днования свадьбы. Всякий раз он с жалостью глядел на
юную девушку, которая  почти  всегда  таила  робкую  любовь  к  другому  и
которая, пройдя сквозь строй  свадебной  суматохи  и  дерзких  пристальных
взглядов, попадает в объятия мужа, уже лишенная чистоты,  ибо  ее  грязнит
беззастенчивое воображение присутствующих на празднестве мужчин. Жалел  он
также несчастного молодого супруга, которому приходится выставлять напоказ
свою любовь у дверей мэрии, на  церковной  скамье  и  которого  заставляют
отдать на поругание городскому или  деревенскому  бесстыдству  белоснежное
одеяние своей невесты. Бенедикт полагал, что, срывая с  великого  таинства
покровы, люди оскверняют  самое  любовь.  Ему  хотелось  окружить  женщину
уважением; пусть никто не знает официально имени его избранницы,  и  пусть
поостерегутся назвать ее и тем самым нанести ему оскорбление.
   - Как же вы можете рассчитывать, - говаривал он, - на  чистоту  женских
нравов, раз вы публично оскверняете  чистоту  женщины,  раз  вы  ведете  к
алтарю девственницу в присутствии целой толпы и говорите невесте, призывая
эту толпу в свидетели: "Вы принадлежите стоящему рядом мужчине, значит, вы
уже  не  девственница!".  И  толпа   рукоплещет,   хохочет,   торжествует,
насмехается над смущенными новобрачными и провожает их  своими  криками  и
бесстыдными  песнями  до  супружеского  ложа,  созданного  для   таинства!
Варварские народы Нового Света куда более свято чтили  брачный  обряд.  На
праздник  Солнца  они  приводили  в  храм  девственника  и   девственницу.
Распростершаяся ниц толпа, сосредоточенная и серьезная, прославляла  бога,
создавшего любовь, и со  всей  торжественностью  любви  плотской  и  любви
небесной тут же, на алтаре, совершалось великое таинство зарождения жизни.
Эта наивность, которая  столь  вас  возмущает,  куда  целомудреннее  наших
брачных обрядов. Вы до того запятнали стыдливость, до того забыли о любви,
до того унизили  женщину,  что  способны  лишь  оскорблять  и  женщину,  и
стыдливость, и любовь".
   Увидев, что Бенедикт уселся рядом с его женой,  Пьер  Блютти,  которому
было известно о чувствах Атенаис к кузену, бросил на парочку косой взгляд.
Его друзья тоже недовольно переглянулись с супругом.  Все  они  ненавидели
Бенедикта за его превосходство, которым он, по их мнению, кичился. Веселые
разговоры на миг  стихли,  но  шевалье  де  Триго,  питавший  к  Бенедикту
искреннее уважение, радостно приветствовал его и уже не  совсем  уверенной
рукой протянул бутылку вина. Бенедикт заговорил спокойным и непринужденным
тоном, убедившим Атенаис, что он уже принял решение; она робко  обратилась
к нему с любезными словами, на что он ответил  почтительно  и  без  всякой
неприязни.
   Мало-помалу   вновь   зазвучали   вольные   и   гривуазные   речи,   но
чувствовалось, что Блютти и его дружки вкладывают в них оскорбительный для
Бенедикта  смысл.  Однако  тот  сразу  заметил  их  маневры  и  вооружился
презрительным  спокойствием;  впрочем,   такое   выражение   вообще   было
свойственно его физиономии.
   До его прихода никто еще не произнес имени Валентины.  Блютти  приберег
это оружие,  чтобы  побольнее  ранить  противника.  Он  подал  знак  своим
дружкам,  и  те  завели  беседу,  проводя  в  завуалированных   выражениях
параллель между счастьем, выпавшим на долю Пьера  Блютти  и  господина  де
Лансака, что как огнем зажгло скованное холодом сердце  Бенедикта.  Но  он
пришел сюда выслушать то, что и услышал сейчас. И он  хранил  спокойствие,
надеясь, что пожиравшая его ярость уступит место отвращению. Впрочем,  дай
он волю своему гневу, он все равно не имел бы  права  выступить  в  защиту
доброго имени Валентины.
