зом,
положение  его  было  до  крайности  мучительным,  тогда  как  отъезд   на
неопределенный срок избавлял его сверх того  от  неприятностей,  неизбежно
связанных с  вынужденной  продажей  земель  Рембо,  так  как  главный  его
кредитор  категорически  требовал  уплаты  долга,  выражавшегося  в  сумме
примерно пятисот тысяч франков; и  в  ближайшее  время  этому  прекрасному
поместью, которое с таким  тщеславным  старанием  округляла  мадам  Рембо,
суждено было, к великому ее неудовольствию, быть раздробленным  на  жалкие
наделы.
   В то же самое время господин де Лансак избавлялся от  слез  и  капризов
своей молодой супруги.
   "В мое отсутствие, - думал он, - она свыкнется с мыслью, что свобода ее
потеряна. При ее безмятежном нраве, при ее  склонности  к  уединению,  она
скоро привыкнет к спокойной и скромной жизни, какую я ей уготовал, а  если
некая романтическая любовь смущает покой ее души, ну что ж,  у  нее  будет
достаточно времени, чтобы исцелиться от нее  до  моего  возвращения,  если
только все эти бредни не наскучат ей еще раньше".
   Господин де Лансак был человеком без предрассудков, в чьих глазах любое
чувство, любой довод, любое убеждение определяются могущественным  словом,
которое правит миром: словом "деньги".
   У госпожи де Рембо были другие поместья в других провинциях  и  повсюду
тяжбы. Тяжбы, можно сказать, заполняли жизнь графини; правда, она уверяла,
что судебные разбирательства подрывают ее здоровье, что все эти хлопоты ее
утомляют, но, не будь их, она умерла бы от скуки. С тех  пор  как  графиня
утратила былое величие, тяжбы стали единственной пищей ее  деятельности  и
страсти к интригам; в них и изливала она всю свою желчь,  накопившуюся  за
годы, с тех пор как ее положение в  высшем  свете  пошатнулось.  Сейчас  в
Солони она затеяла весьма важный процесс против  жителей  одного  поселка,
оспаривавших у графини большую пустошь, поросшую вереском.  Слушание  дела
было уже назначено,  и  графине  не  терпелось  укатить  в  Солонь,  чтобы
подстегнуть своего  адвоката,  повлиять  на  судей,  пригрозить  противной
стороне, словом, отдаться той лихорадочной деятельности,  которая,  словно
червь, подтачивает души, с юности вскормленные тщеславием. Не будь болезни
Валентины, она умчалась бы в Солонь на следующий же  день  после  свадьбы,
чтобы заняться этим процессом; теперь, видя, что  дочь  вне  опасности,  и
зная, что дела задержат ее  ненадолго,  она  условилась  уехать  вместе  с
зятем, направлявшимся в  Париж,  и,  распрощавшись  с  ним  на  полдороге,
поспешила туда, где разбиралась ее жалоба.
   Валентина на несколько дней осталась одна вместе с бабушкой и нянькой в
замке Рембо.



        "25"

   Как-то ночью Бенедикт, которого непрерывно мучили жесточайшие боли,  не
позволявшие ни на чем сосредоточиться,  очнулся  и,  чувствуя  себя  более
спокойным, попытался вызвать в памяти все  случившееся.  Голова  его  была
забинтована, и даже половину лица  захватывала  повязка,  почти  не  давая
доступа воздуху. Он сделал  движение,  стараясь  устранить  эту  помеху  и
вернуть  себе  способность  видеть,  что  обычно  опережает  у  нас   даже
потребность мыслить. И тут же чьи-то  руки,  легко  коснувшиеся  его  лба,
откололи булавки, ослабили повязку, чтобы помочь больному. Бенедикт увидел
склоненную над ним бледную женщину и при мерцающем свете ночника  различил
благородный, чистый профиль, отдаленно напоминавший профиль Валентины. Ему
почудилось, будто все это привиделось ему, и рука его невольно  потянулась
к руке призрака. Но призрак перехватил его руку и поднес к своим губам.
   - Кто вы? - проговорил, вздрогнув, Бенедикт.
   - И вы еще спрашиваете? - ответил голос Луизы.
   Добрая Луиза бросила все и примчалась выхаживать своего друга.  Она  не
отходила от больного ни днем ни ночью, неохотно уступала свой пост тетушке
Лери, приходившей по утрам ее сменять, самоотверженно выполняла  печальный
долг сиделки при умирающем, зная,  что  надежды  на  спасение  почти  нет.
