. Он пожимал плечами  при  мысли,  что  его
жена остановила свой выбор на  каком-то  деревенском  учителишке,  затеяла
интрижку дурного вкуса и дурного тона.
   Но, поразмыслив немного, он пришел к выводу, что пусть лучше будет так.
Он вступил  в  брак  с  твердым  намерением  не  слишком  обременять  себя
обществом  госпожи  де  Лансак,  а  пока   что   содержал   прима-балерину
санкт-петербургской оперы, что побуждало его смотреть на жизнь философски.
Поэтому он находил  справедливым,  что  у  жены  его  появилась  сердечная
привязанность где-то там вдали, которая не повлечет за собой  ни  упреков,
ни слухов. Единственное, чего он хотел,  это  чтобы  Валентина  вела  себя
осторожно и не поставила  бы  его  своим  беспутным  поведением  в  глупое
положение,  в  силу  коего  обманутые  мужья   становятся   -   совершенно
несправедливо - всеобщим посмешищем. Но, зная Валентину, он доверял  ей  и
мог поэтому спать спокойно,  а  если  уж  молодой  покинутой  женщине  так
необходимо,  как  он  выражался,  "занять  сердце",  то  пусть  лучше  это
происходит в тайне  и  уединении,  а  не  среди  шума  и  блеска  салонов.
Поэтому-то он и воздержался от критики или порицания ее  образа  жизни,  и
все его письма, составленные в самых почтительных и  ласковых  выражениях,
свидетельствовали о том, что он  и  впредь  решил  относиться  с  глубоким
равнодушием к любому шагу жены.
   Доверчивость мужа,  которую  Валентина  объясняла  самыми  благородными
мотивами, долгое время втайне мучила ее. Но мало-помалу она нашла на груди
Бенедикта   успокоение,   вопреки   присущей    ей    настороженности    и
непримиримости. Ее глубоко трогали уважение, стоицизм, бескорыстие,  столь
чистая и столь мужественная любовь. Вскоре она сумела даже  уверить  себя,
будто их чувство не таит в себе никакой опасности, напротив, оно бесценная
добродетель, исполненная героизма  и  достоинства,  что  сам  господь  бог
освятил эти узы, которые лишь очищают душу, закаляют  ее  своим  священным
пламенем.  Все  возвышенные  иллюзии  их  сильной  и  терпеливой   страсти
ослепляли ее. И она еще осмеливалась благодарить  небеса,  давшие  ей  эту
любовь как избавление и опору среди опасностей жизни, за этого могучего  и
великодушного союзника, охранявшего и защищавшего ее от себя самой. До сих
пор набожность была для Валентины как бы кодексом освященных,  сознательно
усвоенных  принципов,  к  которым  ежедневно  возвращаются  в   заботе   о
нравственности; а  теперь  эта  набожность  приняла  иные  формы  и  стала
поэтичной, восторженной страстью,  источником  аскетических  и  обжигающих
мечтаний, которые, вместо того чтобы окружить крепостной стеной ее сердце,
открывали его со всех сторон штурму страсти. Эта  новая  грань  набожности
показалась ей гораздо лучше прежней. Так как она почувствовала,  что  вера
ее отныне и сильнее и богаче живительными  волнениями,  что  стремительнее
уносит к небесам мысль, Валентина неосмотрительно приняла ее  в  сердце  и
тешила себя мыслью, что очаг этой веры - любовь Бенедикта.
   "Подобно тому как огонь очищает золото, - повторяла она про себя, - так
и добродетельная любовь возвышает  душу,  направляет  ее  порывы  к  богу,
вечному источнику любви".
   Но, увы, Валентина не замечала, что  вера  эта,  пройдя  через  горнило
человеческих страстей, склонна подчас входить в сделку со своими коренными
обязанностями и снисходить до земных уз. Валентина истощила все  те  силы,
что накопились в ее душе за двадцать лет безмятежности  и  неведения;  она
позволила разрушить и исказить  свои  убеждения,  некогда  столь  ясные  и
неколебимые, и убирала обманчивыми цветами мрачную и  узкую  стезю  долга.
Все дольше простаивала она на молитве, имя и  образ  Бенедикта  неотступно
преследовали ее, и она уже не гнала этот образ прочь; напротив,  она  сама
вызывала его, чтобы молиться еще горячее: средство  хоть  и  верное,  зато
опасное. Молельню Валентина покидала с восторженной душой, с раздраженными
нервами, жарко  пульсирующей  кровью;  тогда  взгляды  и  слова  Бенедикта
опустошали ее сердце, подобно раскаленной лаве. Нужно известное  лицемерие
или известная ловкость, чтобы облечь  адюльтер  в  мистические  одежды,  и
Валентина терялась, взывая к небесам.
