остальные слова, взятые
вместе, то, для чего не придумано еще слова, равного по силе.
     Поле окружило Бабаева и лежало тихое и холодное. В этом поле, широком и
ровном,  он был один.  То,  что осталось в городе, спало там вялое, лишенное
присосков,  как полотнище дыма после пожара;  то,  что было здесь, взметнуло
пугливо в вышину и ширину и застыло, распластав крылья.
     Пусто стало, как в церкви.
     Бабаев вспомнил,  как он молился в  детстве.  Ушел в дальний угол,  где
около черной иконы горела одна свеча.  Была всенощная. Пели что-то. Он стоял
на коленях,  не сводил глаз с  узкого черного лика и говорил с ним.  Детский
язык был прост и целен. Он спрашивал, и лик отвечал. И то, что пели, читали,
ходили около,  не  мешало ему слушать склоненную темную голову,  выступавшую
сквозь серебро ризы.  Она пришла откуда-то из стены,  прильнула к  амбразуре
рамы и так внятно и просто отвечала, что все хотелось спрашивать и слушать.
     Не чувствовал,  как немели колени, и, когда кончилась служба и затопали
бесстыдно громко уходившие ноги,  подошел человек с  серой бородою и потушил
свечу.  Черный лик потух и  исчез,  слился с полумраком,  растворился в нем,
нельзя было рассмотреть.
     Так совершено было одно из  первых насилий над ним,  и  тайной остались
навсегда в памяти серая длинная борода и яркий глаз под жесткой бровью.
     Снежное поле лежало серое,  как  эта  борода;  яркая белая полоса вдали
глянула на него ощутительно и холодно, сверху вниз, как стеклянный глаз.
     Бабаеву стало вдруг смешно этого поля,  неба,  дороги с четкими комьями
снега,  себя самого, того, что сказал он "господи!" там, где все было мелко,
где не  было ни  подвига,  ни  веселья,  ни  красоты,  там,  где некому было
молиться и не о чем молиться.


     Изо рта жены псаломщика пахло вареным мясом.
     Она стояла у калитки.  Ждала,  когда он придет.  Серела мутным пятном в
своем теплом платке, пропитанном самоварным чадом.
     Когда подошел он,  тихо,  радостно вскрикнула,  не хотела впускать его,
жалась к нему высоким животом, плакала почему-то.
     - Сергей Ильич!  Вы то подумайте,  как я теперь буду? - говорила сквозь
слезы.
     - Что как?
     - Вдруг он выйдет на вас похожий, что я тогда?
     - Ну, выйдет и выйдет! - досадливо отмахивался он.
     Она  тянулась поцеловать его  в  губы  и  попадала в  мокрый  от  снега
подбородок.
     Странно было. Что стояла ночь, что дом глядел на улицу сквозь спущенные
веки  ставней,  что  около  калитки серела  рыхлая мягкая женщина,  говорила
что-то, - все это вдруг перестало быть понятным, живым, осязаемым; проходило
как-то около,  совсем близко,  но не касалось мозга, как что-то необходимое,
привычное, - глоток воздуха, посылаемый за прежним глотком.
     Как будто кто-то сзади,  тоном нелюбимого учителя объяснял:  "Вот это -
дом, потому что имеет стены, крышу и трубы; ставни в нем закрыты, потому что
ночь; падает снег, потому что зима; у калитки стоит женщина и плачет, потому
что женщины, у которых высокий живот, всегда плачут".
     - Где Потап Матвеич? - спросил о псаломщике Бабаев.
     - Пьянствует где-нибудь, где же больше? - ответила она.
     И  это  было  как-то  необходимо,  чтобы  теперь,  в  эту  серую  ночь,
пьянствовал где-то псаломщик, неуклюжий плотный человек с рыжими усами.
     На  хозяйской половине на  столе чадил и  шипел самовар;  давно он  был
поставлен,  еще с  обеда,  и  все доливался водой и  догревался.  Если бы он
заговорил вдруг, с какой бы желчью сказал он, как ему надоело.