Однако благодаря самоотверженному  уходу  Луизы  и  собственной  молодости
Бенедикт избег почти неминуемой смерти и однажды нашел в  себе  достаточно
силы не только поблагодарить Луизу, но и  упрекнуть  ее  за  то,  что  она
спасла ему жизнь.
   - Друг мой, - сказала Луиза, испуганная этой душевной подавленностью, -
если я, по вашим словам, с такой жестокостью  постаралась  вернуть  вас  к
жизни, которую  не  способна  скрасить  моя  любовь,  то  сделала  это  из
преданности Валентине.
   Бенедикт затрепетал.
   - Сделала для того, - продолжала Луиза, -  чтобы  сохранить  ее  жизнь,
которая, так же как и ваша, находится под угрозой.
   - Под угрозой? Но почему? - воскликнул Бенедикт.
   - Узнав о вашем безумном поступке, о вашем преступлении, Валентина, без
сомнения питающая к  вам  самую  нежную  дружбу,  внезапно  заболела.  Луч
надежды, возможно, мог бы еще спасти ее, но она не знает, что вы живы.
   - Так пусть же никогда и не узнает! - воскликнул Бенедикт. - Коль скоро
зло свершилось, коль скоро удар нанесен, дайте же  ей  умереть  вместе  со
мной.
   С этими словами Бенедикт сорвал повязку, и рана вновь открылась бы,  не
будь здесь Луизы, которая мужественно боролась за жизнь  раненого,  спасая
его от самого  себя;  потом,  обессилев,  она  упала  на  стул,  сраженная
душевной болью.
   В другой раз Бенедикт, казалось, вышел из состояния  глубокой  летаргии
и, схватив руку Луизы, проговорил:
   - Почему вы здесь? Ваша сестра умирает, и вы ухаживаете за мной,  а  не
за ней!
   Не  совладав  со  страстью,  забыв  все  на  свете,  Луиза  восторженно
воскликнула:
   - А если я люблю вас больше, чем Валентину?!
   - В таком случае вы прокляты, - ответил Бенедикт, с помутившимся взором
отталкивая ее руку, - вы предпочитаете хаос свету,  демона  архангелу.  Вы
сумасшедшая! Уходите прочь! Я и без того несчастлив, не надрывайте же  мне
душу своими горестями.
   Ошеломленная Луиза уткнулась лицом в занавеску  и  плотно  закутала  ее
краем себе голову, чтобы заглушить рыдания; Бенедикт тоже плакал, и  слезы
успокоили его.
   Через минуту он позвал Луизу.
   - По-моему, я резко говорил с вами сейчас, - сказал он,  -  но  следует
простить бред, вызванный лихорадкой.
   Вместо ответа Луиза только поцеловала протянутую к ней руку  Бенедикта.
А ему  пришлось  собрать  остаток  всех  своих  душевных  сил,  чтобы  без
раздражения вынести это свидетельство любви и покорности.  Объясняйте  эту
странность как можете, - присутствие Луизы не только не утешало Бенедикта,
но,  напротив,  было  ему  неприятно,  заботы  ее   раздражали   больного.
Признательность боролась в его душе с нетерпением и досадой. Принимать  от
Луизы все эти услуги, все эти знаки преданности было  равносильно  упреку,
равносильно горькому осуждению той любви,  что  он  питал  к  другой.  Чем
пагубнее была для него эта страсть, тем оскорбительнее казались ему  любые
попытки отговорить его от этого чувства; с гордостью отчаяния цеплялся  он
за свою любовь. И если в минуты счастья душа его  была  способна  вместить
симпатию и сочувствие к Луизе, то в  горе  он  утратил  это  свойство.  Он
считал, что его собственное горе достаточно тяжело, и  если  любовь  Луизы
как бы взывала к его великодушию, то это казалось ему эгоистичным и притом
неуместным   требованием.   Возможно,    такая    несправедливость    была
непростительна, но разве во всех обстоятельствах у человека  хватает  силы
преодолеть свои беды? Таково утешение, обещанное Евангелием, но  чьи  руки
будут держать весы, кто будет судьей? Разве  господь  бог  раскрывает  нам
свои предначертания? Разве измеряет он чашу, которую мы испили до дна?
   Графиня  де  Рембо  отсутствовала  уже  два  дня,  когда  у   Бенедикта
возобновился лихорадочный бред еще небывалой силы. Приходилось привязывать
его к кровати. Нет более жестокой тирании, чем тирания дружбы; подчас  она
силком навязывает нам существование, которое для нас  хуже  смерти,  и  не
стесняется прибегнуть к произволу, лишь бы  пригвоздить  нас  к  позорному
столбу жизни.
