- Вот как? - удивилась маркиза. - Но откуда ты это знаешь, дочка?
   - Мне говорила Атенаис, - ответила Валентина, потупив взор.
   - Что же, если это верно, мой мальчик, доставь мне это удовольствие,  -
сказала маркиза, - попотчуй  меня  деревенской  песенкой.  Пусть  уши  мои
отдохнут от этого Россини, в котором я ровно ничего не смыслю.
   Бенедикт слегка смутился при мысли, что на звук его голоса  в  гостиной
может появиться гордячка графиня, но он был тронут  стараниями  Валентины,
стремившейся удержать его здесь подольше и даже усадившей  в  кресло,  ибо
маркиза, при всей своей снисходительности к простому люду, ни  за  что  на
свете не решилась бы предложить племяннику своего фермера  присесть  в  ее
присутствии.
   Крышку фортепьяно открыли. Валентина  села,  поставив  рядом  со  своим
складным стулом второй для Бенедикта. Но Бенедикт, стремясь  показать  ей,
что не заметил обиды, предпочел петь стоя.
   С  первых  же  нот  Валентина  покраснела,  затем   побледнела,   слезы
навернулись ей  на  глаза;  но  мало-помалу  она  успокоилась,  пальцы  ее
заскользили по клавишам в такт песни, а ухо радостно внимало ей.
   Сначала  маркиза  слушала  певца  с  удовольствием.  Но  так  как   дух
праздности не позволял ей долго  сидеть  на  одном  месте,  она  вышла  из
гостиной, потом вошла, потом снова вышла.
   - Эту песню, - проговорила Валентина, оставшись в одну из этих  отлучек
наедине с Бенедиктом, - особенно часто пела мне сестра, когда я  была  еще
ребенком, и я нарочно просила Луизу сесть на самую  вершину  холма,  чтобы
послушать, как эхо повторяет ее голос. Я запомнила эту песню  навсегда,  и
сейчас, когда вы начали ее, я чуть было не заплакала.
   - Я запел ее с умыслом, - ответил Бенедикт, - я как бы говорил  с  вами
от имени Луизы...
   Но имя это замерло  на  губах  Бенедикта,  так  как  в  гостиную  вошла
графиня. При виде дочери в обществе незнакомого юноши  она  уставилась  на
молодую  пару  светлыми  удивленными  глазами.  Сначала  она   не   узнала
Бенедикта, на  которого  даже  не  взглянула  во  время  праздника,  и  от
неожиданности застыла на месте. Потом, признав  своего  дерзкого  вассала,
осмелившегося запечатлеть поцелуй на  щеках  ее  дочери,  она,  бледная  и
трепещущая, шагнула  вперед,  попыталась  было  заговорить,  но  внезапная
спазма сдавила ей горло. К счастью, комический случай уберег Бенедикта  от
ее гневной вспышки. Серая борзая графини дерзко приблизилась к охотничьему
псу  Бенедикта,  пыльному,  тяжело  дышавшему  от  жары  и  без  церемоний
разлегшемуся под фортепьяно. Этот рассудительный и спокойный пес по кличке
Перепел дал обнюхать себя с головы до ног и в ответ на все  оскорбительные
действия хозяина только молча ощерил свои длинные белые  клыки.  Но  когда
высокомерная и неучтивая борзая решила перейти  к  оскорблению  действием,
Перепел, не спускавший никому обиды, только что отбившийся во дворе  замка
от нападения трех догов, поднялся и повалил своего изящного противника  на
пол. Борзая с  жалобным  визгом  бросилась  к  хозяйке,  ища  защиты.  Это
происшествие дало  Бенедикту  возможность  ретироваться,  под  благовидным
предлогом увести с глаз растерявшейся  графини  дерзкого  Перепела,  якобы
затем, чтобы задать ему трепку, хотя в душе юноша благодарил  пса  за  его
неприличное поведение.
   Когда Бенедикт вышел, сопровождаемый обиженным  визгом  борзой,  глухим
рычанием Перепела и трагическими восклицаниями графини,  он  наткнулся  на
маркизу, которая, дивясь всему этому гаму, спросила, что случилось.
   - Мой пес чуть не задавил борзую графини, - ответил Бенедикт  притворно
печальным голосом и скрылся.