     Бабаев смотрел на молодое,  в пятнах, лицо, и не мог понять, почему эта
чужая ему женщина,  некрасивая,  ненужная ему,  носит вот теперь в  себе его
ребенка.
     Хотелось бы  смеяться,  но это не было смешно,  это было жутко:  чужая,
ненужная,  ничем не похожая на него,  носит где-то в себе,  внутри, огромную
часть его самого, его ребенка, его будущее, его бесконечность.
     Он  смотрел на  нее,  не  понимая,  а  у  нее  теперь было хлопотливое,
довольное, счастливое лицо, струилось, как пар от самовара, обволакивало его
стыдливой, покорной лаской. Глаза стали даже тонкими, полными...
     Часы тикали коротко и строго.  Мгновенья отбрасывались от них, прямые и
видные, влево и вправо по обоям с синими цветочками.
     На стене,  над большой кроватью с горой измятых подушек, скакал куда-то
красный генерал в  пухлых эполетах,  все куда-то  скакал,  победно косясь на
Бабаева, и указывал куда-то шашкой.


     Пол в комнате Бабаева был желтый,  стены -  белые.  Оттого что на столе
дрожало пламя свечки,  по  стенам прыгала его  иссиня-черная тень,  и  слабо
колыхалась тень денщика Гудкова,  пришедшего снимать с  него тугие сапоги на
ночь.  Каждую ночь входил,  прикрывая зевоту рукою,  и  снимал с  него тугие
сапоги, такие же, как у всех в полку.
     - Ты спал, что ли? - спросил его Бабаев.
     - Я-то? Так точно, - ответил Гудков. - Ночь на дворе.
     - Ты и днем спишь... Ты страшно много спишь - ты знаешь?
     - Спать -  не  пахать,  ваше благородие...  От сна вреды не происходит.
Свое дело справишь и спишь.
     Широкое у него было лицо, скуластое, с толстым упрямым подбородком.
     Он повертел сапоги в  руках,  вскинул щелки маленьких глаз на Бабаева и
точно в укор ему выдохнул:
     - Скушно... через это и спишь!
     Помолчал немного, отошел к двери, остановился:
     - День-то встанет, - вон он какой дядя длинный... куды его денешь? Кабы
дома,  нашел бы ему укорот,  дома -  это так...  Туды-сюды, и день весь... А
здесь что? - тягость. Через это и спишь.
     Свечка мигала бледным языком медленно и сонно.  Оплыла сбоку и казалась
распухшей, прокаженной.
     Стоял в  дверях человек,  для  которого эта  жизнь была тягость,  но  у
которого где-то был дом,  в котором было легко,  где было необходимо,  чтобы
день был длинный: какой бы длины он ни был, он будет полон.
     Сидел  на  стуле  другой человек,  для  которого жизнь  эта  была  тоже
тягость, но у которого нигде не было такого дома.
     Это  была  не  зависть  и  не  внезапная  злоба  -  просто  вспыхнуло и
прорвалось что-то болевшее целый день.  Бабаев подошел к  Гудкову.  Какая-то
гадливость к  этому  хозяйственно сытому  подбородку остановила его  в  двух
шагах, и, наклонившись, он медленно протиснул сквозь зубы:
     - Ж-животное... пошел вон!
     Гудков замигал глазами,  удивленно повел левым плечом,  надавил дверь и
вышел.
     А  Бабаев долго  ходил  по  комнате из  угла  в  угол  и  на  поворотах
взглядывал,  как вспархивал синий язычок свечки, точно привязанный кобчик, -
хотел улететь и не мог.
     Калитка звякнула.  Пришел псаломщик. Слышно было, как вошел он, качаясь
на пьяных ногах, и пел плачущими росистыми нотами:
     - Вижу во гробех лежащую...  нашу красоту...  безобразну,  бесславну...
