сказать? На
чем, в сущности, основаны ваши предположения?
   - Я хочу сказать, что и у меня тоже  молоденькая  и  хорошенькая  жена.
Чего только не приобретешь с деньгами! Так вот, когда я  уезжаю  всего  на
две недели, моя жена, то есть моя супруга, не ночует во втором этаже и  не
отсылает меня в первый, хотя мой дом не меньше вашего. А здесь,  сударь...
Я отлично знаю, что раньше люди благородного происхождения умели соблюдать
старинный обычай и жили отдельно от жен, но, черт побери, вы же  два  года
не видели вашу...
   Граф яростно смял ветку, которую для вящей уверенности вертел в руках.
   - Кончим этот разговор, сударь! - сказал он, задыхаясь от злобы.  -  Вы
не имеете права в такой мере вмешиваться в мои дела; завтра же у вас будет
гарантия, которую вы требуете, и я сумею дать вам понять, что  сегодня  вы
зашли слишком далеко.
   Тон, которым были произнесены эти слова, ничуть  не  испугал  господина
Граппа; ростовщик был человек, привычный к угрозам, и боялся он отнюдь  не
удара трости, а банкротства своих должников.
   Весь день прошел в осмотре имения. Грапп вызвал  с  утра  оценщика.  Он
обошел все леса, поля, луга, все  оглядел,  сутяжничал  по  поводу  каждой
борозды, по поводу каждого срубленного дерева; все  охаял  и  записывал  и
довел измученного графа до  отчаяния,  так  что  тот  еле  удерживался  от
искушения бросить своего милейшего Граппа в реку. Обитатели  Гранжнева  не
могли опомниться от удивления при виде высокородного графа,  явившегося  к
ним в сопровождении какого-то приспешника, который  все  оглядел,  повсюду
совал нос, чуть не начал сразу же составлять инвентарь с перечнем скота  и
сельскохозяйственных орудий. Супруги Лери усмотрели в этом демарше  нового
хозяина явный знак недоверия и  желание  расторгнуть  договор  на  аренду.
Впрочем, теперь они сами хотели  того  же.  Богатый  кузнец,  их  родич  и
старинный друг, недавно скончался, не  оставив  детей,  и  завещал  двести
тысяч франков  "своей  дорогой  и  достойной  крестнице  Атенаис  Лери,  в
супружестве Блютти". Поэтому  дядюшка  Лери  сам  предложил  господину  де
Лансаку расторгнуть аренду, и господин Грапп  соблаговолил  ответить,  что
через три дня обе стороны придут на сей счет к соглашению.
   Тщетно искала Валентина случая побеседовать с мужем и поговорить с  ним
о Луизе. После обеда граф предложил своему гостю осмотреть парк. Они вышли
вместе, и Валентина, последовавшая за ними, не  без  основания  опасалась,
как бы осмотр не завел их в заповедную часть  парка.  Господин  де  Лансак
предложил ей руку и даже начал с  ней  разговор  в  весьма  дружелюбном  и
непринужденном тоне.
   Валентина, набравшись духу, открыла было рот, чтобы  рассказать  ему  о
сестре, но тут изгородь, скрывавшая от посторонних взглядов  их  "уголок",
привлекла внимание Лансака.
   - Разрешите спросить, дорогая,  что  означают  все  эти  укрепления?  -
осведомился он самым естественным тоном.  -  Похоже  на  ремиз  для  дичи.
Неужели вы предаетесь королевскому развлечению охоты?
   Стараясь говорить как можно более  непринужденно,  Валентина  пояснила,
что она с умыслом огородила эту часть парка, чтобы без помех  пользоваться
свободой и одиночеством и продолжать учение.
   - О бог мой! - воскликнул господин де Лансак. - Над чем же вы трудитесь
так углубленно и  добросовестно,  что  вам  пришлось  принять  такие  меры
предосторожности? Ого, ограды,  решетки,  непроходимая  изгородь...  Стало
быть, вы превратили павильон в волшебный дворец! А я-то  считал,  что  наш
замок предоставляет достаточно уединения. Но вы  его  презрели!  Да  здесь
просто обитель  затворничества,  неужели  для  ваших  сокровенных  занятий
требуется столько тайн? Уж не пытаетесь ли вы найти философский камень или
более совершенную форму правления? Только теперь я понял, как  смешны  мы,
ломая себе голову над судьбами различных держав, когда  они  взвешиваются,
подготавливаются и разрешаются в тиши вашего павильона.