   Он возвращался домой с немалым запасом ненависти, смешанной  с  иронией
по  адресу  знати,  и  не  без  горечи  посмеивался  над  своим   утренним
происшествием. Вместе с тем  он  показался  себе  жалким,  особенно  когда
припомнил, что предвидел оскорбления куда более страшные и что, прощаясь с
Луизой   несколько   часов   тому   назад,   кичился   своим   язвительным
хладнокровием. В конце концов он решил, что самым  смешным  персонажем  во
всем этом приключении все же оказалась графиня,  и  вернулся  на  ферму  в
веселом расположении духа. Слушая его рассказы, Атенаис хохотала до  слез,
Луиза плакала, услышав о том, как Валентина  приняла  ее  письмо  и  сразу
узнала ту  песенку,  что  спел  ей  Бенедикт.  Но  Бенедикт  не  осмелился
похвастаться своим визитом в присутствии дядюшки Лери. Не  такой  тот  был
человек, чтобы радоваться шутке, из-за которой можно лишиться  тысячи  экю
ежегодного дохода.
   - Что все это означает? - спросила маркиза, входя в гостиную.
   - Надеюсь, вы мне это объясните, - ответила графиня.  -  Разве  вас  не
было здесь, когда пришел этот человек?
   - Какой человек? - удивилась маркиза.
   -  Господин  Бенедикт,  -  сконфуженно  вмешалась  Валентина,  стараясь
приободриться. - Матушка, он принес вам дичь, бабушка просила его спеть, а
я ему аккомпанировала...
   - Значит, он пел для вас, мадам? - обратилась графиня к свекрови. - Но,
если не ошибаюсь, вы слушали его из соседней комнаты.
   - Во-первых, его попросила не я, а Валентина, - ответила старуха.
   - Странно, - бросила графиня, устремив на дочь проницательный взгляд.
   - Матушка, - вся вспыхнув, проговорила Валентина, - я  сейчас  вам  все
объясню. Мое фортепьяно ужасно расстроено, вы сами знаете, а настройщика в
округе нет; молодой человек - музыкант и, кроме  того,  умеет  настраивать
фортепьяно... Мне сказала об этом Атенаис, у нее тоже есть  фортепьяно,  и
она часто прибегает к помощи своего кузена.
   - У Атенаис  есть  фортепьяно!  Молодой  человек  -  музыкант!  Что  за
странные истории вы мне рассказываете?
   - Но это чистая правда, - подтвердила маркиза. - Вы просто  не  желаете
понять, что сейчас во  Франции  все  получают  образование!  Лери  -  люди
богатые, они хотят развивать таланты своих детей. И хорошо  делают,  нынче
это в моде; и  смешно  против  этого  возражать.  Этот  мальчик  и  впрямь
прекрасно поет. Я слушала его из прихожей и получила удовольствие. Что,  в
сущности,  произошло?..  Неужели  вы  думаете,   что   Валентине   грозила
опасность, когда я находилась всего в двух шагах?
   - О мадам, - ответила графиня, - вы всегда  самым  неожиданным  образом
перетолковываете мои мысли.
   - Что поделаешь, если они у вас такие странные! Возьмите  хоть  сейчас,
ну чего вы так перепугались, застав свою дочь  за  фортепьяно  в  обществе
мужчины? Разве заниматься пением такой уж грех? Вы меня упрекаете  в  том,
что я оставила их на минуту одних, будто... О  боже  мой,  неужели  вы  не
разглядели этого мальчика? Не заметили, что он страшен, как смертный грех?
   - Мадам, - возразила графиня, и  в  голосе  ее  прозвучало  глубочайшее
презрение, - легче всего истолковать таким образом мое неудовольствие,  но
коль скоро мы все  равно  не  можем  сговориться  по  многим  вопросам,  я
обращаюсь к своей дочери. Валентина, надеюсь, вы сами понимаете,  что  эти
вульгарные мысли мне просто приписаны. Я достаточно  хорошо  изучила  вас,
дочь моя, и знаю, что человек подобного рода не мужчина в ваших  глазах  и
что не в его власти скомпрометировать вас. Но  я  ненавижу  даже  малейшее
нарушение приличий и считаю, что вы недостаточно их блюдете.  Поймите  же,
самое страшное на свете -  это  попасть  в  смешное  положение.  У  вас  в
характере чересчур  много  благожелательности,  вы  ведете  себя  чересчур
непринужденно  с  низшими.  Помните,  что  они  вам  за  это   ничуть   не
признательны, они лишь будут злоупотреблять вашими слабостями, и чем лучше
с ними обращаешься, тем они становятся неблагодарнее.  Поверьте  опытности
вашей матери и впредь следите за собой. Уже не в первый раз  я  делаю  вам
подобный упрек: вам следует вести себя с большим достоинством. И рано  или
поздно вы почувствуете последствия этого.  Чернь  не  понимает,  до  какой
грани ей дозволено дойти и где следует остановиться. Эта  девочка  Атенаис
ведет себя с вами возмутительно фамильярно. Я  терплю  это,  ибо  в  конце
концов она женщина. Но я была бы не слишком польщена, если бы ее  жених  в
публичном месте обратился к вам развязным тоном. Этот юноша  весьма  дурно
воспитан, как и все люди его класса, и ему совершенно  не  хватает  такта.