неимущую ви-ида!..
     Наткнулся на что-то,  слышно было,  как упал,  поскользнувшись, ругался
скверно,  бессмысленно и  долго,  поднялся,  наконец,  пошел и  упал  где-то
дальше.
     Сонно ворожила свечка.
     Тень на стене легла жуткая, точно оторвался как-то кусок ночи и вошел в
комнату...
     Вспомнил  вдруг  Бабаев  так   ясно,   сочно,   чуть  не   заплакал  от
прихлынувшего детства:  крупные,  как слезы, синие незабудки цвели за старым
сельским кладбищем в глубоком овраге!


        "КУКУШКА"


        "I"

     Изо дня в день лили дожди. Изо дня в день приходили телеграммы с театра
военных действий.  В голове густо мешался их шум: казались живыми и влажными
телеграммы и насыщенно-кровавыми - дожди.
     Лагерь стоял  в  низине над  рекою,  и  его  затопило.  По  реке  плыли
солдатские сундучки, вымытые водою из палаток.
     Офицеры  разъехались по  квартирам,  а  несколько человек перебрались в
деревянную ротонду и заняли читальню.
     Два  старых капитана -  Лобода и  Селенгинский,  недавно переведенные в
полк с  Кавказа и через неделю уезжавшие на Дальний Восток,  стали господами
ротонды. Оба были пьяны, багровы, седоусы.
     Горела лампа с  разбитым пыльным зеленым абажуром.  На  некрашеном полу
густо наследили сапогами.  Пили. Давно уже начали пить - еще с обеда; играли
в карты, бросили и снова пили.
     По крыше ротонды и около всюду сплошно и гулко шумел дождь.  Было жутко
слушать,  как он падал, такой знакомый, уже почти живой, сердился, плескал в
окна,  стучался в  стены,  пробуя слабые места,  хлопотливо отбегал куда-то,
точно  скреплял там  паутину  большой паук,  и  потом  набрасывался с  новой
жадностью,  ворчал,  катался и  лязгал по  звонкому железу,  -  хозяин всего
кругом на многие версты.
     Воздух  в  комнате  был  плотный,   волокнистый,  ощутительно  тяжелый,
пропитанный известью отсыревших стен и грязной землею.  Курили,  и оттого он
был окрашен синим.
     Сидели за столом и слушали Лободу.
     Лобода был  выше  Селенгинского,  чуть  моложе,  с  воспаленными яркими
глазами; голос у него был густой, струнный.
     - Жили мы - горы кругом... В одной деревушке я с ротой, в другой - он с
ротой...  Вот так между нами -  овраг,  ручей на дне... Конечно, тучи пешком
ходят.
     - Д-да!  -  восхищенно поддерживал Селенгинский.  -  Выйдешь из  дому -
сразу мокрый вдрызг... как в воду вошел!
     - Шакалы по ночам воют...  Днем ветер...  Рвет, подлый! В ущелье жили -
со всех сторон рвет.  (Глаза у него стали круглые,  точно обхватить хотели.)
Ветер, шакалы, тучи... На горах снег...
     - Ты о  чем?  Не тяни!  -  хрипел Селенгинский.  -  Как он из меня душу
выматывает,  если б  кто знал!  -  Стучал кулаком по  столу,  звенели пустые
бутылки. На дымной бороде прыгали отблески лоснящихся щек.
     - Вот приходит ко мне раз вечером он,  - продолжал Лобода, - поставил я
четвертную посуду. Выпили.
     - Ага! - догадался Селенгинский.
     - Потом прихожу на другой день к  нему я.  Он мне -  четвертную посуду.
Выпили.
     - Д-да!
     - И начали мы так ходить и пить. День у меня, день у него.
     - Три года так!.. Молодежь! Три года!
     - Да, чуть что не три года...