   Валентина, удрученная и напуганная этими шутками,  в  которых,  как  ей
казалось, звучало больше недоброго лукавства,  нежели  веселья,  старалась
отвести мужа от этой темы, но он настоял, чтобы она оказала честь  принять
его в своем убежище, и ей пришлось повиноваться. А она-то  надеялась,  что
успеет еще до этой  прогулки  предупредить  графа  о  том,  что  ежедневно
встречается здесь, в павильоне, с сестрой и племянником.  Поэтому  она  не
дала распоряжения Катрин уничтожить следы пребывания здесь  своих  друзей.
Господин де Лансак заметил все с первого взгляда. Стихи, которые  Бенедикт
нацарапал карандашом прямо на стене, восхвалявшие сладость дружбы и  покой
полей, имя "Валентин", которое мальчик по школьной привычке писал  на  чем
попало нотные  тетради,  принадлежащие  Бенедикту,  с  его  автографом  на
заглавном листе, красивое охотничье ружье, из которого Валентин  иной  раз
стрелял в парке кроликов, - все это было тщательно  осмотрено  Лансаком  и
дало  ему  прекрасный  повод  для   замечаний   полушутливых-полуядовитых.
Наконец, взяв с кресла изящный бархатный ток Валентина и показав его жене,
граф спросил с натянутым смешком:
   - Значит, этот ток принадлежит невидимому алхимику,  которого  вы  сюда
вызываете?
   Затем он примерил ток и, убедившись, что он слишком мал  для  взрослого
мужчины, холодно бросил его на фортепьяно, потом круто обернулся к Граппу,
словно в порыве мстительного гнева забыл о всех предосторожностях, которые
соблюдал при жене в разговоре с ростовщиком.
   - Во сколько вы оцениваете этот павильон? - спросил  он  сухим,  резким
тоном.
   - Да ни во сколько, -  отозвался  ростовщик.  -  В  хозяйстве  вся  эта
роскошь и причуды ничего не стоят. Черная банда  не  даст  вам  за  них  и
полтысячи франков. Другое  дело  в  городе.  Но  представьте  вокруг  этой
постройки ячменное поле или искусственный луг, на  что  она  будет  тогда,
по-вашему, пригодна? Ее снесут ради камня и бревен.
   Важный тон, каким Грапп произнес эти слова, невольно поверг Валентину в
трепет. Кто же в конце концов этот  человек  с  гнусной  физиономией,  чей
мрачный взгляд как бы оценивает весь ее дом, чей голос,  казалось,  грозит
превратить в руины кров ее дедов, кто в воображении уже распахивает плугом
эти сады, посягает на таинственный приют ее чистого и скромного счастья?
   Дрожа всем телом, она взглянула на мужа, стоявшего с беспечно-спокойным
и непроницаемым видом.
   В десять часов вечера Грапп, собираясь  отправиться  в  отведенные  ему
покои, вызвал графа на крыльцо.
   -  Эх,  целый  день  потеряли  зря,  -  с  досадой  проговорил  он,   -
постарайтесь хоть нынче ночью разрешить мое дело, а то мне придется завтра
самому обратиться к госпоже де Лансак.  Ежели  она  откажет  мне  в  чести
уплатить ваши долги, то я хоть по крайней  мере  буду  знать,  что  делать
дальше. Я отлично вижу, что моя физиономия ей не по нутру,  и  поэтому  не
намерен ей докучать, но я не  желаю,  чтобы  меня  обвели  вокруг  пальца.
Впрочем, нет у меня времени любоваться этим замком. Итак, сударь, скажите,
намереваетесь ли вы нынче вечером поговорить с супругой или нет?
   - Черт возьми, сударь,  -  воскликнул  де  Лансак,  нетерпеливо  ударив
кулаком по золоченым перилам крыльца, - вы настоящий палач!
   - Возможно, - ответил Грапп и, желая отомстить дерзостью за ненависть и
презрение, какое он внушал  графу,  добавил:  -  Но  послушайтесь  меня  и
перенесите вашу подушку этажом выше.
   И он удалился, бормоча себе под нос какие-то гнусности. Граф, не  столь
уж деликатный в  душе,  был,  однако,  достаточно  щепетилен,  когда  дело
касалось этикета; и даже он не мог не подумать в этот миг,  что  святой  и
чистый  институт  брака  безжалостно  растоптала  в  грязи   наша   алчная
цивилизация.
   Но  вскоре  иные  мысли,  касавшиеся  его  непосредственных  интересов,
вытеснили в этом холодном, расчетливом уме все прочие соображения.