Господин де Лансак, который любит иной раз  разыграть  либерала,  чересчур
переоценил его, когда говорил с ним как с человеком умным. Другой  на  его
месте не пошел бы танцевать, а он предерзко поцеловал вас, дочь  моя...  Я
не упрекаю вас за это, - добавила графиня, видя, что Валентина  растерянно
вспыхнула, - я знаю, что вам самой была  неприятна  подобная  дерзость,  и
если я ныне напоминаю вам об этом случае, то лишь затем,  чтобы  показать,
как важно держать на почтительном расстоянии всех этих людишек.
   Во время этой речи маркиза, сидевшая в уголку, только плечами пожимала.
Валентина, подавленная неумолимостью материнской  логики,  пробормотала  в
ответ:
   - Матушка, ведь только из-за фортепьяно я решила, что... Я не подумала,
что это неприлично...
   - Если вести себя  как  подобает,  -  ответила  графиня,  обезоруженная
покорностью дочери, - то можно и позвать  его,  не  нарушая  приличий.  Вы
говорили с ним о настройке?
   - Я хотела, но...
   - В таком случае пусть его вернут.
   Графиня позвонила и велела привести Бенедикта, но ей  сказали,  что  он
уже далеко.
   - Ничего не подсыхаешь, - проговорила графиня,  когда  слуга  вышел  из
комнаты. - Самое главное вести себя так, чтобы он не вбил себе  в  голову,
будто мы зовем его сюда ради его прекрасного голоса. Я настаивала  и  буду
настаивать, чтобы его принимали  здесь  соответственно  его  положению,  и
ручаюсь - когда он явится сюда еще раз, я сама позабочусь об  этом.  Дайте
мне письменный прибор. Сейчас я ему объясню, чего мы от него хотим.
   - По крайней мере будьте хоть любезны, - заметила  маркиза,  у  которой
боязнь заменяла разум.
   - Я знаю, как принято вести себя, мадам, - возразила графиня.
   Она набросала наспех  несколько  строк  и  протянула  их  Валентине  со
словами:
   - Прочитайте и велите отнести на ферму.
   Валентина пробежала глазами записочку. Она гласила:

   "Господин Бенедикт, не согласитесь  ли  вы  настроить  фортепьяно  моей
дочери? Вы доставите мне этим удовольствие. Имею честь приветствовать вас.
   Графиня де Рембо".

   Валентина взяла в руки палочку сургуча и, сделав вид, что  запечатывает
листок, поспешно вышла из комнаты,  неся  раскрытую  материнскую  записку.
Нет, она не пошлет этого дерзкого  приказа!  Разве  так  должно  отплатить
Бенедикту за всю его преданность? Можно ли третировать как лакея юношу, на
челе которого она без боязни запечатлела сестринский поцелуй? Порыв сердца
одержал верх над благоразумием: вытащив из кармана карандаш и  притаившись
между дверей пустой прихожей, она начертала несколько  слов  под  запиской
матери:

   "О,  простите,  простите!  Потом  я  объясню  вам,  чем   вызвано   это
приглашение. Приходите, не отказывайтесь  прийти  к  нам.  Во  имя  Луизы,
простите!"

   Она запечатлела записку и вручила ее слуге.



        "11"

   Валентине удалось  прочесть  письмо  Луизы  только  вечером.  Это  было
длинное рассуждение по поводу тех немногих слов, которыми  они  сумели,  к
общей их радости, обменяться на ферме. Письмо дышало радостью и  надеждой,
выражало всю глубину чувств экспансивной, романтичной женщины, ее дружбу -
этого  двойника  любви,  привязанности,  полной   милой   ребячливости   и
возвышенного пыла.
   Оканчивалось оно следующими строками:
   "Случайно мне стало известно,  что  твоя  мать  завтра  отправляется  с
визитом к соседям.  Из-за  жары  она  выйдет  из  дома  только  к  вечеру.
Попытайся отказаться ехать с  ней  и,  как  только  стемнеет,  приходи  на
большой луг, ближе к  опушке  Ваврейского  леса.  Луна  встает  не  раньше
полуночи, и в тех краях никогда не бывает ни души".
