вести целый день на ферме у Атенаис.
   По словам Валентины, подружка пригласила ее, чтобы вместе  позавтракать
под открытым небом, и обещала для такого случая  испечь  пирог.  Произнеся
слово пирог, Валентина спохватилась, так как старуха маркиза тоже пожелала
принять участие в пиршестве, но, к  счастью,  отказалась  от  своей  затеи
из-за жары и дальнего пути.
   Валентина, выехавшая верхом,  соскочила  с  коня  невдалеке  от  фермы,
отослала слугу с лошадью домой, а сама, как горлинка, понеслась вперед меж
цветущих кустов, которыми была обсажена дорога в Гранжнев.



        "13"

   Накануне  Валентине  удалось  предупредить  Луизу   о   своем   визите,
поэтому-то вся ферма радостно прихорошилась  в  ожидании  гостьи.  Атенаис
поставила свежие букеты в синие стеклянные вазы, Бенедикт подстриг в  саду
деревья, прошелся граблями по дорожкам,  починил  скамейки.  Тетушка  Лери
собственноручно испекла превосходное печение, какое  и  не  снилось  самым
искусным поварихам. Дядюшка Лери побрился  и  нацедил  в  погребе  лучшего
вина. Когда же  Валентина  совсем  одна  бесшумно  вошла  в  столовую,  ее
приветствовали криками  радостного  изумления.  Она  бросилась  в  объятия
тетушки Лери, присевшей перед гостьей  в  реверансе,  горячо  пожала  руку
Бенедикту, как дитя порезвилась  с  Атенаис,  повисла  на  шее  у  сестры.
Никогда еще Валентина не  чувствовала  себя  такой  счастливой;  вдали  от
взглядов матери, вдали от ее ледяной  суровости,  сковывавшей  каждый  шаг
дочери, она и двигалась свободнее и впервые со дня  рождения  жила  полной
жизнью.  Валентина  была  кроткое  и  доброе  создание,  небеса  допустили
несомненную ошибку, поселив эту простую душу, чуждую всякому тщеславию,  в
палатах, где приходилось дышать дворцовой атмосферой. Меньше чем  кто-либо
была она создана для роскоши, для триумфов светской суеты. Она,  напротив,
стремилась к скромным домашним радостям, и чем суровее упрекали ее за них,
словно за  некое  преступление,  тем  больше  жаждала  она  бесхитростного
существования, почитая его обетованным  раем.  Если  она  и  хотела  выйти
замуж,  то  лишь  для  того,  чтобы  иметь  свое  хозяйство,  детей,  жить
уединенно.   Сердце   ее   жаждало   настоящих    привязанностей,    пусть
немногочисленных, пусть даже не слишком разнообразных. Ни одной женщине на
свете семейные добродетели не казались столь легким долгом.
   Но роскошь, в которой она жила, когда все  ее  желания,  даже  капризы,
предупреждались заранее, освобождала Валентину от всяких  домашних  забот.
Когда вокруг тебя двадцать слуг, как-то смешно заниматься  хозяйством,  не
будучи  обвиненной  в  скупости.  Хорошо  еще,  что  Валентине   разрешили
заботиться о птичьем дворе, и легко можно было разгадать ее нрав, видя,  с
какой бесконечной любовью ухаживает она за своими крохотными питомцами.
   Когда же Валентина очутилась на  ферме,  среди  кур,  охотничьих  псов,
козлят, когда она увидела Луизу за прялкой, тетушку Лери - за  стряпней  и
Бенедикта - за починкой сетей, ей показалось, что наконец-то попала она  в
ту обстановку, для какой рождена. Ей тоже захотелось чем-нибудь  заняться,
но, к великому удивлению Атенаис, Валентина  не  села  за  фортепьяно,  не
предложила закончить изящную вышивку,  а  принялась  вязать  серый  чулок,
валявшийся на стуле. Атенаис подивилась ее проворству и спросила, знает ли
Валентина, для кого она с таким пылом вяжет чулок.
   - Для кого? - переспросила Валентина. - Понятия не имею, но все  равно,
для кого-нибудь из вас, ну хотя бы для тебя.
   - Это для меня-то серые чулки? - презрительно отозвалась Атенаис.
   - Значит, для тебя, сестрица? - спросила Валентина Луизу.
   - Этот чулок я тоже вязала, - ответила Луиза, - но начала  его  тетушка
Лери. А кому он предназначается, я тоже не знаю.
   - А если для  Бенедикта?  -  заметила  Атенаис,  лукаво  поглядывая  на
Валентину.