        "32"

   Господин де Лансак очутился, пожалуй, в самом щекотливом  положении,  в
каком только может  оказаться  человек  светский.  Во  Франции  существует
несколько родов чести: честь крестьянина - иная, нежели  дворянина,  честь
дворянина - иная, нежели честь буржуа. Своя честь имеется у каждого  ранга
и, пожалуй,  у  каждого  человека  в  отдельности.  Достоверно  одно  -  у
господина де Лансака была своя, особая честь. Будучи философом в некоторых
отношениях, он все же  имел  немало  предрассудков.  В  наши  просвещенные
времена смелых концепций и всеобщего обновления старые понятия добра и зла
неизбежно искажаются и общественное мнение колеблется, стараясь установить
в этом хаосе границы дозволенного.
   Господин де Лансак не имел ничего против того, чтобы ему  изменяли,  но
не желал быть обманутым. С этой точки зрения он был совершенно прав;  хотя
кое-какие  факты  пробудили  в  нем  сомнения  в  верности   жены,   легко
догадаться, что он был не  склонен  стремиться  к  интимным  отношениям  с
Валентиной и покрыть последствия совершенной ею ошибки.  Самым  мерзким  в
его положении было то, что к вопросу  о  его  чести  примешивались  низкие
денежные расчеты и вынуждали его идти к цели окольным путем.
   Он  предавался  всем  этим  размышлениям,  когда  около  полуночи   ему
почудилось, будто он слышит легкий шорох в доме, уже давно погрузившемся в
тишину и спокойствие.
   Стеклянная дверь гостиной выходила в сад в противоположном конце замка,
но с той же стороны, что и покои, отведенные графу;  ему  показалось,  что
кто-то осторожно пытается открыть дверь. Тотчас же он  вспомнил  вчерашнюю
ночь,  и  его  охватило   страстное   желание   получить   недвусмысленное
доказательство виновности жены, что дало бы ему  безграничную  власть  над
нею; он быстро надел халат, туфли и, шагая в темноте с ловкостью человека,
привыкшего действовать осторожно, вышел в  незакрытую  дверь  и  вслед  за
Валентиной углубился в парк.
   Хотя она заперла калитку ограды, он без труда проник в ее убежище,  так
как, не раздумывая, перелез через забор.
   Влекомый инстинктом, а также шорохами, граф добрался  до  павильона  и,
укрывшись среди высоких георгинов, росших у окна,  мог  слышать  все,  что
говорили в комнатах.
   Решившись на такой смелый шаг, Валентина, не выдержав волнения, без сил
упала на софу и молчала. Бенедикт, стоя рядом, встревоженный не менее  ее,
тоже в течение нескольких минут не произнес ни слова; наконец, сделав  над
собой усилие, он нарушил это тягостное молчание.
   - Я так мучился, - проговорил он, - я боялся, что вы не  получили  моей
записки.
   - Ах, Бенедикт, - грустно ответила Валентина, - ваша  записка  безумна,
но, видно, и я тоже безумна, раз уступила вашему  дерзкому  и  преступному
требованию. О, я уже совсем решилась не приходить сюда, но  -  да  простит
мне господь! - у меня не было сил сопротивляться.
   - Клянусь богом,  мадам,  не  жалуйтесь  на  вашу  слабость,  -  сказал
Бенедикт, не в силах совладать с волнением. - Иначе, рискуя и вашей и моей
жизнью, я пришел бы к вам, а там будь что будет...
   - Замолчите, несчастный!  Надеюсь,  теперь  вы  должны  быть  спокойны,
скажите же! Вы меня видели, вы  знаете,  что  я  свободна,  дайте  же  мне
уйти...
   - Значит, вы считаете, что подвергаетесь большей опасности здесь, чем в
замке?
   - Все это и преступно и смешно, Бенедикт. К счастью, господь бог внушил
де Лансаку мысль не толкать меня более на путь преступного неповиновения.
   - Мадам, я не боюсь вашей слабости, я боюсь ваших принципов.
   - Неужели вы отважитесь оспаривать их теперь?
   - Теперь я и сам не знаю, есть ли предел моей отваге. Пощадите меня, вы
же видите, я окончательно теряю голову.
   - О, боже мой, - с  горечью  проговорила  Валентина,  -  какие  ужасные
перемены произошли с вами за столь короткий срок. Неужели мне суждено было
встретить вас таким, хотя всего сутки назад вы были спокойным и сильным?