   Но Пьер Блютти на этом  не  остановился.  Он  решил  нанести  Бенедикту
смертельное оскорбление, устроить сцену, чтобы впредь тому было  неповадно
появляться на ферме, и поэтому как бы вскользь заметил, что для одного  из
гостей счастье господина де Лансака хуже ножа острого. Все взоры удивленно
обратились к нему, и  тут  присутствующие  заметили,  что  Пьер  указывает
глазами  на  Бенедикта.  Тогда  все  эти  многочисленные  Симонно  и  Море
подхватили брошенный им мяч на лету  и  обрушились  скорее  грубо,  нежели
язвительно  на  своего  неприятеля.  Но  Бенедикт   продолжал   сидеть   с
невозмутимым видом, он только укоризненно посмотрел на  бедняжку  Атенаис,
так как лишь она одна могла выдать его тайну. Молодая женщина  в  отчаянии
пыталась перевести разговор на другой предмет, но безуспешно, и она сидела
ни жива ни мертва, надеясь, что ее присутствие удержит мужа от крайностей.
   - Есть тут такие, -  начал  Жорж,  с  умыслом  коверкая  свою  речь  на
крестьянский лад, как бы желая подчеркнуть городские манеры  Бенедикта,  -
есть тут такие, что стараются прыгнуть выше головы и,  понятно,  расшибают
себе нос. Помнится мне история Жана Лори: ни  брюнеток  он  не  любил,  ни
блондинок, а в конце концов, как каждому известно, обрадовался,  что  хоть
на рыжей удалось жениться.
   Разговор шел в том же тоне, и, как  видит  читатель,  он  не  отличался
остроумием. Блютти поддержал своего приятеля Жоржа.
   - Да не так все это было, - сказал он, - сейчас я расскажу историю Жана
Лори. Он божился, что может полюбить только блондинку,  но  и  брюнетки  и
блондинки его сторонились, вот рыжая и взяла его из жалости.
   - Значит, у женщин глаз верный, - подхватил второй собеседник.
   - Зато, - добавил третий, -  есть  мужчины,  которые  не  видят  дальше
собственного носа.
   - "Manes habunt" [имеют руки (лат.)], - вставил шевалье  де  Триго,  не
понявший всех этих намеков, но решивший блеснуть своей ученостью.
   И он докончил цитату, безбожно калеча латынь.
   - Господин шевалье, - заметил дядюшка Лери, - зря вы мечете бисер перед
свиньями, мы по-гречески не разумеем.
   - Зато господин Бенуа может нам  перевести,  он  ведь  только  этому  и
обучен, - заметил Блютти.
   - Это означает, - ответил Бенедикт с невозмутимо спокойным видом, - что
есть люди, подобные скотам, у которых глаза существуют для того, чтобы  не
видеть, а уши - чтобы не слышать. Как  видите,  это  вполне  соответствует
тому, что вы сейчас говорили.
   - Черт с ними, с ушами! - заметил плотный  коротышка,  до  сих  пор  не
вступавший в разговор, - один из родичей новобрачного. - Мы ничего  такого
не говорили, мы, слава тебе господи, знаем толк в дружеском обхождении.
   - К тому же, - добавил Блютти, - как  гласит  пословица,  тот,  кто  не
желает слушать, хуже глухого.
   - Нет, хуже глухого тот, - громко возразил Бенедикт, - у кого презрение
заложило уши.
   - Презрение! - воскликнул Блютти и вскочил с места, весь  побагровев  и
сверкая глазами. - Презрение!
   - Да, презрение, - ответил Бенедикт, не меняя позы и даже  не  удостоив
противника взглядом.
   Он не успел договорить фразы,  как  Блютти,  схватив  стакан  с  вином,
запустил его в голову Бенедикта, но рука, дрогнувшая  от  ярости,  подвела
Блютти,  вино  расплескалось,   роскошное   платье   новобрачной   покрыли
несмываемые пятна, а стакан неминуемо  ранил  бы  ее,  если  бы  Бенедикт,
проявив не меньше хладнокровия, чем  ловкости,  не  поймал  его  на  лету,
причем без всякого для себя ущерба.
   Перепуганная Атенаис выскочила из-за стола и бросилась на грудь матери.
А  Бенедикт  ограничился  тем,  что,  посмотрев  на  Блютти,  произнес   с
великолепным спокойствием:
   - Не будь меня, ваша супруга могла бы лишиться своей красоты.
   Он поднял с земли камень и, поставив  стакан  посреди  стола,  с  силой
ударил по нему. Когда стакан разлетелся, он  раздробил  стекло  на  мелкие
кусочки, потом разбросал их по столу.
   - Господа, - начал он, - кузены, родичи и друзья Пьера  Блютти,  и  вы,
Пьер Блютти, который  только  что  нанес  мне  оскорбление  и  которого  я
презираю от всей души, каждому из вас преподношу я по  кусочку  стекла  от
разбитого стакана. Пусть  каждый  такой  кусочек  станет  свидетелем  моей
правоты;  это  также  осколки  оскорбления,  которое  я   приказываю   вам
загладить.
