашь  запугать  себя
угрозами, ведь мы не станем вновь чужими друг другу?
   - А разве мы когда-нибудь были чужими? - отозвалась Валентина. -  Никто
не властен отдалить нас друг от друга. Видно, ты меня плохо знаешь, Луиза,
раз считаешь, что тебя можно изгнать из моего сердца; ведь  даже  когда  я
была безропотным ребенком, и то это не удалось сделать. Но будь  спокойна,
наши беды кончились. Через месяц я выхожу замуж, мой будущий муж - человек
нежный, мягкий, сердечный, разумный, с ним я часто говорила о тебе,  и  он
одобряет мою любовь к тебе. И он, безусловно, разрешит  нам  жить  вместе.
Тогда, Луиза, горе отступится от тебя, ты забудешь все свои беды, излив их
на моей груди. Ты будешь воспитывать  моих  детей,  если  бог  пошлет  мне
счастье материнства, и нам будет казаться, будто мы сами оживаем в  них...
Я осушу твои слезы, посвящу тебе  всю  свою  жизнь  лишь  бы  искупить  те
страдания, что выпали на твою долю.
   -  Благородное  дитя,  ангельская  душа,  -  сказала  Луиза,  заливаясь
счастливыми слезами, - сегодняшний день уже изгладил все. Пойми, я не имею
права  роптать  на  судьбу,  пославшую  мне  пусть  даже  один  миг  такой
несказанной радости! Ведь ты уже сделала все, чтобы смягчить муки  долгого
моего изгнания. Вот, смотри,  -  сказала  Луиза,  вынимая  из-под  подушки
пакетик, аккуратно завернутый в кусочек бархата, - узнаешь свои письма? Их
четыре, ты писала их мне во время нашей разлуки. Я жила  в  Италии,  когда
получила от тебя вот это письмо, тебе не было в ту пору еще и десяти лет.
   - Как же, помню, отлично помню! - подхватила Валентина. - Я тоже  храню
ваши письма. Сколько раз я их перечитывала, сколько пролила над ними слез!
А вот это, посмотрите, я послала вам из монастыря. Как  я  трепетала,  как
дрожала от страха и  радости,  когда  незнакомая  женщина  вручила  мне  в
приемной письмо от вас! Передавая мне гостинцы якобы от имени бабушки, она
незаметно сунула мне конверт и многозначительно на меня поглядела. А через
два года, когда мы жили под Парижем, я заметила у калитки женщину, по виду
нищенку, и хотя видела ее раньше  всего  только  минуту,  только  мельком,
сразу ее узнала. Я спросила: "Вы принесли мне письмо?",  и  она  ответила:
"Да, а завтра приду за ответом".  Тогда  я  бросилась  в  свою  комнату  и
заперлась там, но меня окликнули, не спускали  с  меня  глаз  целый  день.
Вечером у моей постели с вязаньем  в  руках  чуть  не  до  полночи  сидела
гувернантка. Я сделала вид,  что  сплю,  и  тогда  она  удалилась  в  свою
комнату, но унесла свечу. Сколько  трудов  стоило  мне  раздобыть  спички,
светильник и написать письмо. Я старалась не шуметь,  чтобы  не  разбудить
свою надзирательницу! Мне удалось это сделать, но я капнула  чернилами  на
простыню, и как же меня допрашивали утром,  как  бранили,  чем  только  не
угрожали! И как бесстыдно  я  лгала,  с  каким  легким  сердцем  перенесла
наказание! Старуха пришла снова и предложила  продать  мне  козленочка.  Я
вручила ей письмо и вырастила козочку. Хотя козочку я получила не из ваших
рук, как же я ее любила. О Луиза, быть  может,  вам  я  обязана  тем,  что
сердце мое не зачерствело, и как ни старались родные  с  детства  иссушить
его, задушить в самом зародыше чувствительность, ваш бесценный образ, ваши
нежные ласки, ваша доброта оставили в моей памяти неизгладимый след.  Ваши
письма пробуждали во мне живое чувство признательности; четыре этих письма
были четырьмя событиями в моей жизни, не прошедшими бесследно:  каждое  из
них лишь укрепляло мое  стремление  быть  доброй,  укрепляло  ненависть  к
нетерпимости, презрение к предрассудкам, и, смею сказать, каждое по-своему
обогащало мою духовную жизнь. Луиза, сестра моя, это вы поистине сотворили
меня, это вы меня воспитывали вплоть до сегодняшнего дня.
   - Ты подлинный ангел чистоты и добродетели! - воскликнула Луиза. -  Это
я должна пасть перед тобой на колени...