   Наконец Луизе, попросившей посторонних оставить ее наедине  с  больным,
удалось успокоить Бенедикта, повторяя десятки раз имя Валентины.
   - А где она? - вдруг спросил Бенедикт, резким движением  поднявшись  на
ложе, словно пораженный удивлением.
   - Бенедикт, - ответила Луиза, - она там же, где вы: на  пороге  могилы.
Неужели вы хотите, приняв страшную кончину, отравить ее последние минуты?
   - Она умрет, - проговорил он с улыбкой, мучительно исказившей его лицо.
- О, бог милосерден, значит, мы будем вместе!
   - А если она останется жива, - возразила Луиза, - если она прикажет вам
жить, если, в награду за ваше послушание она вернет вам свою дружбу?
   - Дружбу? - с презрительным смехом отозвался Бенедикт. - На что мне  ее
дружба? Разве я не подарил вам свою дружбу? А какой вам в ней толк?
   - О, как вы жестоки, Бенедикт! - печально воскликнула Луиза. - Но  чего
бы я только  не  сделала  ради  вашего  спасения.  Скажите,  а  что,  если
Валентина вас любит, а что, если я ее видела, слышала произнесенные  ею  в
бреду признания, на которые вы не смели даже надеяться?
   - Я сам слышал их! - ответил Бенедикт с внешним спокойствием, под каким
он умел скрывать самые жгучие волнения. - Я знаю, что Валентина любит меня
так, как я надеялся быть любимым. Надеюсь, вы теперь не будете насмехаться
надо мной?
   - Упаси боже! - ответила удивленная Луиза.
   Предыдущей ночью Луиза проникла  к  Валентине.  Ей  без  труда  удалось
предупредить и уговорить кормилицу, которая была предана также и  Луизе  и
которая с умилением  смотрела,  как  та  сидит  у  изголовья  сестры.  Вот
тогда-то им обеим удалось втолковать бедняжке, что Бенедикт  жив.  Сначала
Валентина испытала бурную радость, целуя и обнимая этих двух преданных  ей
женщин, потом вновь ею овладело  оцепенение,  и  на  заре  Луизе  пришлось
удалиться, так и не добившись от сестры ни слова, ни взгляда.
   Назавтра ей сообщили, что Валентина чувствует  себя  лучше,  и  поэтому
Луиза всю ночь провела у постели Бенедикта, которому  стало  хуже;  но  на
следующую ночь, узнав, что  болезнь  Валентины  вновь  приняла  угрожающий
оборот, она, оставив Бенедикта в пароксизме лихорадки, побежала к  сестре.
Разрываясь между двумя больными, печальная и мужественная Луиза забывала о
самой себе.
   У изголовья Валентины она застала врача.  Когда  вошла  Луиза,  больная
была спокойна и спала. Тут, отведя доктора в сторону, решив, что  ее  долг
открыться ему,  она  доверила  скромности  врача  тайну  двух  влюбленных,
надеясь, что это поможет ему применить к  ним  более  действенные  способы
лечения, лечения, так сказать, морального.
   - Вы поступили очень разумно, - ответил врач, - доверив мне эту  тайну,
но в этом не было необходимости, я все равно разгадал бы ее, если даже  вы
промолчали бы. Я отлично понимаю ваши затруднения в столь щекотливом деле,
особенно принимая во внимание предрассудки и обычаи, но стараясь  улучшить
их физическое состояние, я берусь  успокоить  эти  две  заблудшие  души  и
вылечить одного с помощью другого.
   В эту минуту Валентина открыла глаза и узнала сестру. Поцеловав ее, она
слабым голосом спросила, как чувствует себя Бенедикт. Тут вмешался врач.
   - Сударыня, - начал он, - лишь я один могу сообщить вам это,  поскольку
я его лечил и мне, к счастью, до сих пор  удавалось  продлить  его  жизнь.
Друг, о  котором  вы  тревожитесь  и  о  котором  может  с  полным  правом
тревожиться такая благородная и великодушная душа, как  ваша,  сейчас  вне
опасности. Но его душевное состояние далеко от исцеления, и вы одна можете
мне помочь.
   - О боже! - бледнея, произнесла Валентина, молитвенно складывая руки  и
устремив на врача печальный и глубокий взгляд тяжело больного человека.
   - Да, сударыня, - продолжал он, - лишь приказание, исходящее  из  ваших
уст, лишь ваше слово утешения и бодрости могут залечить  его  рану,  иначе
она снова откроется из-за ужасного упорства больного, который  каждый  раз
срывает швы, как только образуется рубец. Наш юный друг сражен глубочайшим
унынием, и я не обладаю достаточно мощным средством против  его  душевного
недуга. Я нуждаюсь в вашей помощи; не соблаговолите ли вы мне ее оказать?
