алентин
рос не по дням, а по часам, его  проницательный  взгляд  обжигал,  и  юная
фермерша чувствовала, что кровь бросается ей в лицо всякий раз, когда  она
произносит его имя.
   Таким образом, заброшенный павильон стал предметом вздохов и сожалений.
Время от времени Валентин приходил повидаться с матерью и теткой, но домик
над оврагом стоял довольно далеко от фермы, а юноша не мог без ущерба  для
своих  занятий  предпринимать  длинные  прогулки,  и  уже  первая   неделя
показалась мадам Блютти смертельно длинной.
   Будущее было неопределенным. Луиза поговаривала о том, что пора уезжать
в Париж с сыном и Валентиной.  А  бывало,  сестры  строили  иные  планы  -
приобрести маленький крестьянский домик и жить в  нем  уединенно  и  тихо.
Блютти, по-прежнему ревновавший к Бенедикту, хотя, казалось,  к  этому  не
было никаких причин, заявил, что увезет жену  в  Марш,  где  у  него  были
земли. Так или иначе, приходилось расставаться с  Валентином;  Атенаис  не
могла подумать об этом без печали, и именно печаль эта пролила яркий  свет
на сокровенные тайны ее сердца.
   Как-то утром, не устояв перед соблазном прогулки, Атенаис,  как  добрая
фермерша, решила осмотреть отдаленный лужок. Лужок этот  примыкал  к  лесу
Ваврэ, а овраг находился неподалеку от опушки леса. И случилось  так,  что
Бенедикт с Валентиной прогуливались по опушке, и юноша,  заметив  на  фоне
яркой  зелени  стройный,  изящный  стан  мадам  Блютти,  перескочил  через
изгородь, не испросив на  то  разрешения  своего  ментора,  и  бросился  к
Атенаис. Бенедикт тоже подошел к ним, и все трое немного поговорили.
   Но тут Атенаис, еще хранившая к кузену  живой  интерес,  что  делает  в
глазах мужчины дружбу женщины столь нежной  и  приятной,  заметила,  какие
глубокие следы в такой короткий срок наложила  грусть  на  его  лицо.  Эти
искаженные мукой черты испугали ее, и, взяв Бенедикта под руку, она  стала
умолять его открыть  ей  причину  грусти,  не  скрывать  состояния  своего
недуга. Так  как  Атенаис  догадывалась  о  многом,  она  из  деликатности
отослала Валентина, попросив его принести ей зонтик, забытый под деревом.
   Уже так давно Бенедикт был вынужден скрывать от всех свои страдания,  и
не мудрено, что участие кузины стало для него бальзамом. Он не мог устоять
против искушения излить душу и поведал Атенаис о своей любви к  Валентине,
о том беспокойстве, в каком он живет, находясь с  ней  в  разлуке,  и  под
конец признался, что совсем пал духом, так как  боится,  что  потеряет  ее
навеки.
   Хотя Атенаис давно знала о страстном влечении Бенедикта и Валентины, от
нее ускользала интимная сторона их отношений, что, несомненно, насторожило
бы более опытную особу. В  простоте  души  она  не  могла  помыслить,  что
графиня де Лансак способна забыть свой долг, и считала, что их любовь  так
же чиста, как  ее  чувства  к  Валентину.  Поэтому-то,  поддавшись  порыву
доброты, она пообещала Бенедикту уговорить Валентину отказаться от  своего
сурового намерения.
   - Не знаю, добьюсь я успеха или нет, - добавила Атенаис со свойственной
ей пылкой искренностью, заставлявшей забывать ее недостатки  и  являющейся
главным ее очарованием, - но клянусь не покладая рук трудиться ради вашего
счастья, как ради своего собственного. Мне так хочется доказать вам, что я
по-прежнему ваш друг!
   Тронутый  этим  порывом  великодушной   дружбы,   Бенедикт   благодарно
поцеловал ей руку. Подошедший к ним с зонтиком в  руках  Валентин  заметил
жест Бенедикта и побледнел, потом вспыхнул, и Атенаис, от которой ничто не
ускользнуло, сама смутилась; но, желая придать себе значительный и  важный
вид, она снова обратилась к Бенедикту:
   - Мы должны опять увидеться с вами и решить этот серьезный вопрос. Ведь
я такая легкомысленная, такая неловкая, что нуждаюсь в вашем  руководстве.
Итак, я приду завтра сюда прогуляться и расскажу вам, каковы мои успехи. И
мы вместе обсудим, как нам добиться большего. До завтра!
   И она удалилась, легко ступая по траве,  дружески  кивнув  на  прощание
Бенедикту; но, произнося последние слова, смотрела она не на него.