   - Быстрее, быстрее... - раздался  голос  Бенедикта  внизу  лестницы,  -
прощайтесь быстрее! Мадемуазель де Рембо, вас ищет господин де Лансак.



        "8"

   Валентина выбежала из комнаты;  появление  господина  де  Лансака  было
приятной для  нее  неожиданностью,  ей  хотелось  приобщить  его  к  своей
радости, но, к великому ее неудовольствию, Бенедикт сказал,  что  направил
его по ложному пути и на все его расспросы отвечал, что, покинув праздник,
ничего не слышал о мадемуазель де Рембо.  Бенедикт  извинился,  добавив  в
свое оправдание, что ему  неизвестно  отношение  господина  де  Лансака  к
Луизе. Но в глубине души он испытывал какое-то недоброе удовлетворение при
мысли, что незадачливый жених носится ночью  по  полям,  а  он,  Бенедикт,
охраняет его невесту.
   - Возможно, я солгал не так-то уж ловко, -  продолжал  Бенедикт,  -  но
двигали мною самые лучшие  побуждения,  и  сейчас  поздно  раскаиваться  в
содеянном.  Простите,  мадемуазель,  но  вам  следует  не  теряя   времени
возвратиться в замок. Я провожу вас до ворот парка, а  вы  скажете  вашим,
что  заблудились  и  без  всякой  посторонней   помощи,   лишь   благодаря
счастливому случаю, нашли дорогу.
   -  Разумеется,  после  того  как  господин  де  Лансак,   введенный   в
заблуждение, уехал, это, пожалуй, самое благоразумное, что можно  сделать,
- растерянно произнесла Валентина. - А что, если мы его встретим?
   - Тогда я скажу ему, - живо подхватил Бенедикт,  -  что,  разделяя  его
беспокойство, поскакал вас искать, и фортуна улыбнулась именно мне.
   Валентина и в самом деле не без  тревоги  думала  о  всех  последствиях
сегодняшнего приключения, но в конце концов помочь ничему не могла. Луиза,
накинув на плечи шубку,  тоже  спустилась  вниз.  Выхватив  свечу  из  рук
Бенедикта, она поднесла ее к лицу сестры, желая хорошенько  разглядеть  ее
при свете и полюбоваться ею.
   - Бог мой, - восторженно воскликнула  она,  обращаясь  к  Бенедикту,  -
посмотрите же, как прекрасна моя Валентина!
   Валентина зарделась, а Бенедикт зарделся еще пуще. Луиза  была  слишком
опьянена своей радостью и не заметила  их  смущения.  Она  осыпала  сестру
поцелуями, и когда Бенедикт чуть ли не силой вырвал Валентину  из  объятий
Луизы, та обрушилась на него с упреками. Но тут же,  спохватившись,  сколь
несправедлив ее гнев, стремительно бросилась на шею  своему  юному  другу,
уверяя,  что  готова  отдать  всю  кровь  до  последней  капли,  лишь   бы
отблагодарить его за это великое счастье.
   -  Дабы  отблагодарить  вас,  я  попрошу  Валентину  последовать  моему
примеру, - добавила она. - Валентина,  не  откажи  тоже  дать  сестринский
поцелуй нашему Бенедикту за  то,  что  он,  очутившись  наедине  с  тобой,
вспомнил бедняжку Луизу.
   - Но это будет  уже  второй  раз  в  течение  одного  дня,  -  краснея,
возразила Валентина.
   - И последний раз в моей жизни, - добавил  Бенедикт,  преклоняя  колено
перед юной графиней. - Пусть же второй поцелуй изгладит память о той муке,
с какой достался мне первый, хотя вы в этом и неповинны.
   Красавица Валентина уже обрела свою обычную безмятежность, но  какая-то
тень прошла по ее безгрешному челу, а взор устремился к небесам.
   - Бог свидетель, - проговорила она, -  поцелуй  этот,  данный  от  всей
души, выражает всю глубину моего уважения.
   И, склонившись к юноше, она легко  коснулась  его  лба  губами.  Он  не
посмел ответить ей тем  же,  не  посмел  поцеловать  хотя  бы  кончики  ее
пальцев.
   Бенедикт поднялся с неизъяснимым чувством уважения и гордости.  Никогда
еще не  доводилось  ему  ощущать  такой  сладостной  задумчивости,  такого
нежного волнения, разве что в тот день, когда он, набожный и благочестивый
подросток, пошел к первому причастию,  -  то  был  прекрасный  день,  весь
напоенный благоуханием ладана и распускавшихся цветов.
