но  ему  хотелось  быть
счастливым хотя бы сейчас,  и  желал  он  этого  со  всей  силой  эгоизма,
даруемого безнадежной  любовью.  Он  грозил  Луизе,  что  совершит  тысячи
безумств, если она доведет его до отчаяния,  и  одновременно  клялся,  что
будет слепо повиноваться ей во всем, если она согласится подарить ему  еще
два или три дня жизни. Он  дошел  до  того,  что  пригрозил  возненавидеть
бедняжку и рассориться с ней; слезы Бенедикта, его  порывы,  его  упорство
имели  неодолимую  власть  над  Луизой,   которая,   будучи   от   природы
слабохарактерной и нерешительной,  безропотно  подчинялась  более  сильной
воле, чем ее собственная. Возможно, что слабость эта объяснялась  любовью,
которую она втайне питала к  Бенедикту,  возможно,  что  она  тешила  себя
надеждой завоевать любовь юноши силой своей привязанности  и  великодушия,
когда брак Валентины окончательно разрушит все его надежды.
   Возвращение мадам  де  Рембо  положило  конец  этой  опасной  близости.
Валентина прекратила посещения фермы, и Бенедикт упал с небес на землю.
   Так как Бенедикт похвалялся  перед  Луизой,  что  мужественно  встретит
удар, он сначала довольно стойко, во всяком случае по виду, переносил  это
суровое испытание. Он не желал признаваться, что слишком  переоценил  свои
силы. В первые дни он довольствовался тем, что под  различными  предлогами
бродил вокруг замка и был счастлив до глубины  души,  если  ему  удавалось
хоть издали заметить в конце аллеи силуэт Валентины; потом как-то ночью от
проник в парк, желая увидеть свет, падавший из окон ее спальни. Как-то раз
Валентина решилась пойти встречать восход зари на то место, где  у  них  с
Луизой состоялась первая встреча, и на том самом пригорке,  где,  поджидая
сестру, сидела она, - сидел теперь Бенедикт;  но,  заметив  Валентину,  он
бросился прочь, притворившись, что не видит  ее,  так  как  понимал,  что,
заговорив с ней, непременно выдаст свое смятение.
   В другой раз, когда Валентина в вечерних сумерках бродила по парку, она
отчетливо услышала, как шуршит рядом листва, и, дойдя до того  места,  где
испытала в ночь после праздника такой страх, она заметила в дальнем  конце
аллеи человека, ростом и внешностью напоминавшего Бенедикта.
   Он уговорил Луизу назначить сестре новое свидание. Как и в прошлый раз,
он сам сопровождал ее и во время их беседы держался в  стороне.  Когда  же
Луиза окликнула его, он в несказанном смятении приблизился к сестрам.
   - Так вот, дорогой Бенедикт, - проговорила Валентина, собрав  все  свое
мужество, - вот мы и видимся с вами в последний раз перед долгой разлукой.
Луиза только что сообщила мне, что и вы и она скоро уедете отсюда.
   - Я! - с горечью воскликнул Бенедикт. - Почему я, Луиза? Откуда вы  это
взяли?
   Он почувствовал, как при этих словах дрогнула рука  Валентины,  которую
он, пользуясь темнотой, держал в своих руках.
   - Разве не вы сами решили, - отозвалась Луиза, - не вступать в  брак  с
Атенаис, по крайней мере в этом году? И разве вы  не  высказали  намерения
устроиться где-нибудь и добиться независимого положения?
   - Я намерен вообще никогда не вступать в брак, - ответил  он  твердо  и
решительно. - Я намерен также жить, не будучи  никому  в  тягость,  но  из
этого отнюдь не следует, что я собираюсь покинуть здешние края.
   Луиза ничего не ответила и подавила рыдание, хотя никто не разглядел бы
в темноте ее слез. Валентина слабо пожала руку Бенедикту, как бы прося его
отпустить ее пальцы, и оба расстались еще более взволнованные, чем обычно.
   Тем временем в замке шли приготовления к свадьбе. Ежедневно  от  жениха
доставляли все новые подарки. Сам  он  должен  был  приехать,  как  только
позволят служебные обязанности, а на  следующий  день  после  его  приезда
должна была  состояться  свадьба,  ибо  господин  де  Лансак,  незаменимый
дипломат,  не  располагал  лишним  временем  для  такого   незначительного
события, как женитьба на Валентине.