     - Жена его покойница -  царство ей  небесное,  хороший был человек жена
его -  плачет над нами:  "Пьяницы:  почитали бы что-нибудь...  Альбомчик вот
есть,  картинки бы посмотрели..." -  Обвел всех белыми глазами,  прыснул:  -
Картинки!
     - Молчи, дурак! Она святая была! - сердито покосился на него Лобода.
     - Она? Святая!.. Мы - свиньи, а она - святая... правда! - И не выдержал
вдруг, прищурился, хитро махнул рукою, отвернулся, прыснул: - Картинки!
     Пять пар молодых глаз впитывали в себя их обоих,  таких старых, пьяных,
законченных.  Над  столом,  грязным,  залитым  вином,  забросанным окурками,
переплелись лучи еще внимательных к жизни глаз; чего-то ждали.
     Прямо  против  Лободы  сидел  поручик Бабаев.  Он  пил  много  вместе с
другими,  но не опьянел, только в голове стало тяжело и звонко, точно дождь,
живой и  кровавый,  лился весь там,  под  черепом,  а  около него до  самого
горизонта было светло и тихо.
     В то же время Бабаеву казалось, что он видит мельче, яснее, чем раньше.
Оборвалась какая-то  крепкая бечева,  создававшая расстояние,  и  теперь  он
подошел вплотную и смотрел.  Оценивал эти два новых лица, как будто это были
не  лица живых людей,  а  две скульптуры,  выставленные напоказ в  неудобном
месте.  Удивлялся,  как кто-то смелый размашисто и  красиво вылепил Лободу -
крупное  лицо  с  морщинами,   прочный  выгиб  усов,   щетину  на  угловатом
подбородке,  чрезмерно широкие, жилистые плечи. Или как просто, в два взмаха
сделаны были выпуклые тугие щеки Селенгинского,  покатый гладкий лоб,  лысый
череп, оскал длинных желтых зубов, когда он смеялся.
     За столом еще сидело четверо:  Яловой,  Шван, Ирликов, Глуходедов, и их
лица не стирались, давно знакомые, но от них оставалось не все, а что-нибудь
одно,  яркое для каждого лица:  белый цвет волос Ялового, опущенные углы губ
Швана,  острый птичий нос Ирликова,  то,  как неумело держал у  рта папиросу
никогда раньше не куривший Глуходедов.
     Мертвецки пьяный прапорщик,  грек  Андреади,  шумно спал  в  стороне на
койке.   Иногда   просыпался,   умоляюще  бормотал:   "Господа...   сыграйте
кто-нибудь... ррапсодию Листа!" - и засыпал снова.
     Что-то уснуло в душе Бабаева, что безостановочно наклеивало ярлыки: все
было выпукло, ясно и не имело смысла.
     - А если ливень,  бывало, пройдет, - продолжал Лобода, - шабаш! На чьей
стороне остался,  там и живи.  Сколько ни строили мы мостов - рвало в щепки!
Сила!.. Там такое вздуется, бурлит, крутит - что ему мост? Рвануло - и нет.
     - Медведь у  него был ручной,  каждый день с  ним от  скуки боролся,  -
вставил Селенгинский.
     - Боролись? - спросил Лободу Бабаев.
     - Да...  от скуки. По утрам вместо ванны, а среди дня - моциона ради...
Здоровый был зверюга,  все норовил хребет пополам сломать... Но издох глупо.
На часового ночью наткнулся -  понимаете? С орешника ночью слезал и прямо на
часового.  А тот с перепугу штык ему в брюхо -  жжик!  - весь до хомутика...
Еще и выстрелил в него,  каналья,  -  в голову попал...  Потом-то, как баба,
ревел: как же, единственное развлечение было - медведь, и то ухлопал.
     - В  лесу и  медведю будешь рад...  Медведь -  он что же...  он ничего:
зверь умный, - вставил Селенгинский.
     - Воображаю...  действительно,  ведь скука какая была!  - просто сказал
Яловой и задумался.