   Но было нечто, что хранило обоих  и  должно  было  хранить  еще  долгое
время, - чистота Бенедикта, в  ком  жила  воистину  благородная  душа.  Он
понимал, что при первой же попытке посягнуть на добродетель  Валентины  он
потеряет ее уважение и доверие,  купленные  столь  дорогой  ценой.  Он  не
ведал, что человек, раз вступивший на путь страстей, стремительно  катится
вниз и возврата ему нет. Он сам не знал собственной силы, а если бы  знал,
вряд ли злоупотребил бы ею, так честен и прям был этот юный, еще ничем  не
запятнанный дух.
   Надо было видеть, с каким благородным самоупоением, какими возвышенными
парадоксами старались они оправдать свою неосторожную любовь.
   - Как могу я понуждать тебя поступиться твоими  принципами,  -  говорил
Бенедикт Валентине, - ведь я безгранично ценю в тебе именно то мужество  и
силу,  с  какими  ты  противостоишь  мне.  Я,  который  люблю  более  твою
добродетель, нежели твою красоту, и твою душу более,  чем  твое  тело!  Я,
который убил бы нас обоих, если бы знал, что на небесах ты будешь доступна
мне, как бог доступен лицезрению ангелов!
   - Нет, ты не можешь лгать, - отвечала ему Валентина, - ты, кого  послал
мне господь, чтобы научить меня полнее познать и любить его. Ты, благодаря
кому я впервые поняла всю мощь всевышнего, ты, кто научил  меня  постигать
чудеса творения! Увы, я-то считала все  это  таким  незначительным,  таким
ограниченным! Но ты, ты расширил для меня смысл  пророчеств,  ты  дал  мне
ключ к пониманию священной поэзии, ты открыл мне существование  безбрежной
вселенной, где чистая любовь - единственная связь и всеобщая основа.  Ныне
я знаю, что мы созданы друг для друга, знаю, что наш духовный союз прочнее
любых земных уз.
   Как-то вечером  все  пятеро  собрались  в  уютной  гостиной  павильона.
Валентин, обладавший  милым  свежим  голоском,  начал  петь  романс,  мать
аккомпанировала ему.  Атенаис,  облокотившись  о  фортепьяно,  внимательно
разглядывала своего юного любимца и не желала замечать, как конфузится  он
под ее взглядами. Бенедикт и Валентина,  сидевшие  возле  открытого  окна,
упивались вечерними ароматами, спокойствием, любовью, пением и  прохладой.
Никогда еще Валентина не чувствовала себя столь полностью  огражденной  от
соблазнов. Восторг все глубже и глубже проникал в ее душу, и  под  завесой
искреннего восхищения  Бенедиктом  неотвратимо  и  стремительно  росла  ее
страсть. При бледном  свете  звезд  они  едва  видели  друг  друга.  Желая
заменить чем-то иным невинное и опасное наслаждение,  даваемое  взглядами,
они незаметно переплели пальцы. Мало-помалу пожатие становилось все  более
жадным, все более обжигающим, они незаметно пододвинули ближе друг к другу
кресла, их волосы соприкасались, и по ним пробегали  электрические  искры,
дыхание их смешивалось, и вечерний  ветерок  обжигал  их  лица.  Бенедикт,
изнывающий под бременем пронзительного и нежнейшего блаженства,  даваемого
разделенной и в то же время упорно отвергаемой любовью,  нагнул  голову  и
прижался пылающим лбом к руке Валентины, которую он не выпускал  из  своих
рук. Опьяненный счастьем и трепещущий, он не смел пошевелиться, боясь, что
тем спугнет другую ее ручку, которая коснулась его волос и, затем,  нежная
и легкая, как блуждающий огонек, начала гладить  густые  волнистые  черные
кудри. Казалось, грудь не выдержит такого волнения, вся  кровь  прилила  к
его сердцу. От такого счастья можно и умереть, и он предпочел бы  умереть,
лишь бы не выдать своего смятения, - так боялся он пробудить  недоверие  и
раскаяние Валентины. Знай Валентина, какие потоки наслаждения вливались  в
его  грудь,  она  отстранилась  бы  от  Бенедикта.  Желая   продлить   миг
самозабвения, эту мягкую ласку, это жгучее сладострастие,  Бенедикт  делал
вид, что ничего не замечает. Он удерживал дыхание, стремясь справиться  со
сжигавшей  его  лихорадкой.  Молчание  Бенедикта  смутило  Валентину,  она
вполголоса заговорила с  ним,  чтобы  утишить  слишком  сильное  волнение,
которое завладело и ею.