   - Мы не деремся ни на  шпагах,  ни  на  саблях,  ни  на  пистолетах,  -
загремел Блютти, - мы не щеголи, не фрачники, как  ты.  Нас  храбрости  не
обучали, она у нас с рождения в сердце и  в  кулаках.  Скидай  свой  фрак,
сударь, посмотрим, чья возьмет.
   И Блютти, скрежеща от ярости зубами, стащил  с  себя  сюртук,  убранный
цветами и лентами, и до локтей засучил рукава сорочки. Атенаис, упавшая  в
объятия матери, бросилась вперед и встала  между  мужчинами,  пронзительно
крича. Блютти не без основания приписал ее волнение тревоге за  Бенедикта,
что лишь усугубило его ярость. Оттолкнув жену, он бросился на врага.
   Бенедикт был явно  слабее,  но  зато  увертливее  и  хладнокровнее;  он
подставил Пьеру подножку, и тот покатился по траве.
   Не успел он подняться, как его дружки тучей налетели на  Бенедикта.  Но
тот успел выхватить из кармана пистолеты и навел на нападающих два дула.
   - Господа! - сказал он. - Вас двадцать против одного.  Стало  быть,  вы
трусы! Если вы шевельнетесь, четверо из вас будут убиты как собаки.
   При виде пистолетов пыл нападающих несколько поостыл. Тут дядюшка Лери,
знавший  непреклонный  нрав  Бенедикта  и  не  зря  опасавшийся   кровавой
развязки,  встал  перед  ним  и  замахнулся  своей  суковатой  палкой   на
нападавших, показывая им свои седины, забрызганные вином,  которое  Блютти
хотел выплеснуть в лицо Бенедикта. Слезы ярости катились по лицу старика.
   - Пьер Блютти! - крикнул он.  -  Вы  вели  себя  сейчас  самым  гнусным
образом. Если вы надеетесь с помощью таких вот поступков стать хозяином  в
моем доме и изгнать оттуда моего племянника, то вы глубоко  ошибаетесь.  Я
еще волен закрыть перед вами двери и оставить при себе дочку. Брак еще  не
совершен, иди ко мне, Атенаис.
   С силой схватив дочь за руку, старик привлек ее  к  себе.  Предупреждая
его желание, Атенаис воскликнула с ненавистью и ужасом:
   - Оставьте меня у себя, батюшка, оставьте меня навсегда. Защитите  меня
от этого сумасшедшего, который оскорбляет вас, всю нашу семью! Нет, ни  за
что я не стану его женой! Не хочу я покидать родительский кров!
   И она судорожно уцепилась за шею отца.
   Пьер Блютти, за которым по закону  еще  не  было  закреплено  приданое,
обещанное тестем,  был  сражен  силою  его  доводов.  Он  подавил  досаду,
вызванную поведением жены, и заговорил тоном ниже:
   - Признаюсь, я погорячился. Примите мои извинения, тесть, ежели  я  вас
оскорбил.
   - Да, сударь, оскорбили, - подхватил Лери, - вы оскорбили меня  в  лице
моей дочери, чей свадебный  наряд  еще  носит  следы  вашей  грубости,  вы
оскорбили меня в лице моего племянника, и я сумею  заставить  вас  уважать
его. Если вы хотите, чтобы ваш тесть и ваша жена простили ваше недостойное
поведение, протяните скорее руку Бенедикту - и пусть все будет забыто.
   Вокруг них собралась огромная толпа, и  зрители  с  любопытством  ждали
конца этой сцены. Во всех устремленных на Блютти взглядах как  бы  читался
совет не сдаваться, но хоть Пьер и не был лишен некоей животной отваги, он
превыше всего блюл свои интересы, и притом так хорошо, как умеет блюсти их
любой сельский житель. Кроме того, он был  по-настоящему  влюблен  в  свою
супругу, и угроза старика Лери не отдать ему  Атенаис  испугала  Пьера  не
меньше, чем перспектива лишиться богатого приданого. Он послушался  совета
благоразумия, пересилил ложное тщеславие  и  после  мгновенного  колебания
произнес:
   - Что ж, повинуюсь, тесть, но, признаюсь, мне это  недешево  стоит,  и,
надеюсь, вы, Атенаис, оцените, на что я пошел, лишь бы быть с вами.
   - Никогда вы не будете со мной, что бы  вы  ни  делали!  -  воскликнула
молодая фермерша, только что заметившая многочисленные брызги, покрывавшие
ее подвенечное платье.
