адо  было  случиться  так,  чтобы  он  увлекся  женщиной,
которая всегда будет для него  чужой,  меж  тем  как  здесь,  рядом,  есть
другая, готовая отдать ему свою молодость, любовь, богатство! О  Бенедикт,
Бенедикт, что же вы в конце концов за человек? А я, что я за женщина,  раз
не умею заставить полюбить себя? Вы все меня обманываете, уверяете, что  я
и красивая, и способная, и любезная, и создана для того,  чтобы  нравиться
мужчинам. Вы меня обманываете, вы же сами видите, что я не нравлюсь!
   Атенаис запустила обе руки в свои густые черные кудри, словно желая  их
вырвать, но тут взгляд ее упал на туалет лимонного дерева, стоявший  рядом
с постелью, и зеркало немедленно  дало  столь  наглядное  опровержение  ее
словам, что она чуть-чуть примирилась сама с собой.
   - Какое вы еще дитя! - вздохнула Луиза. - Ну, как вы можете думать, что
Бенедикт влюблен в мою сестру, когда он видел ее всего три раза?
   - Вовсе не три! Вовсе не три!
   - Ну хорошо, пусть четыре или даже пять раз, не все ли равно. Как же он
успел полюбить ее за такой короткий срок? Ведь еще вчера он  говорил  мне,
что Валентина, безусловно,  самая  прекрасная  из  всех  женщин,  что  она
достойнейшая из достойных...
   - Вот видите, и самая прекрасная и достойнейшая из достойных...
   - Постойте, постойте-ка... Он сказал,  что  Валентина  достойна  самого
глубочайшего уважения и что супруг  ее  будет  счастливейшим  из  людей...
"Однако, - добавил он, - думаю, что я мог бы прожить рядом  с  ней  десять
лет и никогда в нее не влюбился  бы;  а  знаете  почему?  Потому,  что  ее
слишком доверчивое простодушие внушает мне почтение, потому,  что  слишком
глубоким покоем веет от ее чистого, безмятежного чела!"
   - Он говорил это вчера?
   - Клянусь в этом своей дружбой к вам.
   - Да, но ведь то было вчера, а сегодня все изменилось.
   - Неужели вы считаете, что Валентина вдруг лишилась всех своих свойств,
внушающих посторонним неподдельное уважение?
   - Возможно, она приобрела иные свойства, как знать? Любовь налетает как
вихрь! Возьмите меня, я сама всего только месяц люблю Бенедикта. А  раньше
не любила, я не видела его после окончания коллежа, а в  ту  пору  я  была
совсем девчонкой. И только помнила, что он высокий, неловкий, неуклюжий  и
руки у него вылезают из рукавов чуть не до локтя! Но когда я увидела  его,
такого изящного, такого любезного, с такими прекрасными  манерами,  такого
ученого, а главное, заметила его чуть суровый взгляд, который ему так идет
и которого я побаивалась, - о! с этой минуты я его  полюбила,  и  полюбила
сразу; я сама в душе этому дивилась: вдруг проснулась влюбленной. А почему
бы с ним не могло сегодня произойти того же  в  отношении  Валентины,  что
произошло со мной? Валентина - она красавица, она всегда умеет сказать то,
что совпадает с его мнением, то, что ему хочется  от  нее  услышать,  а  я
всегда брякну что-нибудь невпопад. Откуда у нее только берется? Ох, думаю,
просто он готов восторгаться всем, что бы она ни сказала.  Допустим  даже,
все это фантазии и то, что началось утром, кончилось вечером - все  равно,
пусть завтра он возьмет меня за руку и  скажет:  "Давайте  помиримся!",  я
прекрасно понимаю,  что  мне  его  не  удержать,  никогда  не  удержать...
Представляете себе, какая прекрасная жизнь  ждет  меня  в  браке  -  вечно
плакать от злости, вечно сохнуть от ревности! Нет,  нет,  лучше  уж  взять
себя в руки и совсем отказаться.
   - Вот что, красавица моя, - сказала Луиза, - коль скоро  вы  не  можете
прогнать из вашей головки такие подозрения,  надо  в  них  удостовериться.
Завтра же я поговорю с Бенедиктом, прямо расспрошу о  его  намерениях,  и,
какова бы ни была правда, вы  ее  узнаете.  Хватит  ли  у  вас  для  этого
мужества?
   - Да, - проговорила Атенаис, целуя Луизу, - лучше  знать  свою  судьбу,
какова бы она ни была, чем жить в таких муках.