   На следующий день и в самом деле состоялась новая беседа. Пока Валентин
брел впереди по лесной тропинке, Атенаис  успела  рассказать  Бенедикту  о
своей неудаче. Валентина  не  поддавалась  ни  на  какие  уговоры.  Однако
Атенаис не сложила оружия и в течение всей недели трудилась, не щадя  сил,
лишь бы примирить любовников.
   Переговоры шли медленно. Возможно, молоденькая  дипломатка  не  слишком
возражала против частых конференций  на  лужку.  Когда  они  с  Бенедиктом
замолкали, к ним подходил Валентин и, получив  улыбку  или  взгляд,  более
красноречивый, нежели любые слова, быстро утешался, хотя его не  посвящали
в тайну. И потом, когда переговоры кончались, Валентин  вместе  с  Атенаис
гонялся за бабочками, и иной раз, играючи, ему удавалось  схватить  ее  за
руку, коснуться губами ее волос, похитить ленточку или цветок,  украшавший
ее. В семнадцать лет еще живешь поэзией Дора.
   Если даже Атенаис не приносила добрых вестей, Бенедикт  все  равно  был
рад слышать из  ее  уст  хоть  имя  Валентины,  поговорить  о  ней.  Он  в
мельчайших подробностях расспрашивал кузину о жизни  Валентины,  заставлял
ее слово в слово пересказывать их беседы. К  концу  встречи  он  впадал  в
умиленное состояние духа, чувствуя себя утешенным  и  подбодренным,  и  не
думал о тех роковых последствиях, которые могли иметь его частые  свидания
с кузиной.
   Тем временем Пьер Блютти отправился в Марш  по  своим  делам.  К  концу
недели, на обратном пути домой, он завернул в село, где началась  ярмарка,
и задержался там на сутки. На ярмарке он повстречал Симонно.
   По роковому  стечению  обстоятельств  Симонно  недавно  завел  шашни  с
толстухой птичницей, жившей в хижине  при  дороге,  в  трехстах  шагах  от
знаменитого лужка. Каждый день Жорж отправлялся туда и из окошка сеновала,
служившего храмом их сельской любви, видел, как по тропинке  прогуливается
Атенаис под руку с Бенедиктом.  Тут  же  он  заподозрил  неладное  в  этих
встречах, вспомнив, что мадемуазель Лери  давно  была  влюблена  в  своего
кузена. Он знал  ревнивый  нрав  Пьера  Блютти,  да  и  сам  не  мог  себе
представить, что женщина бегает  на  свидание  с  мужчиной,  ведет  с  ним
секретные беседы, не испытывая к нему чувств  и  не  питая  намерений,  не
совместимых с супружеской верностью.
   Простой здравый смысл подсказал  ему,  что  надо  открыть  глаза  Пьеру
Блютти, что он и не преминул сделать. Фермер пришел в неописуемую ярость и
решил тут  же  уехать  с  ярмарки,  чтобы  пришибить  своего  соперника  и
собственную супругу. Тут Симонно заметил, что пока зло, возможно,  не  так
уж велико, и тем отчасти успокоил гнев Пьера.
   - По правде сказать, -  продолжал  Симонно,  -  при  них  вечно  торчал
мальчишка мадемуазель Луизы, хотя он шел  на  расстоянии  шагов  тридцати,
значит, все происходило у него на  глазах,  поэтому-то  я  и  считаю,  что
больших бед они натворить не успели, разве что на словах,  -  ведь,  когда
мальчишка к ним совался, они  его  прогоняли  прочь.  Твоя  супруга  нежно
хлопала  мальчика  по  щечке  и  посылала  его   побегать,   чтобы   самой
наговориться всласть.
   - Смотрите только, какая бесстыдница! - отвечал Пьер Блютти,  грызя  от
злости кулаки. - Эх, так я и  знал,  что  этим  все  кончится.  А  этот-то
ветрогон! Он любой бабе зубы заговорит. Волочился и за мадемуазель  Луизой
и за моей супругой перед нашей свадьбой. А потом, это  уж  всем  известно,
осмелился ухаживать за госпожой де  Лансак.  Но  она,  женщина  честная  и
уважаемая, не пожелала его видеть, потребовала, чтобы он и носа  на  ферму
не смел казать, пока она там живет. Мне ли не знать, я сам слышал, как она
сказала это своей сестре в тот день, когда переехала к нам. А  теперь,  за
неимением лучшего, этот господинчик опять подкатился  к  моей  супруге!  А
может, они уже давно снюхались, почем я знаю? Почему она  последнее  время
повадилась каждый вечер разряженная бегать в замок,  хотя  я  был  против?