   Бенедикт поднял голову, бросил работу и молча оглядел обеих женщин.
   Валентина вспыхнула, но сразу же овладела собой.
   - Ну что ж, хотя бы и для Бенедикта, - сказала  она,  -  я  с  радостью
потружусь для него.
   С  этими  словами  она  подняла  на  подругу  веселые  глаза.   Атенаис
покраснела от досады. Непонятное чувство насмешливой недоверчивости  вдруг
родилось в ее душе.
   - Ай-ай-ай, - проговорила с опрометчивым прямодушием добрая  Валентина,
- видно, тебе это не слишком-то приятно. И впрямь, я виновата, Атенаис,  я
залезла в чужие владения, захватила принадлежащие тебе права. Ну, так бери
скорее работу и прости меня - не мое дело готовить приданое твоему жениху.
   - Мадемуазель Валентина, - сказал  Бенедикт,  в  душе  которого  кипели
самые жестокие чувства против Атенаис, - если вам не претит поработать  на
самого скромного  из  своих  вассалов,  умоляю  вас,  продолжайте  вязать.
Хорошенькие пальчики Атенаис никогда  не  притрагиваются  к  таким  грубым
ниткам и к таким тяжелым спицам.
   На черных ресницах Атенаис повисла слеза. Луиза с упреком подняла глаза
на  Бенедикта.  Удивленная  Валентина  оглядела  всех  троих   поочередно,
стараясь разгадать эту тайну.
   Если слова Бенедикта причинили такую острую боль молодой  фермерше,  то
вовсе не потому, что в них заключался упрек в легкомыслии (к этим  упрекам
она уже давно привыкла), - Атенаис поразил покорно-фамильярный тон,  каким
ее кузен обратился к Валентине. В общих чертах Атенаис уже  была  известна
история их первого знакомства, и до этой минуты она не тревожилась. Но она
не знала, что  за  это  короткое  время  между  ними  успела  установиться
близость, чего никогда бы не было без этих чрезвычайных обстоятельств.  Ей
было  горько  и  странно  слышать,  как  прирожденный  бунтарь   Бенедикт,
враждебный всем  притязаниям  знати,  именует  себя  покорнейшим  вассалом
мадемуазель де Рембо... Какой же переворот произошел в  его  идеях?  Какую
власть приобрела над ним Валентина?
   Видя кругом печальные лица, Луиза предложила до обеда сходить  на  Эндр
половить рыбу. Инстинктивно чувствуя свою вину  перед  Атенаис,  Валентина
ласково взяла ее под руку и побежала с ней по лугу.  Искренней  и  любящей
девушке вскоре удалось рассеять тучку, омрачившую душу Атенаис. Бенедикт в
простой блузе, нагруженный сетями, еле  поспевал  за  девушками  вместе  с
Луизой, и вскоре вся четверка добралась до берега  реки,  поросшего  диким
лотосом и мыльнянкой.
   Бенедикт забросил невод. Он был ловок  и  силен.  Когда  дело  касалось
физических усилий, в нем чувствовались  мощь,  отвага  и  безыскусственное
изящество,  присущее  крестьянину.  Все  эти  качества  ничуть  не  ценила
Атенаис, привыкшая к  тому,  что  окружающие  ее  люди  обладают  теми  же
достоинством, ко Валентина дивилась им как чему-то  сверхъестественному  и
невольно ставила этого юношу выше всех знакомых ей мужчин.  Она  пугалась,
видя, как он пробирается по замшелому стволу ивы,  клонившейся  к  воде  и
поскрипывавшей под его ногой, а  когда  она  заметила,  как  он,  напружив
мускулы, ловким скачком удержался  от  неминуемого  падения  и,  не  теряя
хладнокровия, нащупывает твердую землю, не видную среди  высокой  травы  и
камышей, сердце  ее  забилось  от  волнения,  какое  неизменно  охватывает
зрителя, когда на его глазах совершают что-нибудь опасное или мудреное.
   Луиза и  Валентина  с  ребяческим  восторгом  бросились  к  сверкавшему
мириадами капель неводу, где билось несколько форелей, и с криками радости
стали выбирать рыбу из сетей, а тем временем Атенаис, боясь испачкать руки
или все еще гневаясь на своего кузена, укрылась в  тени  ольхи;  Бенедикт,
истомленный жарой, уселся на грубо отесанный  ствол  ясеня,  переброшенный
через реку взамен моста. Три женщины разбрелись  по  лужайке,  где  каждая
нашла себе занятие по вкусу. Атенаис рвала цветы, Луиза задумчиво  бросала
листья в бегущую воду, а Валентина, не привыкшая к свежему воздуху, солнцу
и беготне, уселась, сморенная  дремотой,  среди  высоких  стеблей  речного
хвоща. Взор ее,  рассеянно  следивший  за  солнечным  лучом,  прорвавшимся
сквозь листву и золотившим рябь воды, случайно упал на Бенедикта,  который
сидел шагах в десяти, спустив ноги с мостика.