   - А теперь успокойтесь, - посоветовала Луиза, - постарайтесь  уснуть  и
ничем не выдавайте завтра вашего волнения. Если, по-вашему, вы  не  можете
рассчитывать на чувства Бенедикта,  женское  достоинство  требует  от  вас
выдержки.
   - О,  вы  совершенно  правы!  -  воскликнула  девушка,  откидываясь  на
подушки. - Я буду следовать всем вашим советам. Раз вы на моей стороне,  я
уже сейчас чувствую себя гораздо сильнее.
   И впрямь, это решение несколько утишило смятение девушки, и она  вскоре
заснула, а Луиза, чувствуя,  что  ее  собственное  волнение  куда  глубже,
сидела и ждала, не смыкая глаз, когда с  первым  отблеском  зари  побелеет
небосклон.  На  рассвете  она  услышала,  как  Бенедикт,  тоже   проведший
бессонную ночь, осторожно открыл дверь своей  спальни  и  спустился  вниз.
Луиза пошла за ним следом,  не  разбудив  никого.  Обменявшись  непривычно
многозначительным взглядом, они углубились в аллею сада,  уже  окропленную
утренней росой.



        "16"

   Не решаясь приступить к столь щекотливой беседе, Луиза смущенно мялась,
но Бенедикт начал разговор первым и твердо произнес:
   - Друг мой, я знаю, что вы хотите мне сказать. Дубовые  перегородки  не
столь уж толсты, ночь выдалась не столь  уж  бурная,  вокруг  дома  царила
тишина, сон мой был не столь уж глубок, и я  до  последнего  слова  слышал
вашу беседу с Атенаис. Я уже готовил свою исповедь, но  боюсь,  она  будет
излишней: ведь вы прекрасно, даже лучше, чем я  сам,  осведомлены  о  моих
чувствах.
   Луиза остановилась и взглянула на Бенедикта, как  бы  желая  убедиться,
что  он  не  шутит,  но  лицо  его  хранило  столь  невозмутимо  спокойное
выражение, что она опешила.
   - Я знаю вашу манеру шутить, сохраняя полное хладнокровие, -  возразила
она, - но, умоляю вас, поговорим серьезно. Речь идет о чувствах,  которыми
вы не имеете права играть.
   - Боже упаси! - с жаром  воскликнул  Бенедикт.  -  Речь  идет  о  самой
настоящей, самой священной любви в моей жизни. Атенаис вам  сама  об  этом
сказала, и клянусь в том моей честью, я люблю Валентину всеми силами души.
   Луиза растерянно всплеснула руками и воскликнула, подняв глаза к небу:
   - Какое неслыханное безумие!
   - Но почему же? - возразил Бенедикт,  устремив  на  Луизу  пристальный,
властный взгляд.
   - Почему? - повторила Луиза. - И вы еще спрашиваете? Но, Бенедикт,  вы,
очевидно, бредите, или мне все это видится во сне? Вы любите мою сестру  и
прямо говорите мне об этом, на что же вы надеетесь, великий боже?!
   - На что я надеюсь?.. - ответил он. - Вот на что -  надеюсь  любить  ее
всю свою жизнь.
   - И вы думаете, что она разрешит вам это?
   - Как знать! Возможно!
   -  Но  разве  вам  неизвестно,  что  она  богата,  что   она   знатного
происхождения...
   - Она, как и вы, дочь графа де Рембо, а ведь  смел  же  я  любить  вас!
Значит, вы оттолкнули меня лишь потому, что я сын крестьянина Лери?
   - Конечно, нет, -  проговорила  Луиза,  побледнев  как  мертвец,  -  но
Валентине  всего  двадцать  лет,  и  предположим  даже,  что  у  нее   нет
предрассудков относительно происхождения...
   - У нее их нет, - прервал ее Бенедикт.
   - Откуда вы знаете?
   - Оттуда же, откуда и вы. Если не  ошибаюсь,  мы  с  вами  одновременно
познакомились с Валентиной.
   - Но  вы  забыли,  что  она  находится  в  зависимости  от  тщеславной,
непреклонной матери и от столь  же  неумолимого  света;  что  она  невеста
господина де Лансака,  что,  наконец,  порвав  узы  долга,  она  неизбежно
навлечет на себя проклятие семьи, презрение своей касты и навеки  потеряет
покой, загубив свою жизнь!
   - Как мне не знать об этом!
   - Но что сулит вам ее или ваше безумие?
   - Ее - ничего, мое - все...