Потому что с ним виделась. И  там  еще  этот  проклятущий  парк,  где  они
прогуливались вдвоем сколько их душеньке угодно. Нет уж, черта  с  два!  Я
отомщу. Теперь, когда парк закрыли, они, дело ясное, назначают свидания  в
лесу. Откуда мне знать, что ночью делается? Но, дьявол меня возьми, я тут,
и на сей раз мы увидим, спасет ли сатана  его  шкуру.  Я  им  покажу,  что
нельзя безнаказанно оскорблять Пьера Блютти.
   - И если тебе  понадобится  друг,  знай,  что  я  тебя  не  оставлю,  -
подхватил Симонно.
   Приятели обменялись рукопожатием и вместе зашагали к ферме.
   Тем временем Атенаис с успехом ходатайствовала за  Бенедикта,  с  такой
искренностью и с таким жаром защищала дело их любви, ссылаясь на  то,  что
Бенедикт нездоров, грустен, бледен, извелся от тоски, уверяла, что он  так
робок, так покорен, что в конце концов  слабовольная  Валентина  позволила
себя уговорить. В тайниках души ей хотелось, чтобы  Бенедикт  пришел,  так
как и ей тоже дни казались  бесконечно  длинными,  а  собственное  решение
бесконечно жестоким.
   Вскоре они  уже  говорили  только  о  том,  как  преодолеть  трудности,
мешающие встрече.
   - Мне приходится скрывать свою любовь, как будто  она  преступление,  -
признавалась Валентина. - Какому-то врагу, а кто он, я  не  знаю,  но  он,
безусловно, следил за каждым моим шагом, удалось рассорить меня с матерью.
Теперь я вымаливаю у нее прощение - ведь, кроме  нее,  у  меня  никого  не
осталось.   Но   если   я   скомпрометирую   себя    какой-нибудь    новой
неосторожностью, мать узнает, и тогда уже не  будет  надежды  смягчить  ее
сердце. Поэтому-то я и не могу пойти с тобой на луг.
   - Конечно, нет, - согласилась Атенаис, - но он сам может сюда прийти.
   - Помилуй, - возразила Валентина. - Вспомни, как враждебно высказывался
по этому поводу твой муж; кроме того, появление Бенедикта поведет к  ссоре
не только в вашей семье и с твоим мужем - он уж наверняка два года не  был
на ферме. Его визит не может пройти незамеченным,  начнутся  разговоры,  и
каждый поймет, что я всему причиной.
   - Это, конечно, так, - согласилась Атенаис,  -  но  почему  бы  ему  не
прийти сюда в сумерки, тогда его никто не заметит. Сейчас уже  осень,  дни
стали короче, в восемь часов тьма кромешная, в девять все ложатся,  а  мой
муж - он не такой соня, как все прочие, - в отъезде. Если Бенедикт будет у
калитки фруктового сада в половине десятого, если я сама ему открою,  если
вы часок-другой поболтаете в зале и  вернется  он  к  себе  к  одиннадцати
часам, пока еще луна не взошла, чего же тут такого трудного или опасного.
   Валентина по-прежнему возражала, Атенаис настаивала на  своем,  молила,
даже, случалось, плакала и наконец заявила, что отказ доведет Бенедикта до
смерти. В конце концов доводы ее восторжествовали. На следующий  день  она
примчалась на луг и торжествующе сообщила Бенедикту добрую весть.
   В  тот  же  вечер  Бенедикт,  получив   наставления   от   своей   юной
покровительницы и, кроме того, зная в округе каждый кустик и  тропку,  был
введен к Валентине и просидел у нее два часа; к  концу  беседы  ему  вновь
удалось подчинить ее своей воле. Он успокоил ее насчет будущего,  поклялся
навеки отказаться от счастья, раз оно будет оплачено ценою  ее  раскаяния,
рыдал от любви и блаженства у ее ног и удалился,  радуясь  тому,  что  она
стала спокойнее и доверчивее и согласилась увидеться с ним завтра вечером.
   Но на следующий день на ферму явились Пьер  Блютти  с  Жоржем  Симонно.
Блютти удалось скрыть свой гнев, и он  внимательно  следил  за  женой.  На
лужок она не пошла, да и незачем было туда больше ходить; к  тому  же  она
боялась, как бы муж ее не выследил.