   - Не правда ли, мы счастливы? - сказала она, возможно, лишь  для  того,
чтобы дать ему понять или  внушить  самой  себе,  что  не  следует  желать
большего.
   - О! - ответил Бенедикт, стараясь, чтобы голос его прозвучал  спокойно.
- О, если бы мы могли умереть вот так!
   В тишине раздались быстрые шаги, кто-то пересек  лужайку  и  подошел  к
павильону. Не знаю, какое предчувствие вдруг так  испугало  Бенедикта:  он
судорожно схватил руку Валентины и прижал  ее  к  своему  сердцу,  которое
зазвучало столь же тревожно и громко, как эти неожиданные шаги.  Валентина
почувствовала, как похолодело и ее сердце от смутной, но  ужасной  боязни;
она резко вырвала свои руки из рук Бенедикта и  направилась  к  двери.  Но
дверь открылась, прежде  чем  она  успела  подойти  к  ней,  и  на  пороге
показалась запыхавшаяся Катрин.
   - Мадам, - проговорила она испуганно и быстро,  -  господин  де  Лансак
приехал.
   Слова эти произвели на всех присутствующих  такое  впечатление,  словно
чистую и незамутненную гладь озера  взбаламутил  брошенный  камень;  небо,
деревья, весь прелестный пейзаж, только что отражавшийся  в  зеркале  вод,
вдруг мутится коварно рассчитанным ударом и исчезает в ряби; одного  камня
достаточно, чтобы вернуть к  первобытному  хаосу  эту  волшебную  картину;
точно так же  вдруг  прервалась  сладостная  гармония,  еще  минуту  назад
царившая в павильоне. Так была разбита прекрасная мечта о счастье, которой
баюкали себя собравшиеся здесь друзья. В мгновение  ока  их  размело,  как
листья, подхваченные ураганом, семья распалась, полная тревог и тоскливого
страха. Валентина заключила в свои объятия Луизу и ее сына.
   - Навеки с вами! - крикнула им она  уже  с  порога.  -  Надеюсь,  скоро
увидимся, возможно, даже завтра.
   Валентин грустно покачал головой; гордость и какое-то  смутное  чувство
ненависти заговорило в нем при имени Лансака. Мальчик  и  раньше  думал  о
том, что сей благородный граф может прогнать их прочь из своего  замка,  -
мысль эта не раз отравляла его счастье, которое он вкушал здесь.
   - Этот человек должен сделать вас счастливой, - сказал он  Валентине  с
таким воинственным видом, что она невольно улыбнулась от умиления, - иначе
ему придется иметь дело со мной!
   - Чего тебе бояться, раз у тебя такой рыцарь? -  обратилась  Атенаис  к
Валентине, стараясь казаться  веселой,  и  даже  легонько  шлепнула  белой
пухленькой ручкой заалевшую от смущения щеку мальчика.
   - Пойдемте, Бенедикт! - крикнула Луиза, направляясь  к  калитке  парка,
выходящей в поле.
   - Сейчас, - ответил он.
   Он проводил Валентину до другой калитки, и пока Катрин поспешно  тушила
свечи и запирала павильон, он проговорил глухим, взволнованным голосом:
   - Валентина!
   Голос его пресекся. Как мог осмелиться он выразить иначе причину  своих
страхов и ярости?
   Валентина поняла и с решительным видом протянула ему руку.
   - Будьте спокойны, - ответила она с гордой улыбкой, дышавшей любовью.
   Тембр  голоса  Валентины,  взгляд  ее  имели  неслыханную  власть   над
Бенедиктом,  и,  покорный  ее  воле,  он  удалился,   почти   окончательно
успокоенный.



        "31"

   Господин де Лансак в дорожном костюме с притворно усталым видом  сидел,
небрежно раскинувшись, на канапе в большой гостиной. Заметив Валентину, он
торопливо  и  с  любезной  улыбкой  пошел  ей   навстречу,   а   Валентина
затрепетала,  чувствуя,  что  сейчас  лишится  сознания.  Ее  бледность  и
растерянный вид не укрылись от графа, но он  притворился,  что  ничего  не
замечает, и даже сделал комплимент Валентине за блеск  ее  глаз  и  свежий
цвет лица. Затем он принялся болтать с  той  легкостью,  какую  дает  лишь
привычка скрывать свои чувства,  и  тон,  каким  он  рассказывал  о  своем
путешествии, радость, какую он выразил, очутившись вновь вместе  с  женой,
его доброжелательные расспросы о здоровье Валентины и  ее  развлечениях  в
этом забытом богом углу помогли и ей совладать с волнением и  стать  такой
же, как граф, то есть внешне спокойной, любезной и вежливой.