   Нельзя  сказать,  чтобы  Бенедикт   был   некрасив.   Лицо   его   было
желтовато-бледно, как у всех,  страдающих  печенью,  глаза  продолговатого
разреза почти бесцветны, зато высокий  лоб  поражал  своей  необыкновенной
чистотой. Может статься, из-за обаяния, которым наделены люди,  обладающие
моральной силой, глаз человека со временем привыкает ко  всем  недостаткам
таких лиц и видит лишь то, что есть в них привлекательного;  именно  такой
своеобразной некрасивостью обладал Бенедикт. Его бледный ровный цвет лица,
казалось,  был  отражением  внутреннего  покоя,  внушавшего  инстинктивное
уважение к этой душе, ничем не выдававшей внутренних своих движений. Глаза
его, в которых среди белой  и  прозрачной  эмали  плавал  блеклый  зрачок,
хранили  неопределенно   загадочное   выражение,   невольно   возбуждавшее
любопытство наблюдателя. Но  они  могли  бы  смутить  самого  многомудрого
Лафатера:  глаза  Бенедикта  без  труда  проникали  в   чужой   взор,   но
металлический блеск их застывал, когда они опасались нескромного внимания.
Ни одна женщина, если только она  была  красива,  не  могла  выдержать  их
блеск, ни один враг не  мог  уловить  в  них  намек  на  тайную  слабость.
Бенедикт принадлежал к породе людей, в любом  положении  сохраняющих  свое
достоинство; в отличие от многих, он мог позволить себе не думать  о  том,
что выражает его лицо, никогда от этого  не  дурневшее,  -  напротив,  оно
притягивало, как магнит.  Ни  одна  женщина  не  могла  смотреть  на  него
равнодушно, и если женские уста порой высмеивали его внешность, еще  долго
память хранила  общий  очерк  этого  лица;  любой,  встретивший  Бенедикта
впервые,  долго  провожал  его  взглядом,  ни  один  художник  не  мог  не
восхититься его самобытностью, не испытав желания запечатлеть его черты.
   Сейчас, когда Валентина любовалась им, он казался  погруженным  в  свои
мысли, что было, по-видимому, привычным для него состоянием.  Листва,  под
сенью которой он сидел, отбрасывала на его высокое чело зеленоватые блики,
а взгляд, устремленный на воду, казалось, ничего не  видит.  На  самом  же
деле Бенедикт отчетливо видел отражение  Валентины  на  неподвижной  глади
затона. Он наслаждался этим лицезрением, хотя облик, который  он  старался
уловить,  чуть  затуманивался  всякий  раз,  как  легкий  ветерок   морщил
поверхность   воды;   потом   прелестное   отражение   вновь    постепенно
восстанавливалось, сначала расплывчатое и нечеткое, и наконец,  прекрасное
и чистое, застывало в зеркале вод. Бенедикт ни о чем не думал,  он  просто
созерцал, он был счастлив, а в такие минуты он становился красивым.
   Со  всех  сторон  Валентина  слышала,  что  Бенедикт  дурен  собой.   В
представлении  провинциалов,  где,  по  остроумному  замечанию   господина
Стендаля, "красавец мужчина" непременно должен  быть  румяным  и  толстым,
Бенедикт слыл самым обездоленным среди всех юношей. До сих  пор  Валентина
как-то не приглядывалась к Бенедикту, у нее осталось о  нем  лишь  первое,
мимолетное впечатление, которое он произвел на нее при первой  встрече,  а
оно было не слишком  благоприятным.  Только  сейчас,  в  эти  минуты,  она
обнаружила в юноше невыразимое обаяние. Погруженная, как и  он,  в  мечты,
бездумные и туманные, она поддалась опасному любопытству, которое  склонно
анализировать и делать сравнения. Она обнаружила поразительное  несходство
между господином де Лансаком и Бенедиктом. Она не задавалась мыслью, в чью
пользу было это сравнение, она просто отметила его про  себя.  Коль  скоро
господин де  Лансак  красавец  и  к  тому  же  ее  жених,  она  отнюдь  не
тревожилась тем, что может принести  это  нескромное  созерцание;  она  не
думала, что граф выйдет из него побежденным.