   - За эти сутки, - ответил Бенедикт, - я пережил целую вечность пыток, я
боролся со всеми фуриями ада! Да, да, я и впрямь не тот, каким  был  сутки
назад. Во мне пробудилась сатанинская ревность, неукротимая ненависть. Ах,
Валентина, еще  сутки  назад  я  мог  быть  добродетельным,  но  ныне  все
переменилось.
   -  Друг  мой,  -  испуганно  произнесла  Валентина,  -  вам   нехорошо;
расстанемся же скорее, этот разговор лишь усугубляет ваши муки.  Подумайте
сами... Бог мой, мне показалось, что за окном промелькнула тень!
   - Ну и пусть, - спокойно ответил Бенедикт, приближаясь к окну, -  разве
не лучше в тысячу раз видеть вас убитой в моих объятиях, нежели видеть вас
живой в объятиях другого? Но не  волнуйтесь,  все  спокойно  и  тихо,  сад
по-прежнему пустынен. Послушайте, Валентина, - добавил  он  спокойным,  но
удрученным тоном, - я так несчастен. Вы захотели, чтобы я жил, и тем самым
вы обрекли меня влачить тягчайшее бремя!
   - Боже мой, вы упрекаете меня!  -  проговорила  она.  -  Неблагодарный,
разве не были мы счастливы целых пятнадцать месяцев?
   - Да, мадам, мы были счастливы, но нам уже не знать счастья!
   - К чему это мрачное пророчество? Какое же бедствие нам грозит?
   - Ваш муж может увезти вас, он может разлучить  нас  навеки,  и  просто
немыслимо, чтобы он этого не захотел.
   - Но до сих пор его намерения были вполне миролюбивы! Если бы он хотел,
чтобы я разделила его судьбу, разве  не  сделал  бы  он  этого  раньше?  Я
подозреваю, что ему не терпится закончить какие-то дела, неизвестные мне.
   - Я догадываюсь, каковы эти дела. Разрешите сказать вам, раз пришлось к
слову: не отвергайте совета преданного друга,  которому  чужды  корысть  и
спекуляции нашего общества, но который не может  быть  безразличен,  когда
дело касается вас. У господина Лансака, как вы сами знаете, есть долги.
   - Знаю, Бенедикт, но я считаю неуместным обсуждать его поведение с вами
и здесь...
   - Нет на  свете  ничего  более  неуместного,  Валентина,  чем  страсть,
которую я к вам питаю, но если вы терпели ее хотя бы из жалости ко мне, вы
должны так же терпеливо выслушать мой совет, подсказанный заботой  о  вас.
Из отношения графа к вам я с неизбежностью заключаю, что человек  этот  не
слишком стремится обладать вами и, следовательно, недостоин этого.  Создав
себе как можно скорее жизнь, отдельную  от  мужа,  вы,  возможно,  пойдете
навстречу его тайным намерениям.
   - Я понимаю вас, Бенедикт, вы предлагаете мне жить раздельно с  графом,
другими словами - как бы развестись с ним: словом, советуете мне совершить
преступление...
   - О нет, мадам;  при  вашем  представлении  о  супружеской  покорности,
которую вы чтите столь свято, развод без скандала и  без  огласки  глубоко
нравственное дело, особенно если таково и желание господина де Лансака. На
вашем месте я бы домогался разрыва, стремился бы к нему,  как  к  надежной
гарантии,  защищающей  честь  двух  заинтересованных  лиц.  Но  с  помощью
взаимного соглашения, принятого честно и по-дружески, вы могли бы охранить
себя против вторжения его кредиторов, ибо боюсь...
   - Такие речи мне приятно слышать, Бенедикт,  -  ответила  Валентина,  -
такие советы доказывают чистоту ваших намерений, но я столько  наслушалась
при матери деловых разговоров, что, конечно, разбираюсь в них  лучше,  чем
вы. Я знаю, что никакие  заверения  не  заставят  бесчестного  человека  с
уважением относиться к имуществу жены, и если мне выпало  несчастье  выйти
замуж за такого человека,  единственное  мое  орудие  -  это  твердость  и
единственный мой советчик - совесть. Но успокойтесь, Бенедикт, у господина
де Лансака благородная и честная душа. Я не опасаюсь  такого  шага  с  его
стороны и к тому же уверена, что он не решится посягнуть на мои  владения,
не посоветовавшись со мной...
   - А я знаю, что вы не откажетесь подписать любую бумагу,  мне  известен
ваш покладистый нрав, ваше презрение к земным благам.