   Блютти стал расспрашивать соседей, он действовал со всей отпущенной ему
природой ловкостью, и, надо сказать, ее  не  занимать  стать  крестьянину,
особенно же когда затронуты струны его не слишком чувствительной  души.  С
прекрасно разыгранным равнодушием он целый день смотрел и слушал. Так  ему
удалось услышать, как батрак сообщал  своему  дружку,  что  Чародейка,  их
огромная рыжая собака, лаяла  без  передышки  с  девяти  часов  вечера  до
полуночи. Пьер Блютти тут же отправился в фруктовый сад и  обнаружил,  что
один из камней на  верху  ограды  чуть  сдвинут  с  места.  Но  еще  более
красноречивой уликой оказался след каблука, отпечатавшийся то тут, то  там
на глинистом склоне канавы. А ведь на ферме никто не щеголял в  сапогах  -
все обходились деревянными сабо или грубыми  башмаками,  подбитыми  в  три
ряда гвоздями.
   Теперь у Блютти уже не оставалось  сомнений.  Желая  наверняка  нанести
удар сопернику, он сумел до времени скрыть свой гнев и  боль,  а  вечером,
расцеловав  жену,  объявил,  что  пойдет   ночевать   на   мызу   Симонно,
расположенную в полулье от них. Сбор винограда подходил к концу;  Симонно,
замешкавшийся со сбором, попросил у Пьера помощи - пусть, мол,  присмотрит
нынче ночью за вином, бродящим в чанах. Эта выдумка ни у кого  не  вызвала
сомнений. Атенаис чувствовала себя столь невинной перед мужем, что  ее  не
насторожили его планы.
   Итак, Пьер отправился к дружку и, яростно потрясал  тяжелыми  железными
вилами, которыми орудуют в округе во время сенокоса для уборки,  или,  как
здесь выражаются,  чтобы  "прихорошить"  на  возу  сено,  стал  со  жгучим
нетерпением ждать ночи. А  Симонно,  стараясь  придать  другу  мужества  и
хладнокровия, то и дело подносил ему вина.



        "38"

   Пробило семь часов. Вечер выдался печальный и холодный. Под  соломенной
крышей домика завывал ветер,  и  ручей,  непомерно  разлившийся  во  время
последних дождей, несся по дну оврага с  жалобным  и  монотонным  лепетом.
Бенедикт собирался покинуть своего юного  друга  и,  как  накануне,  начал
плести какую-то басню о том, что ему-де необходимо отлучиться из дому,  но
тут Валентин прервал его.
   - Зачем вы меня обманываете? - спросил  он  сердито,  швырнув  на  стол
книгу, которую держал в руках. - Вы же идете на ферму.
   Изумленный Бенедикт не нашелся, что ответить.
   - Так вот что, мой друг, - продолжал  юноша  с  горькой  решимостью,  -
идите туда и будьте счастливы, вы заслуживаете этого больше, чем я, и если
что-либо может смягчить мои страдания,  то  лишь  мысль  о  том,  что  мой
соперник - вы.
   Бенедикт не мог опомниться от  изумления,  мужчины  вообще  не  слишком
проницательны в подобных вещах, да к тому же за собственным  горем  он  не
заметил, что любовь овладела  сердцем  юноши,  отданного  под  его  опеку.
Ошеломленный этими словами, Бенедикт решил было, что  Валентин  влюблен  в
свою тетку, и кровь его заледенела в жилах от удивления и горя.
   - Друг мой, - опускаясь на стул, печально продолжал Валентин, - я знаю,
я вас оскорбил, вы досадуете на меня и, возможно, огорчились.  И  это  вы,
кого я так люблю! И это я  вынужден  бороться  с  ненавистью,  которую  вы
внушаете мне подчас! Так вот, Бенедикт, берегитесь  меня:  в  иные  дни  я
способен вас убить.
   - Несчастное дитя! - воскликнул Бенедикт, с силой схватив Валентина  за
руку. - И вы осмелились питать такие чувства к  той,  к  кому  вы  обязаны
относиться с уважением, как к родной матери!
   - Почему матери? - возразил юноша, грустно улыбнувшись. -  Она  слишком
молода, чтобы быть моей матерью.
   - Великий боже! - в замешательстве воскликнул Бенедикт. - Но что скажет
Валентина?
   - Валентина? А ей-то что? Но почему, почему она не предвидела того, что
произойдет? Почему разрешала  нам  встречаться  каждый  вечер?  И  почему,
наконец, вы сами взяли меня в поверенные и свидетели вашей любви?  Ибо  вы
ее любите, теперь я уже не могу обманываться. Вчера я незаметно  пошел  за
вами, вы отправились на ферму, а для того, чтобы встретиться с мамой или с
тетей, вовсе необязательно  было  принимать  такие  предосторожности,  так
таиться. Скажите, почему вы прятались?