   Воскресным днем Бенедикт привез на бричке тетку и  кузину  к  обедне  в
самый большой поселок Черной долины. Атенаис, хорошенькая  и  разряженная,
снова обрела свой свежий  румянец  и  живой  блеск  черных  глаз.  Высокий
парень, ростом больше пяти футов и шести дюймов, тут же подошел к дамам из
Гранжнева и уселся на скамью рядом с Атенаис (читатель уже знаком с Пьером
Блютти). Это было явным доказательством его притязаний на  руку  и  сердце
юной фермерши, и  беззаботный  вид  Бенедикта,  стоявшего  в  отдалении  у
колонны,  послужил   для   всех   местных   наблюдателей   недвусмысленным
свидетельством того, что между  ним  и  кузиной  произошел  разрыв.  Море,
Симонно и многие другие уже двинулись было в атаку сомкнутыми  рядами,  но
Пьер Блютти встретил более ласковый прием, чем все прочие кавалеры.
   Когда кюре взошел на кафедру, собираясь  сказать  проповедь,  когда  он
своим разбитым, дрожащим голосом, напрягая сверх  меры  голосовые  связки,
назвал имена Луизы-Валентины де Рембо и  Норбера-Эвариста  де  Лансака,  о
браке которых вторично и в последний раз будет объявлено нынче же у дверей
мэрии, среди присутствующих возникло волнение,  и  Атенаис  обменялась  со
своим новым вздыхателем лукавой и довольной улыбкой, так как  смехотворная
любовь Бенедикта к барышне Рембо не  была  для  Пьера  Блютти  тайной;  со
свойственным ей легкомыслием Атенаис не удержалась, чтобы не  позлословить
на сей счет с Пьером, возможно, в расчете отомстить неверному жениху.  Она
отважилась даже оглянуться и посмотреть, какое действие оказало  оглашение
на Бенедикта, но румянец мигом исчез с ее дышавшего торжеством личика  при
виде исказившихся черт своего кузена, она сама побледнела и в глубине души
почувствовала искреннее раскаяние.



        "19"

   Узнав о прибытии господина де Лансака, Луиза написала сестре прощальное
письмо, в самых живых выражениях выразила свою признательность за  дружбу,
какой дарила ее Валентина, и приписала в конце, что будет с надеждой ждать
в Париже вестей о том, что де Лансак одобрит сближение сестер. Она умоляла
Валентину не обращаться к  мужу  сразу  же  с  этой  просьбой,  советовала
подождать, пока любовь его достаточно окрепнет и тем самым столь  желанный
для обеих успех будет обеспечен.
   Передав письмо Валентине через Атенаис, которая направилась  к  молодой
графине сообщить о скором своем замужестве с Пьером  Блютти,  Луиза  стала
готовиться к отъезду. Напуганная хмурым видом и почти невежливым молчанием
Бенедикта, она не посмела завести с ним прощальный  разговор.  Но  в  утро
отъезда он сам пришел в ее каморку и, не  имея  сил  вымолвить  ни  слова,
заливаясь слезами, прижал Луизу к своему сердцу. Луиза и не  пыталась  его
утешить, и так как обоим нечего было сказать, чтобы унять  взаимную  боль,
они лишь плакали вместе, клянясь в вечной дружбе. Сцена прощания несколько
облегчила душу Луизы, но Бенедикт, смотря ей вслед, понял,  что  вместе  с
ней уходит последняя его надежда увидеться с Валентиной.
   Тут он впал в отчаяние. Из этих трех женщин, которые  еще  так  недавно
наперебой одаривали его своим вниманием и  любовью,  не  осталось  никого,
отныне он одинок на этой земле. Радужные и смелые мечты сменились  мрачным
и болезненным раздумьем. Что-то с ним станется?
   Он не желал  более  быть  ничем  обязанным  великодушию  своих  родных,
слишком ясно он понимал, что, нанеся их дочери обиду, он  не  имеет  права
оставаться на их попечении. Не тлея достаточно средств, чтобы  перебраться
в Париж, а равно и мужества, чтобы обеспечить себе  существование  трудом,
особенно в столь критические  для  него  минуты,  он  скрепя  сердце  счел
разумным поселиться в своей хижине, на своей земле в  ожидании  того  дня,
когда сила воли подскажет ему более достойное решение.