   - Дочь моя,  -  с  достоинством  прервал  ее  Лери,  который  в  случае
надобности умел прибегать к отцовскому авторитету, - в вашем положении для
вас превыше всего должна быть отцовская воля. Приказываю вам  подать  руку
вашему супругу и примирить его с Бенедиктом.
   С этими словами Лери обернулся к племяннику, который во время всех этих
пререканий разрядил пистолеты и спрятал их в карман; но, вместо того чтобы
послушаться доброго совета дяди, он отступил  на  шаг  и  не  пожал  руки,
которую скрепя сердце протянул ему Пьер Блютти.
   - Ни за что, дядюшка! - ответил  он.  -  Мне  больно,  что  я  не  могу
отплатить повиновением за ваше доброе ко  мне  отношение,  но  не  в  моей
власти простить эту обиду. Все, что я могу сделать, это забыть ее.
   С этими словами Бенедикт повернулся и пошел прочь, властно раздвигая по
пути ошеломленных этой сценой зевак.



        "22"

   Бенедикт углубился в парк Рембо и, бросившись в темном уголку  на  мох,
предался самым грустным размышлениям. Только что он порвал последнюю нить,
еще связывавшую его с жизнью, ибо он понимал, что  после  ссоры  с  Пьером
Блютти, уже невозможно поддерживать добрые  отношения  и  с  семьей  дяди.
Никогда больше он не увидит этих мест, где провел столько счастливых минут
и где все еще полно Валентиной, а если случайно он  и  заглянет  туда,  то
лишь как чужой человек, которому уже не пристало искать там  воспоминания,
столь сладостные некогда и  столь  горькие  сейчас.  Ему  чудилось,  будто
долгие годы несчастья уже отделяют его от этих совсем еще близких дней,  и
он упрекал  себя  за  то,  что  не  сумел  полностью  ими  насладиться;  с
раскаянием вспоминал он свои гневные вспышки, которые  не  умел  подавить,
оплакивал злосчастную природу человека,  умеющего  оценить  свое  счастье,
лишь потеряв его.
   Отныне Бенедикта ждало ужасное существование:  окруженный  врагами,  он
будет  посмешищем  для  всей  округи,  каждый  день  до  его  слуха  будут
доноситься дерзкие и жестокие насмешки, и он не сможет  ответить  на  них,
так  как  оскорбитель  слишком  низок  для  этого;  каждый   день   станет
воспоминанием о печальной развязке его любви, и надо  будет  свыкнуться  с
мыслью, что нет больше никакой надежды.
   Однако любовь к самому себе, дающая тому, кто тонет в  морской  пучине,
сверхъестественную силу, на миг внушила Бенедикту страстную волю  к  жизни
вопреки всем и всему. Он делал невероятные усилия, чтобы найти цель жизни,
хоть какое-нибудь тщеславное стремление, хоть какое-нибудь очарование,  но
напрасно: душа его отказывалась признавать иную страсть,  кроме  любви.  И
впрямь,  в  двадцать  лет  какая  страсть  представляется  человеку  более
достойной, чем любовь! Все  было  тускло  и  бесцветно  в  его  глазах  по
сравнению с этим безумным и скоротечным мигом, вознесшим его  над  землей;
то, что еще месяц назад казалось недосягаемо  высоким  для  его  чаяний  и
надежд, стало ныне недостойным его желаний, на свете не было ничего, кроме
этой любви, кроме этого счастья, кроме этой женщины.
   Когда  Бенедикт  израсходовал  остаток  сил,  его   охватило   страшное
отвращение к жизни и он решил покончить  с  ней.  Осмотрев  пистолеты,  он
направился к воротам парка, намереваясь  исполнить  свой  замысел,  но  не
пожелал омрачать празднество, отблески  которого  еще  пробивались  сквозь
листву.
   Прежде чем расстаться с жизнью, он захотел испить до дна  чашу  горечи,
вернулся обратно и, пробравшись среди деревьев, очутился у  высоких  стен,
скрывавших от него Валентину. Некоторое время он наудачу брел вдоль стены.
Все было безмолвно и печально в этом огромном замке,  все  слуги  ушли  на
праздник. Гости уже давно разъехались. До  слуха  Бенедикта  донесся  лишь
взволнованный голос старухи маркизы. Маркиза занимала нижние  покои,  окно
ее  спальни  было  приоткрыто.  Бенедикт  приблизился  и,  уловив  отрывок
разговора, тут же изменил свое намерение.
   - Поверьте мне, мадам, - говорила маркиза, - Валентина серьезно больна,
и нам следовало бы разъяснить это господину де Лансаку.