     Курили.  Молчали.  Овеяло близкой скукой.  Скуку эту,  страшно длинную,
какую-то  серую,  вдруг стало ясно видно Бабаеву:  протянулась от  одного до
другого конца горизонта и смотрела на всех, изогнувшись, мутными глазами без
блеска, без мысли; так, тихо, подняла неговорящие глаза и смотрела.
     Черные бутылки на столе,  жестянки консервов,  окурки, пятна и пепел на
скатерти,  затушеванные синим дымом лица  -  это  тоже была скука.  Хотелось
отодвинуть стул,  но чуялось,  что она лежала и  ждала за спиной,  что в нее
было опущено все, как ведро в колодезь, и уйти было некуда и нельзя.
     Смутная тоска о каком-то подвиге больно заострилась в душе.
     - Идемте спать! - просительно сказал Глуходедов.
     - А  в  могиле что  будете делать?  -  точно оскорбили его,  исподлобья
глянул Лобода.
     - Мне завтра дежурить, - оправдался он молодо. - И скучно что-то...
     - Господа!  Идея! - вдруг поднял толстый обкуренный палец Селенгинский.
- Хотите "кукушку"?
     - Кукушку?
     - Да... чтобы весело было!
     Что-то слышали о "кукушке",  не представляли ясно;  шевельнулось жуткое
любопытство;  хотелось посмотреть ближе,  как  хочется  иногда  взглянуть на
крупного хищного зверя с глазу на глаз.
     - Старик! Нужно молодежи показать "кукушку"! Мы им покажем? Идет?
     - Идет, - протянул Лобода, обведя всех круглыми глазами.
     По скульптурным обветренным лицам прошла веселая волна: детски лукавыми
стали оба.
     - Мы им покажем кавказскую кукушку! Без перьев и пуху!..
     - Молодежь!   Идет?   -  хрипло  выкрикнул  и  показал  все  свои  зубы
Селенгинский.
     Осмыслил ленивые глаза Яловой,  Шван  поднял концы губ,  вынул изо  рта
папиросу Глуходедов...
     - Идет! - ответил за всех Бабаев. - Кукушку? Идет!
     Ощупал всех  колким насмешливым взглядом -  весело вдруг стало и  ново;
заметил,  как штабс-капитан Ирликов незаметно хотел уйти,  вскочил и положил
ему на плечо руку.
     - За папиросами, капитан? У меня много.
     Шел первый час ночи.
     Дождь лился по крыше ровный и цельный, точно вся ядовитая, бесформенная
и сплошная скука,  которая гнездилась на земле,  собралась и впиталась в его
капли.


        "II"

     Переплело густым синим угаром.
     Семь человек стояли в большом зале ротонды, с револьверами в руках.
     Огромный Лобода светил маленьким огарком, и огонек то казался испуганно
вытаращенным глупым глазом,  чуть пьяным,  серым, то дразнящим, узким, жутко
веселым  язычком:   покажется  -   спрячется,   дернет  влево-вправо,  опять
спрячется.
     - Зал большой,  разгону много,  -  серьезно оценивал позицию Лобода.  -
Зеркало...  от полу аршина на два... Стрелять будем в ноги - значит, разбить
никак нельзя... Рояль...
     - А разобьешь -  плати сам.  Разбил,  сукин кот,  плати сам!  -  весело
смеялся Селенгинский.
     Толстый,  потный,  он подбрасывал руки, нетерпеливо объясняя, как нужно
становиться в  угол,  кричать "куку" и  тут же  бросаться в  сторону,  опять
кричать "куку" из другого угла и опять бросаться...
     - Во всех углах побыл -  с круга долой! Новую кукушку на кон. Пониме?..
Штука простая! А что?.. Ну да, штука простая, детская...