   Итак, он, насколько  позволяли  средства,  обставил  свою  хижину,  что
заняло  несколько  дней.  Потом  нанял  старуху,  чтобы  та   ведала   его
хозяйством, и, сердечно распрощавшись с родными, перебрался к себе. Добрая
тетушка Лери, сердившаяся на него за дочку, забыла свою обиду и,  прощаясь
с племянником, заливалась слезами. Дядюшка Лери был не на шутку огорчен  и
хотел силой удержать Бенедикта на ферме. Атенаис заперлась в своей спальне
и, потрясенная треволнениями, снова забилась в истерике. Ибо Атенаис  была
чувствительное и пылкое создание, она приблизила  к  себе  Блютти  лишь  с
досады и из тщеславия, а в глубине сердца еще любила  Бенедикта  и  охотно
простила бы ему все, сделай он хоть шаг к примирению.
   Бенедикту удалось покинуть ферму лишь после  того,  как  он  дал  слово
вновь поселиться здесь после замужества Атенаис. Когда вечером он очутился
один в своем маленьком тихом домике в обществе единственного друга  -  пса
Перепела, свернувшегося калачиком у ног хозяина, в тишине, нарушаемой лишь
бульканьем котелка, в котором разогревался ужин,  жалобно  и  пронзительно
посвистывавшего над вязанкой хвороста  в  очаге,  его  охватили  грусть  и
отчаяние. Одиночество и бедность - печальный удел для  двадцатидвухлетнего
юноши, познавшего искусства, науки, надежды и любовь!
   Не  то  чтобы  Бенедикта   особенно   влекли   преимущества,   даваемые
богатством, тем более что он был в том возрасте, когда прекрасно обходятся
и без капиталов, но не следует отрицать тот неоспоримый факт, что  внешний
вид окружающих нас предметов имеет непосредственное влияние на строй наших
мыслей и весьма часто окрашивает наше настроение. А ведь ферма, со всем ее
беспорядком и пестротой обстановки, казалась чуть ли не обетованной землей
по сравнению с одинокой хижиной Бенедикта. Стены  из  неотесанных  бревен,
кровать с пологом из  саржи,  похожая  на  катафалк,  посуда  -  медная  и
глиняная, стоявшая в ряд на полках, пол  из  известняковых  плит,  неровно
уложенных и выщербленных по краям, грубо  сколоченная  мебель,  скудный  и
тусклый свет, пробивавшийся в решетчатые оконца с  радужными  от  дождя  и
солнца стеклами, - все это отнюдь не способствовало расцвету сияющих грез.
Бенедикт впал в  печальное  раздумье.  Ландшафт,  который  виднелся  через
полуоткрытую дверь, хотя и живописный, хотя и выписанный сильными мазками,
даже ландшафт этот не принадлежал к числу тех, что способны  были  внушить
веселые мысли. Мрачный, заросший колючим дроком овраг  отделял  хижину  от
крутой, извилистой тропки, ужом  вползавшей  на  противоположный  склон  и
углублявшейся в заросли остролиста и самшита с  темно-зеленой  листвой.  И
казалось, что эта слишком крутая тропинка спускается прямо с облаков.
   Тем временем Бенедикт перенесся мыслью к юным годам, прошедшим здесь, и
незаметно для себя обнаружил в своем одиночестве некую  печальную  усладу.
Тут, под этой жалкой, ветхой кровлей, увидел он свет;  возле  этого  очага
баюкала его мать деревенской песенкой или размеренным жужжанием  веретена.
В спускавшихся сумерках видел он, как по обрывистой дорожке идет его отец,
степенный и могучий крестьянин с топором на плече, а за ним  шествует  его
старший сын. Смутно припомнил Бенедикт младшую сестренку, чью колыбель ему
поручали качать, престарелого деда и бабку, старых слуг. Но  все  они  ужа
давно переступили порог бытия. Все умерли. И Бенедикт с трудом  припоминал
имена, столь привычные в свое время его слуху.
   - О отец! О мать! - говорил он теням, мелькавшим в его  воображении.  -
Вот он, дом, который вы  построили,  вот  кровать,  где  вы  спали,  поле,
которое обрабатывали собственными руками. Но самое бесценное ваше наследие
вы не передали мне. Где обнаружу я вашу  сердечную  простоту,  спокойствие
духа, истинные плоды труда? Если вы посещаете это жилище, чтобы  поглядеть
на дорогие для вас предметы, вы пройдете мимо меня, не  узнав  собственное
детище; теперь я не прежнее чистое и счастливое создание, которое вышло из
ваших рук, чтобы пожать плоды ваших трудов.  Увы,  образование  развратило
мой ум, пустые желания, непомерные мечты исказили мою  натуру  и  загубили
мое будущее. Я утратил две  великие  добродетели  бедняков  -  смирение  и
терпеливость, ныне я, как изгнанник, возвратился в хижину,  которой  вы  в
простоте душевной так гордились. Земля, щедро политая вашим  потом,  стала
для меня землей изгнания, то, что было вашим богатством,  стало  для  меня
приютом в годину бедствий.