   - О господи, о чем вы говорите? - воскликнул Бенедикт, чувствуя, что  с
его души свалилась огромная тяжесть, - значит, вы решили, что я влюблен  в
кузину?
   - А кто же может в нее не влюбиться? -  ответил  юноша  с  простодушным
восторгом.
   - Иди ко мне, дитя мое, - сказал Бенедикт, прижимая Валентина  к  своей
груди. - Веришь ли ты слову друга? Так вот, клянусь честью, никогда  я  не
любил Атенаис и никогда не полюблю. Ну, доволен теперь?
   - Неужели это правда? - воскликнул Валентин, лихорадочно обнимая своего
наставника. - Но в таком случае зачем ты ходишь на ферму?
   - Заниматься очень важными делами, речь идет  о  состоянии  госпожи  де
Лансак, - не без замешательства произнес Бенедикт. - Я поссорился с Блютти
и потому вынужден  таиться,  да  его  и  впрямь  могло  бы  оскорбить  мое
присутствие у них в доме, поэтому я и принимаю кое-какие предосторожности,
чтобы попасть к твоей  тетушке.  Я  все  должен  сделать  ради  защиты  ее
интересов. Это дела денежные, в которых  ты  не  разбираешься...  Впрочем,
тебя они и не касаются... Потом я тебе все  объясню;  а  сейчас  мне  пора
идти.
   - С меня вполне достаточно ваших слов, - сказал  Валентин,  -  и  я  не
прошу у вас дальнейших объяснений. Вы не можете поступать  неблагородно  и
невеликодушно. Но разреши мне проводить тебя, Бенедикт!
   - Конечно, проводи, но только часть дороги, - ответил Бенедикт.
   Они вместе вышли из хижины.
   - К чему это оружие? - спросил Бенедикт, видя, что  Валентин  шагает  с
ружьем на плече.
   - Сам не знаю. Я решил  проводить  тебя  до  фермы.  Пьер  Блютти  тебя
ненавидит, я знаю. Если он тебя встретит, он способен пойти  на  все.  Это
злобный и подлый человек; разреши мне сопровождать тебя. Да, кстати, вчера
вечером я не мог уснуть до твоего возвращения.  Меня  мучили  кошмары.  Но
сейчас, когда с души моей спало бремя страшной  ревности,  сейчас,  когда,
казалось бы, я должен радоваться, у меня тяжело на душе; пожалуй,  впервые
в жизни у меня такое мрачное настроение.
   - Я тебе тысячу раз говорил, Валентин, что нервы у тебя как у  женщины.
Бедное дитя! И все же твоя дружба мне мила. Думаю  даже,  что  именно  она
примирит меня с жизнью, когда мне ничего не останется.
   Некоторое время оба шагали в молчании, потом снова завели беседу,  хотя
она прерывалась и замирала каждую минуту. Бенедикт чувствовал, как  сердце
его полнится радостью при мысли, что близка минута встречи с Валентиной. А
юный его  спутник,  натура  более  уязвимая  и  впечатлительная,  старался
прогнать прочь какое-то страшное  предчувствие.  Бенедикт  решил  доказать
юноше все безумие его любви к Атенаис, побудить его бороться  против  этой
опасной  склонности.  В  самых  мрачных  красках  он  нарисовал  ему  зло,
порождаемое страстями, но  пламенный  трепет  счастья  опровергал  его  же
собственные доводы.
   - Возможно, ты и прав! - проговорил Валентин. - Мне почему-то  кажется,
что мне на роду написано не знать счастья. По крайней  мере  я  убежден  в
этом сегодня, до того  темно  и  тоскливо  у  меня  на  душе.  Возвращайся
пораньше, слышишь? И позволь мне проводить тебя до калитки сада. Хорошо?
   - Нет, дитя мое, нет, не надо, - отозвался Бенедикт, останавливаясь под
старой ивой, стоявшей на развилке дороги, сворачивавшей под прямым  углом.
- Возвращайся домой, я скоро приду и снова примусь читать тебе  нотации...
Да что с тобой?
   - Возьми мое ружье.
   - Какое безумие!
   - Слышишь? - шепнул Валентин.
   Над их головами раздался хриплый унылый крик.
   - Это козодой, - пояснил Бенедикт. - Он живет в дупле вот этого старого
дерева. Хочешь его убить? Я сейчас его выгоню.
   Бенедикт ударил ногой по трухлявому стволу. Птица  молча  как-то  боком
пролетела над ними. Валентин прицелился,  но  было  слишком  темно,  и  он
промахнулся. Козодой улетел прочь все с тем же унылым криком.
   - Вещая птица, пророчица бедствий! -  проговорил  юноша.  -  Я  упустил
тебя. Кажется, именно козодоя