   Тут только она заметила  в  дальнем  углу  гостиной  какого-то  жирного
низенького человечка с грубой, вульгарной физиономией; господин де  Лансак
представил его жене  как  "одного  из  своих  друзей".  Слова  эти  Лансак
произнес как-то натянуто; угрюмый и тусклый взгляд незнакомца,  неуклюжий,
скованный поклон, каким он ответил  Валентине,  внушили  ей  непреодолимое
отвращение к этому невзрачному человеку, который, казалось, понимал, сколь
неуместно здесь его присутствие, и старался поэтому не без наглости скрыть
от посторонних глаз неловкость своего положения.
   Поужинав за одним столом с этим отталкивающим  субъектом,  даже  усадив
его напротив себя, Лансак  попросил  Валентину  распорядиться,  чтобы  его
милейшему  господину   Граппу   отвели   лучшие   апартаменты.   Валентина
повиновалась, и через несколько минут господин Грапп удалился,  вполголоса
обменявшись  несколькими  словами  с  графом  и   все   так   же   неловко
раскланявшись с его женой, глядя на нее  все  с  тем  же  нагло-раболепным
видом.
   Когда супруги  остались  одни,  смертельный  страх  охватил  Валентину.
Бледная, не поднимая глаз, напрасно старалась она  возобновить  прерванную
беседу, но тут господин де Лансак, нарушив молчание,  попросил  разрешения
удалиться, ссылаясь на то, что окончательно разбит усталостью.
   - Я добрался сюда из Санкт-Петербурга за две недели, - сказал он не без
аффектации, - и остановился всего на сутки в Париже. И боюсь... что у меня
начинается лихорадка.
   - О,  вас...  вас,  несомненно,  лихорадит,  -  повторила  Валентина  с
неловкой торопливостью.
   Злобная улыбка тронула умеющие хранить тайны уста дипломата.
   - У вас  вид  совсем  как  у  Розины  из  "Севильского  цирюльника",  -
проговорил он не то шутливо, не то с горечью, - "Buona sera, don Basilio!"
[Добрый вечер, дон Базилио! (итал.)]. Ах,  -  добавил  он,  направляясь  к
двери усталой походкой, - мне просто необходимо выспаться. Еще одна ночь в
почтовой карете, и я окончательно бы расхворался. И есть отчего, не правда
ли, дорогая?
   - О да, - ответила Валентина, - я велела вам приготовить...
   - Комнату в павильоне, если не ошибаюсь, моя прелесть? Вы правы,  он  в
высшей степени способствует здоровому сну. Нравится мне этот павильон,  он
напомнит мне те счастливые времена, когда мы виделись ежедневно.
   - Павильон? - испуганно повторила Валентина, что снова не  укрылось  от
глаз графа и послужило  ему  отправной  точкой  для  дальнейших  открытий,
которые он поклялся себе сделать в ближайшее же время.
   - А вы как-то иначе распорядились  павильоном?  -  осведомился  граф  с
великолепно наигранной простотой и безразличием.
   - Я устроила себе там уголок, где работаю, -  сконфуженно  пробормотала
Валентина - лгать она не умела. - Кровать оттуда вынесли и приготовить  ее
сегодня вечером  не  успеют...  Но  апартаменты  матушки  в  нижнем  этаже
готовы... если, конечно, вас это устроит.
   - Возможно, завтра я  потребую  себе  иного  пристанища,  -  проговорил
Лансак,   поддавшись   жестокому   намерению   отомстить,   и    улыбнулся
слащаво-нежной улыбкой, - а пока что меня устроит все, что вы мне укажете.
   Он поцеловал руку Валентины. Губы его показались ей холодными как  лед.