   С этими словами добрый сельский врач, безвестный старик ученый, который
сотни раз в своей жизни останавливал кровь и слезы, взял руку Валентины  с
почтительной лаской, не без примеси былой галантности,  и,  считая  пульс,
поцеловал эту ручку.
   Валентина, еще слишком слабая,  чтобы  понять  его  слова,  глядела  на
доктора наивно изумленным взором, с печальной улыбкой на губах.
   - Так вот, дорогое дитя,  -  продолжал  старик,  -  хотите  стать  моим
подлекарем и помочь мне исцелить нашего больного?
   Валентина молча кивнула головой, простодушно и жадно глядя на врача.
   - Итак, завтра? - повторил он.
   - О нет, сейчас же, сегодня!  -  ответила  она  слабым,  проникновенным
голосом.
   - Сейчас, бедное мое дитя? - с улыбкой повторил врач. -  Посмотрите  на
свечи, сейчас два часа ночи, но если вы обещаете мне быть умницей и хорошо
выспитесь  и  если  вас  не  будет  завтра  лихорадить,  мы  пойдем  утром
прогуляться по лесу Ваврэ. Там в укромном уголку  стоит  маленький  домик,
куда вы принесете надежду и жизнь.
   Валентина, в свою очередь, пожала руку старику  доктору,  покорно,  как
дитя, приняла все лекарства и, обняв за шею Луизу,  заснула  на  ее  груди
мирным сном.
   - Что вы делаете, господин  Фор?  -  спросила  Луиза,  убедившись,  что
сестра спит. - Где она найдет силы выйти  из  дому,  когда  еще  несколько
часов назад она находилась в агонии?
   - Найдет, не беспокойтесь, - ответил доктор Фор. - Нервные  переживания
ослабляют тело только во время  приступов.  Эти  приступы  столь  очевидно
связаны с душевными волнениями,  что  благодетельный  переворот  в  мыслях
должен соответственно отразиться на ходе болезни.  Десятки  раз  с  начала
недуга я сам наблюдал как госпожа  де  Лансак  переходила  от  глубочайшей
прострации к невиданной энергии, которой мне хотелось бы дать выход. Те же
самые симптомы я вижу и у Бенедикта;  эти  два  существа  необходимы  друг
другу.
   - О господин Фор! - воскликнула Луиза. - А не совершим  ли  мы  с  вами
большой неосторожности?
   - Не думаю, - страсти особенно опасны для  жизни  отдельного  человека,
равно как и общества в целом, те страсти,  которые  мы  сами  обостряем  и
доводим до предела. Ведь я сам  был  молод,  сам  был  влюблен  до  потери
сознания, и разве я не исцелился? Не дожил до старости? Не бойтесь,  время
и опыт существуют для всех. Так пусть же эти бедные дети сначала исцелятся
и, найдя в себе силы жить, найдут силы и расстаться. Но давайте  приблизим
пароксизм страсти, иначе без нашего вмешательства она способна  проявиться
самым роковым образом, - если же  мы  узаконим  ее  нашим  вмешательством,
возможно, что она в какой-то мере утихнет.
   - О, ради него, ради нее я готова на любые жертвы! - ответила Луиза.  -
Но что о нас станут говорить,  господин  Фор?  Какую  же  преступную  роль
сыграем мы оба!
   - Если молчит ваша совесть, так чего же вам  бояться  людей?  Разве  не
причинили они вам все зло, какое только могли  причинить?  Так  ли  уж  вы
обязаны им? Много ли снисхождения и милосердия вы встречали у людей?
   Лукавая и одновременно сердечная улыбка старика вызвала на  лице  Луизы
краску.  Она  взялась  удалить  из  дома  Бенедикта   всех   нежелательных
свидетелей, и на следующий день Валентина, доктор Фор и  кормилица,  после
часовой прогулки в экипаже по лесу Ваврэ отправились пешком в  укромное  и
угрюмое  место,  велев  кучеру  подождать.  Опираясь  на  руку  кормилицы,
Валентина спустилась  по  извилистой  тропинке  в  овраг,  а  доктор  Фор,
опередив своих спутниц, отправился удостовериться, нет ли в доме Бенедикта
лишних людей. Луиза под разными предлогами отослала всех и сидела  одна  у
изголовья дремавшего Бенедикта. Врач запретил ей предупреждать больного  о
визите Валентины, опасаясь,  что  нетерпеливое  ожидание  будет  для  него
слишком мучительным и усугубит его болезненное возбуждение.