   - Ах, вы надеетесь победить судьбу лишь одной силою вашего характера? Я
угадала, не так ли? Не в первый раз я слышала, как вы  развивали  при  мне
свои утопии, но поверьте мне, Бенедикт, будь вы даже больше, чем  человек,
вы все равно не добьетесь своего. С этой минуты  я  открыто  объявляю  вам
войну и скорее откажусь от свиданий с сестрой, нежели  дам  вам  случай  и
возможность загубить ее будущее...
   - О, какой пылкий протест! - проговорил  Бенедикт  с  улыбкой,  жестоко
ранившей Луизу. - Успокойтесь, дорогая моя сестра... Ведь вы сами чуть  ли
не приказывали называть вас так, когда оба мы еще не знали Валентину. Будь
на то ваше разрешение, я назвал  бы  вас  еще  более  нежным  именем.  Мой
беспокойный дух нашел бы себе пристанище, и Валентина прошла бы через  мою
жизнь, не смутив ее ни на миг; но вы сами не пожелали того,  вы  отвергали
мои признания, по здравому рассуждению я  понимаю,  что  они  должны  были
показаться вам просто смехотворными...  Вы  сами  грубо  толкнули  меня  в
коварное грозовое море, и вот,  когда  я  готов  следовать  за  прекрасной
звездой, сверкнувшей мне во мраке, вы начинаете беспокоиться. Что  вам  до
того?
   - Что мне до того? Ведь речь идет о моей сестре, о сестре, для  которой
я вторая мать!
   - О, вы чересчур молоды для роли ее матери! - с еле заметной  насмешкой
возразил Бенедикт. - Но выслушайте меня, Луиза: я чуть было не решил,  что
вы твердите о ваших опасениях с единственной целью поднять меня на смех, а
раз это так, признайтесь же - я мужественно и долго сносил ваши насмешки.
   - Что вы имеете в виду?
   - Я не верю, чтобы вы действительно  считали  меня  опасным  для  вашей
сестры, раз вы сами прекрасно знаете, как мало  я  для  нее  опасен.  Ваши
страхи кажутся  мне  более  чем  странными;  очевидно,  вы  считаете,  что
Валентина лишена здравого смысла, коль скоро вы  испугались  моих  будущих
возможных посягательств. Успокойтесь же, добрая Луиза, еще совсем  недавно
вы преподали мне урок, за который я вам от души благодарен  и  которым  я,
возможно, сумею воспользоваться. Теперь я не рискну сложить к ногам  таких
женщин, как Валентина или Луиза, пыл такого сердца, как  мое.  Я  не  буду
столь безумен, ведь раньше я считал, что для того, чтобы тронуть  женщину,
достаточно любить ее всем пылом молодости, достаточно  быть  преданным  ей
телом и душой, всей кровью  и  всей  честью,  дабы  стереть  в  ее  глазах
различие нашего положения, дабы заглушить в ней крик ложного  стыда.  Нет,
нет, все это ничто в глазах женщины, а я сын крестьянина,  я  на  редкость
уродлив, до невозможности нелеп и посему не претендую  на  любовь.  Только
бедняжка Атенаис,  мнящая  себя  барышней,  и  то  за  неимением  лучшего,
способна вообразить себе, будто может снизойти до меня!
   - Бенедикт! - с жаром воскликнула Луиза. -  К  чему  все  эти  жестокие
насмешки; вы нанесли мне кровную обиду. О, как же вы несправедливы, вы  не
хотите понять мое поведение, вы не подумали о том,  в  каком  недостойном,
отвратительном положении очутилась бы я в отношении семьи  Лери,  если  бы
выслушивала ваши признания, и вы не подумали, какое мужество  понадобилось
мне, чтобы сохранить стойкость и держаться с вами холодно. О, вы ничего не
желаете понимать!
   Бедняжка Луиза прикрыла лицо руками, перепугавшись, что сказала слишком
много. Удивленный Бенедикт пристально посмотрел на свою собеседницу. Грудь
ее вздымалась, и как ни пыталась она скрыть краску, заливавшую  чело,  оно
горело и выдало Луизу. Бенедикт понял, что он любим...
   Трепещущий, потрясенный, он остановился  в  нерешительности.  Он  хотел
было пожать руку Луизы, но побоялся показаться  слишком  холодным,  как  и
слишком пылким. Луиза, Валентина - кого же из двоих он все-таки любит?
   Когда испуганная его молчанием Луиза робко подняла глаза, Бенедикт  уже
исчез.