   Они выбрались из сада фермы тем же самым путем, и на сей раз  Бенедикт,
шедший впереди Валентины, чувствовал себя  совершенно  спокойным.  Поцелуй
как бы связал их священными братскими  узами.  Обоюдное  доверие  росло  с
каждой минутой, и когда они распрощались у ворот парка, Бенедикт дал слово
как можно скорее сообщить Валентине о Луизе.
   - Я не смела вас просить, - призналась Валентина, -  и,  однако,  я  от
души  этого  хочу.  Но  матушка  слишком  строго  придерживается  светских
условностей!
   - Я готов снести любое  унижение,  лишь  бы  услужить  вам,  -  ответил
Бенедикт, - и скажу не хвалясь, что не остановлюсь ни перед чем  и  никого
не поставлю в неловкое положение.
   Он отвесил глубокий поклон и исчез во мраке.
   Валентина подъехала к дому по самой темной аллее парка, но  вскоре  она
заметила среди листвы, под сводами зелени, свет и движущиеся огни факелов.
Весь дом был в тревоге, и графиня, которая готова была чуть ли не целовать
руки кучеру, учинила разнос лакею, унижалась перед одними, гневно  кричала
на других, рыдала как мать и тут же командовала всеми как истая  королева;
пожалуй, впервые в жизни она взывала к милосердию чужих людей,  ожидая  от
них помощи.  Но,  узнав  топот  иноходца  Валентины,  вместо  того,  чтобы
радоваться, она впала в ярость, молчавшую до сих пор под влиянием тревоги.
Дочь прочла в  материнских  глазах  лишь  злобу  за  то,  что  ей  посмели
причинить такие страдания.
   - Откуда вы явились? - громко крикнула она, вцепившись  в  Валентину  с
такой силой, что та чуть не рухнула с седла. - Вам, как я  вижу,  нравится
играть моими чувствами! А вы не подумали,  что  выбрали  весьма  неудачный
момент, чтобы мечтать при луне и блуждать по дорогам? Неужели,  по-вашему,
прилично заставлять ждать  себя  в  такой  поздний  час,  заставлять  меня
выносить все ваши капризы, когда  я  изнемогаю  от  усталости?  Так-то  вы
уважаете родную мать, я не говорю уже о дочерней любви!
   Она повлекла за собой Валентину в гостиную, осыпая ее  самыми  горькими
упреками и самыми жестокими обвинениями. Валентина пробормотала  что-то  в
свое оправдание; она радовалась, что ее избавили от  необходимости  давать
объяснения по поводу столь долгой  отлучки,  что  потребовало  бы  от  нее
немалого присутствия духа. В гостиной бабушка мирно  пила  чай  и,  увидев
внучку, протянула к ней обе руки.
   - Наконец-то,  детка!  А  знаешь,  сколько  беспокойства  причинила  ты
матери? Я была уверена, что ничего дурного с тобой не  могло  случиться  в
нашей округе, где все почитают имя, которое ты носишь. Поди поцелуй  меня,
и забудем все. Раз ты нашлась, я поем с аппетитом.  После  этой  тряски  в
карете я чертовски проголодалась.
   С этими словами старуха маркиза, сохранившая  еще  все  зубы,  откусила
кусочек гренка, которые  готовила  ей  на  английский  манер  компаньонка.
Достаточно было поглядеть, как возится  компаньонка,  готовя  эти  гренки,
чтобы понять, сколь требовательна маркиза по  части  стола.  Тем  временем
графиня, чья гордыня и бешеный нрав были  в  лучшем  случае  неистребимыми
пороками слишком  впечатлительной  души,  не  сдержав  наплыва  чувств,  в
полуобмороке рухнула в кресло.
   Валентина бросилась к матери, встала перед ней  на  колени,  распустила
шнуровку, покрывала ее руки поцелуями, обливая их  слезами,  и,  при  виде
материнских  страданий,  искренне  раскаялась  в  том,  что   наслаждалась
счастьем нежданной встречи с сестрой. Маркиза поднялась из-за стола, почти
не скрывая досады, что ей пришлось прервать ужин;  легко  и  проворно  она
подошла к невестке и стала хлопотать возле нее, уверяя, что все обойдется.
   Открыв глаза, графиня сурово оттолкнула  Валентину,  твердя,  что  дочь
слишком ее  огорчила  и  поэтому  ее  заботы  претят  матери;  и  так  как
несчастная девушка, сложив руки, все еще рыдая, молила о прощении, ей  был
дан строгий приказ немедленно идти спать и  было  отказано  в  материнском
поцелуе.