   Потом, подумав о Валентине, Бенедикт с  горечью  спросил  себя,  что  в
силах сделать он для девушки, воспитанной в роскоши, что сталось бы с ней,
согласись  она   поселиться   в   безвестности,   вести   убогое,   тяжкое
существование; и он  мысленно  похвалил  себя  за  то,  что  не  попытался
отвратить Валентину от ее прямого долга.
   И, однако ж, он говорил себе, что надежда завоевать такую женщину,  как
Валентина, пробудила бы в нем таланты, тщеславие, подвигла бы его  сделать
карьеру. Она вызвала бы к жизни источник энергии, который, не находя  себе
применения в служении другим, зачах и иссяк в его груди. Она  скрасила  бы
его нищенское существование, вернее - с ней не было бы  нищеты,  ибо  ради
Валентины Бенедикт сделал бы все, сделал даже то,  что  выше  человеческих
сил.
   Но вот Бенедикт навеки утратил ее, и он впал в отчаяние.
   Когда же он узнал, что господин де Лансак прибыл в замок, что через три
дня Валентина выйдет замуж, его охватила  такая  неудержимая  ярость,  что
минутами ему казалось, будто он рожден для самых кровавых преступлений. До
сего времени он ни разу не подумал о том, что Валентина может принадлежать
другому мужчине. Он охотно примирился бы еще с тем, что никогда  не  будет
ею обладать, но видеть, как его счастье перейдет в руки другого,  поверить
в это он был не в  силах.  И  хотя  несчастье  было  очевидно,  неизбежно,
неотвратимо, он упорно надеялся, что господин де Лансак  умрет  или  умрет
сама Валентина в тот самый час, когда ее поведут к алтарю, где скрепят эти
гнусные  узы.  Бенедикт  не  похвалялся  своими  мыслями,  боясь  прослыть
сумасшедшим, но он и впрямь рассчитывал на некое чудо и, видя, что оно  не
совершалось, проклинал бога, который сначала  дал  ему  надежду,  а  потом
отнял ее. Ибо человек все роковые минуты своей жизни  связывает  с  богом,
ему необходимо верить в создателя хотя бы для  того,  чтобы  благословлять
его за свои радости или обвинять в собственных ошибках.
   Но гнев Бенедикта удесятерился, когда он, как-то  бродя  вокруг  парка,
заметил  Валентину,  прогуливавшуюся  вдвоем  с  господином  де  Лансаком.
Секретарь посольства был предупредителен, любезен,  выглядел  чуть  ли  не
победителем. Бедняжка Валентина была  бледна,  удручена,  но  на  лице  ее
запечатлелось обычное кроткое и  покорное  выражение,  она  даже  пыталась
улыбаться, слушая медоточивые речи жениха.
   Итак, все  кончено,  этот  человек  здесь,  он  женится  на  Валентине!
Бенедикт обхватил голову руками и до вечера  пролежал  во  рву,  снедаемый
бессмысленным отчаянием.
   А  она,  бедная  девушка,  принимала  свою  судьбу  молча,  покорно   и
безропотно. Ее любовь к Бенедикту возросла в такой мере, что  Валентине  в
тайниках души пришлось признать эту нежданную  беду,  но  между  сознанием
вины и стремлением отдаться запретному  чувству  лежал  долгий  и  трудный
путь, особенно трудный потому, что Бенедикта не было поблизости  и  он  не
мог  уничтожить  одним  взглядом  плоды  с  трудом  выношенного   решения.
Валентина была набожна;  вручив  свою  судьбу  в  руки  божьи,  она  ждала
господина де Лансака в надежде,  что  сумеет  вновь  обрести  те  чувства,
которые, как ей казалось, она к нему питала.
   Но когда он приехал, Валентина тут же поняла, как далека эта  слепая  и
снисходительная привязанность к жениху от подлинной любви, -  господин  де
Лансак сразу лишился в ее  глазах  того  очарования,  которым  раньше  она
наделяла его в воображении. В его обществе она чувствовала себя  скованной
холодом, ей было скучно. Она слушала его  рассеянно  и  отвечала  лишь  из
любезности. Сначала господин де  Лансак  не  на  шутку  встревожился,  но,
убедившись, что свадьбе ничто не грозит и что Валентина,  по-видимому,  не
склонна возражать  против  их  брака,  он  легко  утешился,  объяснив  все
девичьими капризами, вникать в которые он не имел охоты и предпочел делать
вид, что ничего не замечает.