   На следующий день графиня около шести часов вечера отправилась в гости,
велев Валентине лечь в постель и наказав маркизе проследить за тем,  чтобы
внучка приняла горячую ножную ванну. Но старуха, заявив,  что  она,  слава
богу, воспитала семерых детей и умеет лечить  мигрень,  тут  же  забыла  о
приказе невестки, как забывала обо всем, что не касалось ее самой.  Верная
своим давним привычкам к неге, она вместо внучки  сама  приняла  ванну  и,
кликнув компаньонку, велела той читать себе  вслух  роман  Кребийона-сына.
Когда сумерки окутали окрестные холмы, Валентина украдкой  ушла  из  дома.
Она надела коричневое платье, чтобы не выделяться на фоне  темной  зелени,
повязала косыночкой свои роскошные  белокурые  волосы,  которыми  свободно
играл теплый вечерний ветерок, и быстро пересекла луг.
   Луговина простиралась в длину примерно на полулье, местами ее прорезали
широкие ручьи, стволы поваленных  деревьев  заменяли  мостики.  В  темноте
Валентина несколько раз чуть было не упала в  воду.  То  подол  ее  платья
цеплялся за невидимые колючки, то нога уходила в обманчивую с  виду  тину,
затягивавшую ручеек. Легкая ее поступь будила рои ночных бабочек; болтушка
цикада замолкала при ее приближении, иной раз со старой ивы шумно срывался
проснувшийся филин, и Валентина вздрагивала всем телом,  ощутив  на  своем
лбу прикосновение мягкого мохнатого крыла.
   Впервые в жизни  девушка  рискнула  одна,  без  спросу  покинуть  ночью
родительский кров. Хотя нравственный подъем придавал ей силу, страх  порою
овладевал ею, и она, как на крыльях, неслась по лугу,  перепрыгивая  через
ручейки.
   В указанном месте она увидела  Луизу,  с  нетерпением  ее  поджидавшую.
После нежных объятий, длившихся с минуту, сестры уселись  на  краю  рва  и
завели беседу.
   - Расскажи мне всю свою жизнь с тех пор, как нас с тобой  разлучили,  -
попросила Валентина.
   Луиза поведала о своих скитаниях, своих горестях, о своем одиночестве и
нищете. Когда ей минуло шестнадцать лет, ее отправили в Германию  к  одной
дальней родственнице и назначили содержание слишком незначительное,  чтобы
обеспечить независимость.  Не  выдержав  общества  тиранки  дуэньи,  Луиза
убежала в Италию, где смогла кое-как просуществовать, работая  и  соблюдая
жестокую экономию. Достигнув совершеннолетия,  она  вступила  во  владение
наследством - более чем скромным, ибо все фамильное состояние принадлежало
графине; даже родовые земли Рембо, выкупленные ею, перешли в собственность
вдовы, и старуха мать покойного  генерала  обязана  была  своим  безбедным
существованием лишь "благодеяниям"  невестки.  Поэтому-то  бабка  всячески
старалась с ней ладить и всецело отступилась от Луизы, боясь  очутиться  в
нужде.
   Как ни мала была сумма, полученная молоденькой девушкой, она показалась
ей  несметным  богатством,  и  отныне   ей   вполне   хватало   денег   на
удовлетворение своих потребностей, которые она  научилась  умерять.  Некое
обстоятельство - в чем именно оно заключалось, Луиза сестре не объяснила -
побудило ее вернуться в Париж, где  она  прожила  шесть  месяцев;  там  же
услышала она о предстоящей свадьбе Валентины.  Не  устояв  перед  желанием
повидать родные места и сестру, она послала письмо своей нянюшке,  тетушке
Лери, и эта последняя - добрая, любвеобильная  женщина,  с  которой  Луиза
хоть и не часто, но переписывалась, - пригласила ее погостить месяц-другой
тайком на их ферме. Луиза охотно согласилась, боясь, что свадьба Валентины
воздвигнет в скором  времени  еще  одно  непреодолимое  препятствие  между
сестрами.
   - Бог с тобой! - возразила Валентина. -  Напротив,  это  будет  началом
нашей близости. Луиза, ты многое рассказала мне о своей жизни, но умолчала
об одном, крайне интересующем меня обстоятельстве... Ты  не  сказала  мне,
что...
   И Валентина запнулась, не будучи в силах  произнести  одно-единственное
слово, касающееся рокового проступка сестры, который, не задумываясь,  она
смыла бы собственной кровью, и почувствовала, что язык не повинуется ей, а
на лбу проступила жгучая испарина.
