ьное лицо  пожилого  лысого  человека с  морщинками около  висков,
подстриженной,  должно быть,  уже седеющей бородкой,  тупым, широким носом -
незначительное, такое, как все, и слишком старое для нее лицо.
     Бабаев ярко вдруг почувствовал,  что он молод -  молод, строен и красив
со своим внимательным напряженным взглядом, что на нем теперь новый, сидящий
почти без складок мундир, тугой в поясе, что они одни только теперь, а потом
придет старуха, и их опять будет трое в комнате, как и прежде...
     Он  взялся рукой за спинку ее стула и  быстро,  уж не думая,  а  как-то
необходимо, точно вздохнул, спросил, наклонившись:
     - Вы его любите?
     Она повернулась.
     Заколыхалось в  глазах Бабаева и  вошло  кругло и  мягко в  полутень ее
пахучее лицо так близко от его лица, что в висках стало больно.
     - Вы  его  не  любите,   не  можете  любить,  -  сказал  он  сдавленно:
перехватило горло.
     Так же шелестяще, как и он, ответила она:
     - Почему не люблю? Он добрый.
     Что-то уверенное в своей силе и в своем праве заревело в мозгу Бабаева.
     - Поцелуйте меня!  -  потребовал он громко;  казалось,  что громко, что
точно уронил на пол пудовый камень, - так громко.
     - Что вы?
     Она отшатнулась. Глаза стали большие, темные.
     - Поцелуйте меня, - повторил он тише.
     Хотел добавить: "Или я сейчас же уйду домой" - но удержался.
     Кто-то уже холодный проснулся в нем и, ставши сзади горячего, любопытно
гадал - поцелует или нет.
     Странное, длинное мгновенье потянулось.
     Катилось что-то с  горы вниз,  в  черные кусты,  а гора вверху сверкала
белая. Пахло то свежим, морозным, то пряным, хвойным, ночным.
     Видны были -  вся сквозная матовость ее  кожи,  вся тонкая синева около
глаз,  вся  стыдливость,  которая реяла  около лица,  как  упругая сетка,  и
мешала.
     Бабаев вдруг наклонил голову так,  что  тень от  нее  закрыла ее  лицо.
Стало душно,  непонятно и  мучительно радостно:  под  его  губами задрожали,
притянувшись, ее губы.
     Свет лампы плясал около,  как исступленный, разбившись на тысячу мелких
осколков, жалил и жег.
     Бабаев чувствовал,  что он  -  огромный.  Куда-то  всюду от  него летят
звенья и отовсюду летят к нему.  Вместе -  это громадно,  неслыханно.  Он не
заметил,  как вплотную обвил ее руками и  поднял со стула,  как она боязливо
вырывалась.
     Кто-то холодный стоял в нем уже рядом с горячим и,  кривляясь,  кричал:
"Целует! целует!"
     В нем,  безраздельно влившись,  как горячий воздух, бурной и клокочущей
была ее матовая красивая нежность, переливалась, захлестывала, душила.
     Тонкие волосики ее  щекотали ему  левую руку,  правая сдавила ее  тело,
прижимая, и дрожала от напряжения...
     Топкие,  гулкие шаги в соседней комнате они услышали разом и отскочили,
и,  когда  вошла старуха,  Надежда Львовна уже  сидела опять на  стуле перед
альбомом,  чуть  прикрывшись рукою от  лампы,  а  Бабаев за  нею  смотрел на
карточку Саши и говорил,  упрямо справляясь с непослушными негибкими звуками
низкого голоса и откашливаясь глухо:
     - На карточке он лет сорока... даже больше.
     - Нет,  ему меньше - что вы!.. Тридцать шесть с чем-то, - преувеличенно
громко поправляла она. - Это почему-то он так кажется старше своих лет, а он
не старый...
     - Саша-то?  -  Старуха подошла близко к Бабаеву, так что он отступил на
шаг,  и,  нагнувшись к альбому,  долго смотрела.  -  От заботы он такой,  от
беспокойства...  Да и  сниматься в фотографиях не умеет,  правду сказать,  -
щурится все. Мужчина должен прямо смотреть, голова кверху.
     И, вспомнив о постели, добавила улыбаясь:
     - Постельку вам постелила мягонькую -  любо смотреть!  Уснуть бы теперь
без греха.  Может, и так обойдется, без посетителей, бог даст... А обойдется
- вы  уж нас не ругайте очень!  Женщины ведь всего на свете боятся...  Уж не
ругайте!
     Улыбалась,  а улыбка была ненужная: на зыбкой трясине лица жесткая, как
кость.