        "17"

   Но как только  Бенедикт  очутился  в  одиночестве,  как  только  прошло
чувство умиления, он сам подивился его остроте и  объяснил  свое  волнение
лишь польщенным самолюбием. И в самом деле, Бенедикт, это  страшилище,  по
выражению маркизы де Рембо, этот юноша, восторженно относившийся к  другим
и скептически к себе, очутился в странном положении.  Лишь  с  трудом  ему
удалось побороть вспышку тщеславия, заговорившего было в душе  при  мысли,
что он любим тремя женщинами, причем любовь даже наименее красивой из этих
трех наполнила бы гордостью любое сердце. Тяжкое это  было  испытание  для
рассудка Бенедикта, он и сам  это  понимал.  Надеясь  сохранить  стойкость
духа, он начал думать о Валентине, о той из  трех,  в  чьи  чувства  верил
меньше всего, зная, что с этой стороны его неизбежно  ждет  разочарование.
Любовь ее пока что выражалась лишь в мгновенных  вспышках  симпатии,  что,
впрочем, редко обманывает влюбленного. Пусть даже эта любовь  расцветет  в
душе юной графини, ростки ее придется задушить при  самом  их  зарождении,
как только она прорвется наружу.  Бенедикт  твердил  себе  это  в  надежде
победить демона гордыни и,  к  чести  своей,  победил  его,  что  в  таком
возрасте - немалая заслуга.
   Тогда, оценив  свое  положение  со  всей  проницательностью,  на  какую
способен до безумия влюбленный юноша, он  решил,  что  следует  остановить
выбор на одной из трех и тем пресечь страхи двух прочих. Атенаис оказалась
первым  цветком,  который  он  изъял  из  этого  великолепного  венка:  он
рассудил, что эта утешится скоро. Ее  наивные  угрозы  мести,  которые  он
невольно подслушал нынче ночью, позволили ему надеяться, что Жорж Симонно,
Пьер Блютти или Блэз Море избавят его от  угрызений  совести  в  отношении
кузины.
   Разумнее всего, а быть может, и великодушнее всего было  бы  остановить
свой выбор на Луизе.  Дать  общественное  положение  и  будущее  бедняжке,
которую столь жестоко оскорбили семья и  общественное  мнение,  помочь  ей
забыть суровую  кару,  понесенную  за  былые  ошибки,  стать  покровителем
несчастной и незаурядной женщины - во всем этом было нечто рыцарское,  уже
не  раз  соблазнявшее  Бенедикта.  Возможно,  любовь,  которую,  как   ему
казалось, он начинал питать к Луизе,  была  отчасти  рождена  героическими
свойствами его  характера:  он  видел  в  этом  чувстве  прекрасный  повод
посвятить свою жизнь другому; его молодость, пылко жаждущая славы в  любом
ее  обличье,  смело  вызывала  на  бой  общественное  мнение,   на   манер
странствующих рыцарей, посылающих вызов великану - грозе всей округи -  из
одного лишь ревнивого желания услышать свое имя на устах всех, найти в бою
славную гибель, лишь бы их имена вошли в легенду.
   Смысл отповеди Луизы,  сначала  оттолкнувший  Бенедикта,  открылся  ему
теперь в своем подлинном свете. Не желая принимать столь непомерные жертвы
и боясь, что не устоит перед таким великодушием, Луиза  с  умыслом  лишала
Бенедикта всех надежд и, возможно, преуспела в том сильнее, чем  ей  самой
бы  хотелось.  Даже  наиболее   добродетельным   не   чужда   надежда   на
вознаграждение, и Луиза, как только оттолкнула Бенедикта,  начала  жестоко
страдать. Лишь тут Бенедикт  уразумел,  что  в  этом  отказе  было  больше
подлинного благородства, больше деликатной и настоящей любви, нежели в его
собственном поведении.  В  глазах  Бенедикта  Луиза  поднялась  выше  того
героизма, на который он считал себя способным, и не мудрено, что  все  это
глубоко взволновало его и бросило на новое ристалище чувств и желаний.
   Будь  любовь,  наподобие  дружбы  или  ненависти,  чувством,  способным
рассчитывать и рассуждать, Бенедикт,  не  задумываясь,  упал  бы  к  ногам
Луизы; но  огромное  превосходство  любви  над  всеми  прочими  чувствами,
примета божественной  ее  сущности  то,  что  рождается  она  не  в  самом
человеке, тут человек не властен, тут воля не может ничего ни добавить, ни
прибавить, - сердце получает этот дар свыше, без сомнения, для того, чтобы
перенести его  на  избранника,  -  таково  предначертание  неба,  и  когда
даруется оно энергической душе, напрасны все надежды - тут умолкают прочие
человеческие  соображения,   доводы   человеческого   рассудка,   желающие
истребить это чувство, - оно  существует  само  по  себе  и  только  своей
собственной мощью. Все вспомогательные и относящиеся к любви чувства, все,
что ей дано, а вернее, что она сама привлекает себе на  помощь  -  дружба,
доверие, симпатия, даже уважение, - все это лишь второстепенные соратники,
она сама их творит, сама ими управляет и непременно переживет их.