     Оттого,  что  огонек  был  маленький,  а  зал  большой,  люди  казались
странными;  темнота жмурилась,  расступаясь, когда Лобода подымал огарок, но
тут же смыкалась снова и  кутала этих семерых в грязные лохмотья,  как нищая
цыганка голых ребят.
     Бабаев смотрел на всех и никого не мог ясно представить: по всем прыгал
колючий маленький свет,  как  чей-то  смешок,  и  все были новые,  странные.
Встречался глазами,  глаза  казались бессмысленно яркими,  точно  слитые  из
стекол.
     - В окна тоже не стрелять -  полку убыток, - прокатился голос Лободы. -
Следы от пуль будут - замажем... Начинаем! Прошу брать билеты!
     Он разжал ладонь: узкими полосками белели на ней трубочки билетов.
     Бабаев посмотрел на  его  лицо -  не  улыбалось;  было крупно,  строго,
красиво освещенное снизу; бросился в глаза желоб под кадыком на длинной шее.
     - Господи благослови! - потянулся к кучке билетов Селенгинский.
     Мясистый,  широкий,  преувеличенно  долго  копался  он,  щекоча  ладонь
Лободы, хрипло смеялся, точно ломал хворост, смотрел трубочки на свет и клал
обратно, взял, наконец, одну, развернул:
     - Пусто!
     Перевернул ее, понюхал, опять посмотрел:
     - Все-таки пусто!
     - Не дури,  осел! - сказал Лобода. - Зачем дуришь?.. За меня вынь, а то
руки заняты.
     - О тебе что мне думать?  Известно -  тебе "кукушка".  Я тебе удружу...
Старый капитан молодой гвардии,  вот тебе...  -  развернул билет и  жалостно
вытянул: - Пу-ycтo!
     - Дайте, я возьму, - придвинулся Глуходедов.
     - Да возьмем сразу, - сказал Яловой.
     Придвинулись, но Лобода сжал ладонь, и она стала похожа на урну с узким
горлом.
     - По одному, господа! Порядок!
     Глуходедов вынул  пустой  билет,  пожал  плечами,  улыбнулся и  закурил
папиросу.
     Пустая бумажка наивно забелела в руке Ялового.
     - Не везет, дядя! - засмеялся Селенгинский и похлопал его по спине.
     Бабаев  подошел к  Лободе,  ощутил  острый запах  его  пота,  скользнул
глазами по волосатому куску груди,  выступавшему из рубахи... Стало странно,
точно подошел к  исповеди.  Узкая,  женская рука его  свободно вошла в  урну
Лободы,  ясно ощутила три твердых трубочки,  перебросила все три...  "Хочешь
кукушку?" - сам себя спросил Бабаев и упрямо ответил: "Хочу". Крепко зажал в
пальцах одну трубочку -  показалась какой-то  объемистой,  точно было в  ней
что-то, - и вынул.
     Головы Селенгинского и Швана стукнулись об его голову,  наклонившись, и
от этого сразу стало как-то жарко и потно.
     Нервно, чуть не порвав, раскатал трубочку.
     - Есть! - крикнул за него Селенгинский.
     - Поймали кукушечку! Щипем!
     На  грязной бумажке с  жирным следом пальца Лободы было по-детски четко
выведено "Кук" и поставлена нетерпеливая крупная точка.
     Бабаев обежал всех глазами,  и показалось вдруг, что стало светлее: это
с  лиц  у  всех  слетела паутина напряженности,  и  выступили сразу веселые,
простые, хищные углы.
     - Фу! - звучно дунул и потушил свечку Селенгинский.
     - Черрт! Зачем? - рявкнул Лобода.
     Голос в темноте сверкнул и рассыпался, как ракета.
     Чиркнул и зажег спичку Глуходедов.
     - Что - зачем? - кричал обиженно Селенгинский. - Все в шеренгу, кукушка
в левый угол, марш!.. И ни слова!..
     Спорили, кричали; тушили и зажигали спички.
     Бабаев отошел к  левому углу  за  д