   Однако отвращение Валентины росло с минуты на минуту.  Она  была  очень
набожна, даже излишне набожна - и  в  силу  полученного  воспитания  и  по
велению сердца. Она запиралась в спальне и целыми часами молилась, все еще
надеясь найти в сосредоточенной пылкой молитве ту силу, что  позволила  бы
ей одуматься и выполнить  свой  долг.  Но  эти  аскетические  бдения  лишь
утомляли ее и усиливали власть Бенедикта над ее душой. После  молитвы  она
чувствовала себя еще более измученной, еще более опустошенной, чем прежде.
Мать удивлялась ее грустному виду, была не на шутку встревожена и упрекала
Валентину  за  то,  что  она  стремится  омрачить  столь  сладостные   для
материнского сердца  минуты.  Несомненно,  все  эти  неурядицы  до  смерти
надоели госпоже де Рембо. Желая покончить с ними разом, она решила сыграть
свадьбу скромно и без блеска здесь же, в деревне. Каковы бы  ни  были  эти
неурядицы, ей не терпелось отделаться от них как можно скорее и,  развязав
себе руки, вернуться в свет, где присутствие Валентины уже давно мешало ей
сверх всякой меры.
   Бенедикт перебрал в уме тысячи  самых  нелепых  планов.  Последний,  на
котором он остановился и который внес известное умиротворение  в  его  ум,
сводился к тому, чтобы  еще  раз  увидеть  Валентину,  прежде  чем  навеки
проститься с ней; ибо он тешил себя мыслью, что любовь  его  пройдет,  как
только господин де Лансак станет ее  мужем.  Он  надеялся,  что  Валентина
успокоит его и утешит  добрым  словом  или  исцелит  его  целомудренностью
отказа.
   Вот что он написал ей:

   "Мадемуазель,
   Я ваш друг до гробовой доски, вы сами это знаете, вы звали меня братом,
вы запечатлели на моем челе  священное  свидетельство  вашего  уважения  и
доверия. Тем самым вы позволили мне надеяться, что я найду у вас  совет  и
поддержку в  трудные  минуты  моей  жизни.  Я  чудовищно  несчастлив,  мне
необходимо увидеть вас хотя бы на один миг,  почерпнуть  мужество  у  вас,
такой сильной; у вас, которая бесконечно выше меня. Я не мыслю  себе,  что
вы откажете в этой милости. Мне известно ваше великодушие, ваше  презрение
к глупым условностям света и опасностям, когда речь идет о добром деле.  Я
видел вас с Луизой, я знаю, вы все можете. Именем дружбы, столь же святой,
столь же чистой, как дружба Луизы, коленопреклоненно заклинаю  вас  прийти
сегодня вечером на луг.
   Бенедикт".



        "20"

   Валентина любила Бенедикта и не могла устоять против его просьбы.  Наша
первая любовь всегда столь невинна, что даже не подозревает таящихся в ней
опасностей. Валентина запрещала  себе  думать  об  истинной  причине  горя
Бенедикта, она знала, что он  несчастлив,  и  готова  была  объяснить  это
самыми невероятными невзгодами, лишь бы не назвать ту, что угнетала его  в
действительности.  Даже  самая  чистая  совесть  сбивается   на,   ложные,
извилистые тропы! Как может женщина с впечатлительной душой, вступившая на
суровый, немыслимо трудный путь долга, как может она не входить ежечасно в
сделку с требованиями  этого  долга?  Валентина  без  труда  нашла  немало
причин, объясняющих горе Бенедикта, и уверила себя, что сама здесь ни  при
чем. Не раз Луиза говорила ей, особенно в последнее время, как огорчают ее
печаль юноши и его беспечность в отношении будущего; говорила Луиза  также
о том, что в скором времени ему придется покинуть кров Лери,  и  Валентина
убедила себя, будто Бенедикт, одинокий, без всякого состояния и поддержки,
нуждается в ее покровительстве и советах.
   Уйти из дома накануне свадьбы было нелегким делом  еще  и  потому,  что
господин де Лансак буквально осаждал невесту своим вниманием  и  заботами.
Однако Валентина умолила кормилицу говорить всем, кто спро