   - Ошибаетесь, Бенедикт, если понадобится, мне хватит мужества.  Правда,
лично я  согласна  довольствоваться  вот  этим  павильоном  и  несколькими
арпанами земли; останься у меня рента всего в тысячу двести франков, я все
равно считала бы, что я и  так  чересчур  богата!  Но  я  хочу,  чтобы  то
имущество, которого так несправедливо лишили  Луизу,  перешло  после  моей
смерти к ее сыну: моим наследником будет Валентин. Я хочу, чтобы  он  стал
графом де Рембо. Такова цель всей  моей  жизни...  Почему  вы  вздрогнули,
Бенедикт?
   -  Вы  еще  спрашиваете  почему!  -  воскликнул  Бенедикт,  выходя   из
оцепенения, в которое поверг его этот разговор. - Увы, вы совсем не знаете
жизни! До чего вы невозмутимы и непредусмотрительны! Вы  говорите  о  том,
что умрете, не имея потомства, будто...  Праведный  боже!  Вся  моя  кровь
закипает при этой  мысли,  но  клянусь  спасением  души,  мадам,  если  вы
говорите неправду...
   Он поднялся и в волнении  зашагал  по  комнате;  время  от  времени  он
закрывал лицо руками, и только бурное дыхание выдавало его душевные муки.
   - Друг мой, - нежно проговорила Валентина. - Сейчас вы слабы и говорите
неразумные вещи. Тема нашего разговора чересчур щекотлива,  поверьте  мне;
лучше кончим его, я и без того достаточно  провинилась,  явившись  сюда  в
такой час по требованию неосмотрительного ребенка.  Я  не  могу  успокоить
ваши мучительные, бурные мысли молчанием, и вы должны сами, не  требуя  от
меня преступных обещаний, понять все... Однако, -  добавила  она  дрожащим
голосом, видя, что с каждой минутой волнение Бенедикта возрастает, -  если
действительно для вашего спокойствия необходимо,  чтобы  я  нарушила  свой
долг и поступилась бы совестью, можете быть довольны; клянусь вашей и моей
любовью (видите, я не смею клясться именем бога!), я скорее  умру,  нежели
буду принадлежать какому-либо мужчине.
   - Наконец-то вы удостоили бросить мне  ободряющее  слово,  -  отрывисто
проговорил Бенедикт, подходя к Валентине. - А я-то решил,  что  вы  дадите
мне уйти раздираемому тревогой и ревностью, а я-то думал,  что  никогда  в
жизни вы не поступитесь ради меня хоть одним из ваших предубеждений!  Нет,
правда, вы обещаете? Но ведь это настоящий подвиг!
   - Откуда эта горечь, Бенедикт? Уже давно я не видела вас таким. Неужели
все огорчения должны обрушиться на меня разом?
   - Ах, все это потому, что я неистово люблю  вас!  -  ответил  Бенедикт,
беря ее руку в каком-то диком порыве, - потому, что я отдал бы душу,  лишь
бы  спасти  вашу  жизнь,  потому  что  отдал  бы,  не  колеблясь,  райское
блаженство, лишь бы ваше сердце не знало даже самой ничтожной из тех  мук,
которые терзают меня, потому, что я готов совершить любое преступление  по
вашей прихоти, а меж тем вы не совершите даже самого невинного  проступка,
чтобы сделать меня счастливым.
   - О, не говорите так, - грустно отозвалась Валентина.  -  Я  уже  давно
привыкла доверять вам, а выходит, мне придется опасаться вас  и  бороться,
быть может даже бежать от вас.
   - Не будем играть словами! - яростно  воскликнул  Бенедикт  и  с  силой
отбросил ее руку, которую держал в своих руках. -  Вы  говорите,  что  вам
придется бежать от меня! Обреките меня на  смерть,  это  будет  проще.  Не
думал я, что вы вернетесь к своим былым угрозам; стало быть, вы надеялись,
что я изменился за эти полтора года? Что же, вы, пожалуй, и правы, за  эти
полтора года я еще сильнее, чем раньше, полюбил вас,  они  дали  мне  силу
жить, тогда как прежнее мое чувство к вам дало мне лишь  силу  умереть.  А
теперь, Валентина, нам уже поздно говорить о разлуке, я слишком вас люблю,
у меня кроме вас нет никого на свете, и даже  Луизу  и  ее  сына  я  люблю
только ради вас. Вы мое будущее, вы цель моей жизни, единственная страсть,
единственный  мой  помысел;  что  же  станется  со  мной,  если  вы   меня
оттолкнете? У меня нет ни честолюбия, ни друзей, ни положения в  обществе,
никогда у меня не будет того, что является смыслом жизни других. Вы  часто
говорили, что с годами меня поглотят те же интересы, что и всех люд