   - О боже мой, мадам, - ответил голос, и  Бенедикт  догадался,  что  это
говорит графиня, - у вас прямо страсть вмешиваться не в  свои  дела!  А  я
считаю,  что  любое  вмешательство,  мое   ли,   ваше   ли,   в   подобных
обстоятельствах более чем неуместно.
   - Мадам я не понимаю слова "неуместно", -  отозвался  первый  голос,  -
когда речь идет о здоровье моей внучки.
   - Не знай  я,  что  вам  доставляет  удовольствие  высказывать  мнения,
противные   моим,   я   затруднилась   бы   объяснить   вашу    чрезмерную
чувствительность.
   - Можете смеяться сколько угодно, мадам, но я, не зная, что  происходит
в спальне Валентины и не подозревая  истины,  проходила  мимо  и  случайно
услышала голос кормилицы, хотя ждала услышать голос графа. Тогда я вошла и
увидела, что Валентине сильно неможется, что  она  почти  без  чувств,  и,
поверьте мне, в такие минуты...
   - Валентина любит мужа, муж ее любит, и я  уверена,  что  он  будет  ее
щадить, как она того потребует.
   - Разве новобрачная знает, что нужно требовать? Разве у нее есть на это
права? Разве с ними считаются?
   Тут окно захлопнули, и Бенедикт не расслышал продолжения. В эту  минуту
он  познал,  что  ярость  может  подсказать  человеку  самые  безумные   и
кровожадные замыслы.
   - О, гнусное насилие над священнейшими правами! - воскликнул он,  -  о,
гнусная  тирания  мужчины  над  женщиной!  Брак,  общество,   общественные
институты, я ненавижу вас, ненавижу смертельно, а тебя, господь бог, тебя,
творящая сила, бросающая нас на землю и тут же отступающаяся от нас, тебя,
что отдает слабого в руки  деспотизма,  гнусности,  -  я  проклинаю  тебя!
Довольный созданным,  ты  почиешь  от  трудов  своих,  равнодушный  к  его
судьбам. Ты вкладываешь в нас разумную душу, и  с  твоего  же  соизволения
несчастье губит ее!  Будь  же  ты  проклят,  будь  также  проклято  чрево,
носившее меня!
   С этими мыслями злосчастный  юноша  зарядил  пистолеты,  разодрал  себе
грудь ногтями и, уже не думая о том, что ему следует таиться, взволнованно
зашагал вперед. Внезапно разум,  или,  вернее,  некое  просветление  среди
бреда озарило  его.  Есть  средство  спасти  Валентину  от  этой  гнусной,
оскорбительной тирании, есть  средство  покарать  эту  бессердечную  мать,
которая холодно обрекает дочь на узаконенное  посрамление,  на  худшее  из
посрамлений, какому можно подвергнуть женщину, - на насилие.
   "Да, насилие!  -  яростно  твердил  Бенедикт  (не  надо  забывать,  что
Бенедикт был натурой крайностей, натурой исключительной).  -  Каждый  день
именем бога и общества какой-нибудь  мужлан  или  подлец  добивается  руки
несчастной девушки, которую родители, честь или нищета вынуждают  задушить
в груди чистую и священную любовь. И на глазах общества, которое одобряет,
благословляет, целомудренная и трепещущая  дева,  сумевшая  устоять  перед
порывами своего возлюбленного, сдается, униженная  объятиями  ненавистного
ей властелина! И это неизбежно свершится!"
   И    Валентине,    прекраснейшему    творению    создателя,     нежной,
простодушно-чистой Валентине, предназначено познать, как  и  всем  прочим,
подобное оскорбление! Ее  слезы,  бледность,  оцепенение  должны  были  бы
открыть глаза матери и насторожить деликатность супруга. Но тщетно!  Ничто
не защитит эту страдалицу от позора, даже  слабость,  даже  болезнь,  даже
изнурительная лихорадка.  Найдется  же  на  земле  столь  подлый  человек,
который скажет: "Какое мне дело!", найдется столь же жестокосердная  мать,
которая закроет глаза на это преступление!
   - Нет, - воскликнул он, - этому не бывать! Клянусь в том  честью  своей
матери!
   Он снова зарядил пистолеты и бросился вперед, не разбирая дороги. Вдруг
негромкое сухое покашливание донеслось до его слуха, и он остановился  как
вкопанный. В состоянии нервного раздражения, в котором находился Бенедикт,
он по безотчетной  вспышке  ненависти  понял,  что  невинное  покашливание
говорит о близком присутствии господина де Лансака.
   Оба они шли теперь по аллее садика,