   Луиза поняла все, и хотя жизнь ее была сплошным мучительным  угрызением
совести, ни разу еще ни один упрек не впивался  так  больно  в  ее  сердце
своим острием, как теперешнее замешательство  и  молчание  сестры.  Уронив
голову на руки, Луиза, чье  сердце  ожесточили  несчастья,  подумала,  что
одним своим  недоговоренным  вопросом  Валентина  причинила  ей  боль,  не
сравнимую с той, что причиняли до сих пор все люда, вместе взятые. Но  она
тут же спохватилась, поняв, что Валентина просто  чрезмерно  деликатна,  и
догадалась,  чего  стоило  этому  целомудренному  созданию  настаивать  на
откровенном признании, а тем более выслушать его.
   - Ну что ж, Валентина! - сказала она, обвивая рукой шею девушки.
   Валентина прильнула к ее груди, и сестры залились слезами.
   Потом Валентина утерла слезы, неслыханным усилием воли преодолела  свою
девичью непреклонность, дабы появиться в  новой,  более  возвышенной  роли
великодушной и сильной подруги Луизы.
   - Скажи, - воскликнула она, - ведь должно же быть существо,  наложившее
священный отпечаток на всю твою жизнь, существо, даже имени которого я  не
знаю, но которое, как мне порой кажется, я люблю всеми силами  души,  всей
силой своей нежности.
   - Значит, ты хочешь, чтобы  я  тебе  все  рассказала,  о  моя  отважная
сестренка! А я-то думала, что  никогда  не  решусь  сообщить  тебе  о  его
существовании. Но, как я вижу, величие твоей души во много раз превосходит
самые  смелые  мои  чаяния.  У  меня  есть  сын,  мы  с  ним  никогда   не
расставались, я сама его воспитала. Я отнюдь не пыталась скрыть свой грех,
что было бы нетрудно сделать, стоило удалить его от себя или не давать ему
своего имени. Но он следовал за мной повсюду, и  повсюду  его  присутствие
напоминало людям о моей беде и моем раскаянии. И поверишь ли, Валентина, в
конце концов я стала считать делом чести открыто называть себя матерью,  и
все справедливые души  отпускали  мне  мой  грех  именно  благодаря  моему
мужеству.
   - Не будь я даже твоей сестрой, а также и  твоей  дочерью,  -  ответила
Валентина, - я хотела бы быть в числе этих справедливых людей. Но  где  же
он?
   - Мой Валентин остался в Париже, он учится в коллеже.  Поэтому-то  я  и
покинула Италию и, решив повидаться с тобой, оставила его на месяц одного.
Мой сын, Валентина,  прекрасен,  это  любящее  сердце,  он  знает  тебя  и
страстно желает обнять ту, чье имя носит, на кого он так похож.  Он  такой
же белокурый и спокойный нравом, как ты, и в четырнадцать  лет  он  ростом
уже почти с тебя... Скажи, когда ты выйдешь замуж, захочешь ли ты, чтобы я
его к тебе привезла?
   Валентина ответила сестре градом поцелуев.
   Незаметно пролетели два часа, посвященные  не  только  воспоминаниям  о
минувших годах, но и планам на будущее. Со  всем  пылом  юности  Валентина
верила в их лучезарность, а Луиза, не столь в этом убежденная, умолчала  о
своих сомнениях. Вдруг на фоне темно-синего вечернего неба у  края  оврага
показалась чья-то черная тень. Валентина вздрогнула, и с уст  ее  сорвался
испуганный крик. Но Луиза, положив ладонь на руку сестры, проговорила:
   - Успокойся, это наш друг, это Бенедикт.
   В первую минуту Валентину неприятно  смутило  его  присутствие  при  их
встрече. Ей почудилось, что отныне силою  вещей  любое  событие  ее  жизни
повлечет  за  собой  вынужденное  сближение   с   этим   юношей.   Однако,
поразмыслив, она поняла, что присутствие Бенедикта  в  этом  глухом  месте
вполне уместно, а главное, он проводит Луизу до фермы, находящейся  отсюда
более чем в  одном  лье.  Она  невольно  отметила  про  себя  почтительную
деликатность юноши, который не позволил себе нарушить беседу сестер.  Чем,
как не преданностью, можно объяснить то, что он простоял на  страже  целых
два  часа?  Если  посмотреть  на  дело  с  этой  стороны,  будет  вопиющей
неблагодарностью оказать ему холодный