   И,  однако,  произошло  именно   это:   Бенедикт,   бледный,   усталый,
задумчивый, с растрепанной  шевелюрой,  Бенедикт  в  грубой  одежде,  весь
перепачканный тиной, с загорелой шеей, Бенедикт, сидевший в небрежной позе
среди прекрасной зелени над прекрасными водами, Бенедикт,  улыбавшийся  от
счастья и восхищения, глядя на Валентину, хотя Валентина этого не знала, -
в эту минуту Бенедикт был  настоящим  мужчиной,  сыном  полей  и  природы,
человеком, чье мужское  сердце  могло  трепетать  от  необузданной  любви,
человеком,  забывшим  себя  в  созерцании  прекраснейшего   из   творений,
вышедшего из рук божьих.  Кто  знает,  какие  магнетические  токи  плавали
вокруг  него  в  раскаленном  воздухе,  кто  знает,  какие   таинственные,
неуловимые, непроизвольные чувства  вдруг  заставили  забиться  наивное  и
чистое сердце молодой графини.
   Господин де Лансак  был  денди  и  признанный  красавец  с  правильными
чертами лица, он был человеком редкого остроумия, прекрасным  собеседником
- смеялся к месту, никогда не делал ничего неуместного; на его лице, равно
как и на его галстуке, не было ни морщинки, ни складочки,  туалет,  вплоть
до последних мелочей, был для него делом столь же важным, долгом столь  же
священным, как наиболее высокие дипломатические проблемы. Никогда он ничем
не восхищался - или, во всяком случае, уже не восхищался, ибо  повидал  на
своем веку самых великих властителей Европы  и  холодно  взирал  на  самых
знатных особ; он парил в самых высших сферах света и  решал  судьбы  наций
между десертом и кофе. Валентина видела его лишь в свете, всегда в  полной
парадной форме, всегда  начеку,  благоухающего  духами  и  подчеркивающего
стройность своей талии. В нем она никогда не чувствовала мужчины, и  утром
и вечером господин де Лансак оставался все тем же господином де  Лансаком.
Он вставал с постели секретарем посольства и ложился в постель  секретарем
посольства, никогда он не мечтал, никогда не забывался до  такой  степени,
чтобы сделать необдуманный шаг; он был непроницаем, как Бенедикт, но с той
лишь разницей, что графу нечего было скрывать, что он  не  обладал  своей,
индивидуальной  волей  и  мозг  его  удерживал  лишь  напыщенные   пустяки
дипломатии. Наконец, господин де  Лансак,  человек,  лишенный  благородных
страстей, не знавший молодости чувств, уже увядший,  внутренне  иссушенный
светской жизнью, был не способен  оценить  Валентину,  всегда  хвалил  ее,
никогда ею не восхищался и ни разу не  возбудил  в  ней  того  мгновенного
неодолимого  порыва,  какой  преображает,  освещает,   властно   побуждает
человека переменить свою жизнь.
   Неосмотрительная Валентина! Она так мало знала, что такое  любовь,  что
верила, будто любит своего жениха,  правда,  не  страстно,  но  зато  всей
отпущенной ей силою любви.
   Раз этот человек не внушал ей никаких чувств, она считала,  что  сердце
ее не способно испытывать более  сильные  страсти;  но  здесь,  под  сенью
деревьев,  она  уже  ощутила  любовь.  Этот  знойный,  живительный  воздух
пробудил ее кровь; поглядывая на  Бенедикта,  она  ощутила,  как  странный
пламень, подымавшийся от сердца, обжигал ее лицо, но, невинное  дитя,  она
даже не понимала, что так смущает ее. Она не  испугалась:  она  -  невеста
господина де Лансака, Бенедикт -  жених  своей  кузины  Атенаис.  Все  эти
доводы были весьма убедительны; Валентина, привыкшая с легкостью выполнять
любой свой долг, не желала верить, что в душе ее может  родиться  чувство,
губительное для этого долга.