   Маркиза,  которой  нравилось  играть  роль  ангела-хранителя  семейства
Рембо, оперлась на руку внучки,  проводила  до  спальни  и,  поцеловав  на
прощание в лоб, сказала:
   - Ну, ну, малышка, не расстраивайся так. Твоя мать весь  вечер  была  в
дурном настроении, но это пустяки... Нечего тебе печалиться, не то  завтра
у тебя лицо воспалится, а это вряд ли понравится нашему милейшему Лансаку.
   Валентина попыталась улыбнуться, но, очутившись в своей спальне,  сразу
же бросилась на постель, разбитая горем,  счастьем,  усталостью,  страхом,
надеждой - множеством различных чувств, теснившихся в ее сердце.
   Через час  в  коридоре  раздались  шаги  и  звон  шпор,  известивших  о
появлении де Лансака. Маркиза,  никогда  не  ложившаяся  раньше  полуночи,
зазвала  его  в  свои  покои,  и  Валентина,  услышав  их   голоса,   тоже
проскользнула в бабушкину спальню.
   - Ого! - произнесла маркиза с веселым лукавством старости, не  склонным
щадить щепетильность девичества, ибо старость уже не знает этих чувств.  -
Я была уверена, что эта плутовка не спит, а ждет своего жениха,  навострив
ушки, и сердечко у нее бьется. Да, дети мои, вижу, что пришла  самая  пора
вас поженить.
   Слова  бабушки  меньше  всего  отвечали  той   спокойной,   исполненной
достоинства  привязанности,  которую  Валентина  питала  к  Лансаку.   Она
недовольно покраснела, но почтительное и кроткое выражение на лице  жениха
успокоило ее.
   - Я и в самом деле не могла уснуть, - произнесла  она,  -  не  испросив
прощения за все то беспокойство, что причинила вам.
   - Когда любишь человека, - ответил Лансак с обычной своей неподражаемой
обходительностью, - милы даже муки, что он тебе причиняет.
   Валентина ушла к себе, смущенная и взволнованная.  Она  сознавала,  что
виновата  перед  господином  де  Лансаком,  пусть  даже  невольно,  ей  не
терпелось признаться ему во всем, и она  досадовала,  что  лишь  утром  ей
удастся  успокоить  свою  совесть.  Будь  у  Валентины   меньше   душевной
деликатности, знай  она  лучше  свет,  она  воздержалась  бы  от  подобных
излияний.
   Во время вечернего приключения на  долю  господина  де  Лансака  выпала
весьма незавидная роль, и хотя помыслы Валентины  были  поистине  невинны,
этому светскому человеку не так уж легко было  бы  чистосердечно  простить
свою невесту, которая по уговору с посторонним решилась  обмануть  его.  И
Валентина  краснела  при  мысли,  что  сама  стала  соучастницей   обмана,
разыгранного с ее будущим мужем.
   На следующее утро она поспешно спустилась в гостиную, где  ее  поджидал
господин де Лансак.
   - Эварист, - начала она без обиняков, - у меня на сердце тайна,  и  она
тяготит меня - я обязана сказать вам все. Если я виновата, пожурите  меня,
но зато вы не сможете упрекнуть меня в нечестности.
   - О боже мой, дорогая Валентина, как вы меня перепугали!  Что  означает
сие торжественное вступление?  Подумайте  только,  в  какое  положение  вы
поставите нас обоих... Нет, нет, не желаю ничего слышать. Ведь  сегодня  я
расстаюсь с вами, меня призывает служебный долг, и там, вдали  от  вас,  я
буду печально ждать  конца  бесконечно  длинного  месяца,  препятствующего
моему счастью, потому-то я и не желаю  омрачать  сегодняшний  и  без  того
печальный  день  вашей  исповедью,  которая,  как  видно,  достанется  вам
нелегко. Что бы вы мне ни сказали, какое бы "преступление"  ни  совершили,
заранее  прощаю  вас.  Послушайте  меня,  Валентина,  ваша  душа   слишком
прекрасна, жизнь ваша слишком чиста, дабы я дерзнул  взять  на  себя  роль
исповедника.
   -  Моя  исповедь  ничуть  не  огорчит  вас,  -   возразила   Валентина,
приободренная разумными доводами жениха. - Если даже вы  обвините  меня  в
излишней неосмотрительности, я уверена,  вы  порадуетесь  вместе  со  мной
событию, которое переполняет меня счастьем. Я нашла свою сестру.
   - Тише! - живо отозвался господин де Лансак с комическим ужасом.  -  Не
произносите здесь этого слова! Ваша матушка и без того что-то подозревает,
и это приводит ее в отчаяние. А