   Когда Валентина подошла к хижине, ее невольно охватила дрожь, но доктор
Фор, подойдя к ней, сказал:
   - Ну, сейчас вам требуется собрать все свое мужество и дать  его  тому,
кто лишился этого качества. Помните, что  жизнь  моего  пациента  в  ваших
руках.
   Подавив волнение высшим напряжением души, что само  по  себе  могло  бы
поколебать утверждения материалистов, Валентина переступила порог  темной,
угрюмой комнаты, где  на  кровати  под  пологом  из  зеленой  саржи  лежал
больной.
   Луиза намеревалась было подвести сестру  к  Бенедикту,  но  доктор  Фор
схватил ее за руку.
   - Мы здесь с вами, прелестная  моя  любопытница,  лишние,  пойдем-ка  в
огород полюбоваться овощами. А вы, Катрин, - обратился он к  кормилице,  -
присядьте на эту скамейку у порога дома и,  если  кто-нибудь  появится  на
тропинке, хлопните в ладоши, чтобы нас предупредить.
   Врач увлек за  собой  Луизу,  которая,  слушая  его  слова,  испытывала
невыразимую  тоску.  Она  досадовала  на  свое  положение,  осыпала   себя
упреками, и возможно, что причиной этого была невольная и жгучая ревность.



        "26"

   При легком звякании  колец  занавески  по  заржавевшему  металлическому
пруту Бенедикт, еще не окончательно проснувшийся, приподнялся на постели и
прошептал имя Валентины. Он только что видел ее  во  сне,  но,  увидев  ее
наяву,  испустил  столь  радостный  крик,  что  он  достиг  слуха   Луизы,
прогуливавшейся в глубине сада, и наполнил ее душу горечью.
   - Валентина, - пробормотал Бенедикт, - это ваша тень пришла за мной?  Я
готов следовать за вами.
   Валентина без сил опустилась на стул.
   - Это я сама пришла приказать вам жить, - ответила она, -  или  умолять
вас убить меня вместе с вами.
   - Я предпочел бы последнее, - ответил Бенедикт.
   - О друг мой,  -  возразила  Валентина,  -  самоубийство  -  нечестивый
поступок, не будь  его,  мы  соединились  бы  в  могиле.  Но  господь  бог
запрещает самоубийство, он проклял бы нас, покарал бы, обрекши  на  вечную
разлуку. Так примем же жизнь, какова бы она ни была; разве и в самом  деле
не находите  вы  в  своих  мыслях  источника,  способного  пробудить  ваше
мужество?
   - Какой же источник, Валентина? Скажите скорее.
   - А моя дружба?
   - Ваша дружба? Это гораздо больше того, что я заслуживаю,  я  недостоин
ответить на нее, да и не хочу.  Ах,  Валентина,  вам  следовало  бы  спать
вечно; проснувшись, даже самая чистая женщина становится лицемеркой.  Ваша
дружба!
   - О, какой же вы эгоист! Значит, вам ничто мои угрызения совести!
   - Я чту их, именно потому-то я и хочу умереть. Зачем  вы  пришли  сюда?
Вам следовало бы забыть религию, угрызения совести и  прийти  сюда,  чтобы
сказать мне: "Живи, и я тебя полюблю", иначе вам лучше  было  бы  остаться
дома, забыть меня, дать мне погибнуть. Разве я у вас  чего-нибудь  просил?
Разве хотел отравить вашу жизнь? Разве  играл  я  вашим  счастьем,  вашими
принципами? Разве я вымаливал ваше сострадание? Послушайте, Валентина, тот
человеческий порыв, какой привел вас сюда, ваша дружба -  все  это  пустые
слова, которые могли бы  обмануть  меня  месяц  назад,  когда  я  еще  был
ребенком и один ваш взгляд давал мне  силы  прожить  день.  С  тех  пор  я
перенес слишком много, слишком глубоко познал страсть и  не  позволю  себя
ослепить. Я не начну новой бесполезной и безумной борьбы, не в моих  силах
противостоять моему уделу. Знаю, что вы будете  противиться  мне,  уверен,
что вы так и поступите. Время от времени вы бросите мне слово ободрения  и
сочувствия, чтобы помочь мне в моих муках, и то, пожалуй, будете  упрекать
себя за это как за преступление и побежите к священнику, умоляя  отпустить
ваш грех, грех непростительный. Ваша жизнь будет  искалечен