Оставшись одна, она поспешила растереть руку ладонью левой  руки,  как  бы
желая вернуть ей тепло. Вопреки подчеркнутому стремлению Лансака следовать
желаниям жены, Валентина не могла проникнуть в истинные его  намерения,  и
страх заглушил тоску, сжимавшую ей сердце. Она заперлась у себя в спальне,
и смутное воспоминание о той, другой ночи,  которую  она  в  летаргическом
полусне провела  там  вместе  с  Бенедиктом,  пришла  ей  на  память.  Она
поднялась  и  стала  взволнованно  ходить  по  комнате,  надеясь  прогнать
обманчивые и жестокие видения, которые пробудились в ее душе  одновременно
с воспоминанием. В три часа утра, будучи не в силах ни спать,  ни  дышать,
она распахнула окно. Взгляд ее упал на  какой-то  неподвижный  предмет,  и
хотя  она  долго  вглядывалась  в  то,  что   напоминало   ствол   дерева,
полускрытого ветвями соседних деревьев, она не могла  разобрать,  что  это
такое. Вдруг она заметила, что ствол этот шевельнулся и сделал шаг вперед,
- тут только она узнала Бенедикта. Испуганная тем, что он так  неосторожно
выдал себя, так  как  комнаты  господина  де  Лансака  находились  под  ее
спальней, Валентина со страхом перевесилась через подоконник и постаралась
жестами объяснить ему, какой опасности он  себя  подвергает.  Но  Бенедикт
ничуть не испугался, напротив, он почувствовал  живейшую  радость,  поняв,
что его сопернику отведены  покои  графини.  Сложив  молитвенно  руки,  он
воздел их с благодарностью  к  небесам  и  исчез.  На  его  горе,  Лансак,
которому лихорадочное возбуждение - следствие долгого пути -  тоже  мешало
заснуть, наблюдал за этой сценой, скрытый шторами от глаз Бенедикта.
   Все следующее утро  господин  де  Лансак  и  господин  Грапп  посвятили
прогулке.
   - Ну как? - спросил благородного графа этот  мерзкий  коротышка.  -  Вы
говорили с вашей супругой или еще нет?
   - Чересчур вы прытки, друг мой! Дайте же мне время отдышаться.
   - А у меня, сударь, нет времени. Мы должны  закончить  дело  в  течение
недели; вы сами знаете, что я не могу больше откладывать.
   - Терпение! Терпение! - с неудовольствием произнес граф.
   - Терпение! - мрачным тоном повторил заимодавец. - Вот уже десять  лет,
сударь, как я терплю, но теперь заявляю вам: моему терпению пришел  конец.
Вступив в брак, вы должны были рассчитаться со мной, и вот уже  два  года,
как вы...
   - Но какого дьявола вы боитесь? Эти земли стоят пятьсот тысяч  франков,
и они не заложены.
   - Я и не говорю, что рискую, - ответил несговорчивый заимодавец, -  но,
повторяю,  я  хочу  получить  свои  капиталы   незамедлительно.   Мы   уже
договорились, сударь, и, надеюсь, что на сей раз вы не поступите так,  как
в прошлый...
   - Боже упаси! Я и затеял-то это ужасное путешествие  лишь  бы  навсегда
разделаться с вами... я имею в виду - со своим долгом;  мне  и  самому  не
терпится  избавиться  от  забот.  Через   неделю   вы   будете   полностью
удовлетворены.
   - Я отнюдь не так спокоен, как вы, - проговорил господин Грапп все  тем
же суровым и упрямым тоном, - ваша жена... то есть, я хотел сказать,  ваша
супруга, может расстроить все ваши проекты, может отказаться подписать...
   - Подпишет...
   - Хм! Возможно, вы скажете, я сую нос туда, куда мне не положено, но  в
конце концов я имею право вникать в чужие семейные дела.  Мне  показалось,
что оба вы не в таком уж восторге от встречи,  хотя  вы  пытались  уверить
меня в обратном.
   -  Как,  как?  -  воскликнул  граф,  побледнев  от  гнева,  возмущенный
наглостью своего собеседника.
   - Да, да, - спокойно подтвердил ростовщик. - У графини был не  особенно
радостный вид. Уж я знаток в таких делах, поверьте...
   - Сударь! - угрожающе промолвил граф.
   - Сударь! - сказал ростовщик  тоном  выше,  вперив  в  своего  должника
маленькие  кабаньи  глазки,  -  послушайте  меня,  дела   требуют   полной
откровенности, а вы со мной не откровенны.  Слушайте  дальше!  Не  следует
слишком горячиться. Я знаю, что одного слова госпожи де Лансак достаточно,
чтобы до скончания веков продлить ваш вексель, но что я от  этого  получу?
Если даже я упеку вас в тюрьму Сен-Пелажи, мне же придется вас кормить,  а
я вовсе не уверен, что, при всей своей любви  к  вам,  ваша  жена  захочет
вытащить вас из беды.
   - Но, сударь! - воскликнул взбешенный граф. - Что вы хотите