   Бенедикт любил Валентину, а не Луизу. Почему именно Валентину? Ведь она
была меньше на него  похожа,  в  ней  было  меньше  его  недостатков,  его
достоинств - поэтому ей труднее было и его оценить, и  ее-то  суждено  ему
полюбить. Узнав Валентину,  он  начал  дорожить  именно  теми  качествами,
которых был лишен сам. Он  был  человек  беспокойный,  вечно  недовольный,
требовательный  к  себе  и  к  своей  судьбе;  Валентина  была  спокойная,
покладистая, во всем находила повод быть счастливой. Итак, значит,  на  то
было предопределение божье? Разве не по  воле  высшего  промысла,  который
везде и всегда действует наперекор человеку,  совершилось  это  сближение?
Один был необходим другому; Бенедикт - Валентине, чтобы  дать  ей  познать
душевное волнение, без которого была бы не полна  ее  жизнь,  Бенедикту  -
Валентина, чтобы принести покой и утешение этой грозовой, смятенной жизни.
Но между ними стояло  общество,  делавшее  этот  взаимный  выбор  нелепым,
преступным,  кощунственным!  Провидение  создало  в  природе   совершенный
порядок вещей, а люди разрушили его. Чья в том вина?  Неужели  ради  того,
чтобы уцелели наши стены,  сложенные  из  льда,  нужно  остерегаться  даже
слабого луча солнца?
   Когда Бенедикт вновь приблизился к скамье,  Луиза  все  еще  была  тут;
бледная, уставившись в землю, бессильно уронив руки, сидела она на том  же
месте. Услышав шорох листвы, задетой полой его куртки, она вздрогнула, но,
увидев  Бенедикта,  поняв,  что  юноша  замкнулся  в  своей   неприступной
непроницаемости, с усиливавшейся тоской и  страхом  приготовилась  слушать
его речь - плод долгих раздумий.
   - Мы не поняли друг друга, сестра, - начал  Бенедикт,  садясь  рядом  с
Луизой. - Сейчас я объясню вам все.
   Слово "сестра" нанесло Луизе смертельный удар, но она  собрала  остатки
сил, стараясь  утаить  свою  боль,  и  со  спокойным  лицом  приготовилась
слушать.
   - Я далек от мысли, - продолжал Бенедикт, - хранить против вас  досаду,
напротив, я восхищен вашей чистосердечностью и  добротой,  в  которых  вы,
несмотря на все мои безумства, никогда мне не отказывали,  вы  это  давали
мне почувствовать. Я знаю, ваш отказ лишь укрепил мое уважение и  нежность
к вам. Смело рассчитывайте на меня как на преданнейшего друга и  разрешите
мне говорить с вами со всей искренностью, какой  сестра  вправе  ждать  от
брата. Да, я люблю Валентину, люблю страстно, и,  как  правильно  заметила
Атенаис, только вчера я понял, какое чувство она мне внушает. Но  люблю  я
без надежды, без цели, без расчета; я знаю,  что  Валентина  не  отречется
ради меня ни от своей семьи, ни от своего теперь уже близкого замужества -
даже будь она свободна от обязанностей и от условностей, какие внушены  ей
идеями ее класса. Я все взвесил хладнокровно и понял, что не  смогу  стать
для нее кем-либо иным, чем покорным, безвестным другом,  которого  втайне,
быть может, и уважают, но знают, что опасаться его нечего.  Если  бы  мне,
человеку  незначительному,  мизерному,  удалось  внушить  Валентине  такую
страсть, что уничтожает различие рангов и преодолевает любые  препятствия,
я все равно предпочел бы скрыться с ее глаз, лишь  бы  не  принять  жертв,
коих я недостоин! Раз вам теперь известны мои взгляды, можете, Луиза, быть
спокойны.
   - В таком случае, друг мой, - проговорила Луиза дрожа,  -  постарайтесь
же убить любовь, чтобы она не стала мукой всей вашей жизни.
   - Нет, Луиза, нет, лучше смерть, - с жаром возразил Бенедикт. - В  этой
любви все мое счастье, вся моя жизнь, все мое будущее! С  тех  пор  как  я
полюбил Валентину, я стал иным человеком, я теперь чувствую,  что  живу...
Темный покров, окутавший мою судьбу, разодрался сверху донизу,  я  уже  не
одинок на этой земле, меня не тяготит более собственное ничтожество, силою
л