        "14"

   Сначала  Бенедикт  спокойно   глядел   на   отражение   Валентины,   но
мало-помалу,   повинуясь   некоему   мучительному   чувству,   еще   более
настойчивому и стремительному, чем то, которое  испытывала  Валентина,  он
заставил себя переменить место и попытался отвлечься. Взяв невод, он снова
закинул его, но поймать ему ничего не удалось, до того он был рассеян.  Он
не мог отвести глаз от глаз Валентины; нагибался ли он с кручи берега  над
рекой, смело перескакивал ли по ненадежным камням или шагал по  гладкой  и
скользкой гальке, он все время ловил на себе испытующий взгляд  Валентины,
участливо, если можно так выразиться, выслеживавший его. Девушка не  умела
притворяться, да и считала, что в  подобных  обстоятельствах  в  этом  нет
нужды, а Бенедикт трепетал под этим наивным и ласковым взглядом. Впервые в
жизни он гордился своей силой и отвагой. Он перебрался через  плотину,  на
которую бешено обрушивалась вода, и в три прыжка  достиг  противоположного
берега. Он оглянулся; Валентина побледнела как полотно, а сердце Бенедикта
преисполнилось гордости.
   Но потом, когда они длинным обходным путем через луга отравились домой,
Бенедикт, глядя на трех женщин, шагавших впереди, призадумался. Он  понял,
что из всех безумств самым ужасным, самым роковым и  губительным  для  его
мирного существования была бы любовь к мадемуазель де Рембо. Но полюбил ли
он ее?
   "Нет, - думал Бенедикт, пожимая плечами,  -  нет,  я  не  так  безумен,
этого, слава богу, не произошло. Люблю я ее  сегодня  так  же,  как  любил
вчера, то есть братской, спокойной любовью".
   На все прочее он предпочитал закрывать глаза и, поймав  зовущий  взгляд
Валентины, ускорил шаг, решив насладиться той прелестью, которую она умела
распространять вокруг себя и которая "не могла быть" опасной.
   Стояла такая жара, что его  дамы  -  все  три  деликатного  сложения  -
вынуждены были отдохнуть на дороге.  Они  уселись  в  ложбинке,  где  было
прохладно и где раньше проходил рукав реки, а теперь на тучной почве пышно
разросся ивняк и полевые  цветы.  Бенедикт,  измученный  тяжелой  ношей  -
неводом со свинцовыми грузилами, бросился на землю невдалеке от своих дам.
Но через несколько минут все три уже сидели рядом с ним, ибо все  три  его
любили: Луиза - пламенно и признательно за то, что он устроил ей встречу с
Валентиной, Валентина (по крайней мере так она  считала)  -  за  Луизу,  а
Атенаис - сама по себе.
   Но как только они уселись рядом с ним, сославшись на то, что тень здесь
гуще, Бенедикт, в свою  очередь,  заявил,  что  его  припекает  солнце,  и
перебрался поближе к Валентине. Рыбу он завернул в свой носовой  платок  и
утирал поэтому мокрый лоб галстуком.
   - Вот уж удовольствие вытирать лицо  галстуком,  да  еще  из  тафты!  -
заметила, посмеиваясь, Валентина. -  Лучше  взять  для  этой  цели  листья
хмеля.
   - Будь вы более человечны, вы  пожалели  бы  меня,  а  не  порицали,  -
отозвался Бенедикт.
   - Возьмите мою косынку, - предложила Валентина. - Больше мне нечего вам
предложить.
   Бенедикт молча протянул руку.  Валентина  сняла  косыночку,  повязанную
вокруг шеи.
   - Вот вам мой  носовой  платок,  -  живо  проговорила  Атенаис,  бросая
Бенедикту батистовый платочек с кружевами и вышивкой.
   - Ваш платок ни на что не  годен,  -  заметил  он,  так  ловко  схватив
косынку Валентины, что та не успела ее отобрать.
   Он не удосужился даже поднять платок Атенаис, валявшийся рядом с ним на
земле.  Оскорбленная  в  своих  лучших  чувствах,  Атенаис  поднялась   и,
надувшись, побрела на ферму. Луиза, разгадавшая ее печаль, бросилась вслед
за девушкой, желая ее утешить, показать ей, сколь нелепа эта  ревность,  а
тем временем Бенедикт с Валентиной, даже не заметившие  всей  этой  сцены,
остались одни на склоне оврага, в двух  шагах  друг  от  друга.  Валентина
сидела  и  с  притворным  вниманием  перебирала  маргаритки,  а  Бенедикт,
прилегший рядом, прижимал ее косынку то к своему разгоряченному лбу, то  к
шее, то к груди и время от времени бросал на девушку взгляды, пламень коих
она ощущала, не смея поднять глаз.
   Она находилась под  электризующим  воздействием  тех  флюидов,  которые
имеют волшебную власть над молодыми людьми  их  возраста,  над  теми,  чьи
сердца еще неопытны, воображение несмело, а чувства сохранили первозданную
свежесть. Оба молчали, не смея  обменяться  ни  словом,  ни  улыбкой.  Как
зачарованная, сидела, не шевелясь, Ва