        "VII"

     Комната,  в которой приготовили постель Бабаеву, была рядом со спальней
женщин, ближе к парадному ходу. Через комнату спали Иван с женой.
     Горела свеча в медном подсвечнике.  Свет был желтоватый,  редкий, как в
речной воде в жаркий полдень, если, купаясь, открыть там глаза. В этом свете
тупоугольными, слизанными казались стены, точно качались.
     Бабаев уже лежал,  хотел и  не мог заснуть.  Толпилось что-то около без
смысла.
     Вспоминался из  детства темный  с  просинью сосняк,  дорога  и  на  ней
яркая-яркая красная рубаха:  ехал мужик верхом на лошади. И тут же почему-то
- тоже детское - мохнатая, страшно красивая гусеница, большая, бородавчатая:
два ряда голубых бородавок -  выше,  три ряда рубиновых - ниже, и между ними
сложный рисунок,  травленный желтым. Загадочная, все куда-то ползущая, глаза
большие,  мутнозеленые,  и тело все из гибких, мягких колец. Вспомнилось, он
целый день носил ее  в  коробочке,  такую новую и  странную,  пока кто-то из
старших не раздавил ее спокойно ногой,  бросив наземь. Как он плакал тогда -
но не понимали, о чем плакать, когда странное, новое, красивое убили.
     Вот оно спит теперь рядом -  спит ли, нет? - почему-то оно - человек, и
зовут его Надежда Львовна.
     Бабаеву было душно в огромном.
     Из всего,  что было кругом,  -  стен,  мебели, ночи за окнами - ткалось
недавнее близкое  лицо:  горячие мягкие  губы,  удивленные темные  глаза  на
матово-бледном, нежном, расплывчатом.
     Кружились огненные полосы и  пятна,  и  какие-то яркие цветные всплески
обволакивали их и  тушили и  сплетались с  ними в какую-то одну бесформенную
смеющуюся  красоту,   такую  сверкающую,  что  было  больно  смотреть.  Одно
отражение той красоты,  живой и лучистой,  одно воспоминание о ней жгло,  но
она сама была около,  за  стеною,  за  дверью,  за незапертой,  только слабо
притворенной дверью, она сама.
     Бабаев поднялся на локте и долго слушал. Тихо было; даже храпа Ивана не
было слышно. Хоть бы скрипнула кровать там, за дверью.
     Дверь закрыта потому,  что она -  чужая...  и все здесь чужое -  стены,
воздух между стен, сад за домом... а за ним вся земля, разделенная на точные
куски, вся огромная земля до последней пылинки чужая.
     Может быть,  так и  будет,  как ждут они,  может быть,  что-то  из ночи
придет,  чтобы отнять чужое и  сделать своим,  а  он,  Бабаев,  здесь только
затем, чтобы сохранить лысому адвокату его деньги, вещи и жену.
     Это показалось смешным.  Он будет стрелять из револьвера,  в него будут
тоже стрелять,  может убить он,  могут убить его,  и  все  это только затем,
чтобы никто не смел посягнуть на лысого адвоката.
     Припомнились морщинки на  висках,  тупой  нос;  представилось,  что  он
низенький, мокрый, ничтожный, - и все же красота для него.
     Зависти не было - была насмешливая, холодная злость. Смеялось сознание,
что  эта  чужая  красота  была  недавно  его  красотою,  недолго,  несколько
моментов, но была.
     Бабаев хотел потушить свечу,  но,  вглядевшись в двери,  увидел полоску
света из ее спальни,  и почему-то теперь только представил ясно,  что она не
одна, что с нею толстая старуха, ее мать.
     Глаз почти не  видно -  заплыли,  -  что в  ней?  От земли вошла в  нее
сырость,  от этого своего сада с  черными деревьями,  от грядок клубники,  -
сырость душная,  трусливая,  и раздула ее, как губку. Она хлопочет, блюдет и
смотрит - кусок ночи.
     Бабаев подумал вдруг,  что ее  кровать там за  дверью непременно должна
быть  ближе к  нему,  чтобы она  и  сонная даже  была между ним  и  Надеждой
Львовной.  Он  не видел их спальни,  но как-то остро,  по-детски неудержимо,
захотелось вдруг посмотреть: чья кровать рядом с этой стеной? Чья ближе?
     Он  встал с  постели.  Босой,  стараясь пройти неслышно,  не  скрипнуть
половицей,  подошел  к  двери,  прислушался.  Холодный внутри  смеялся:  "Не
отворишь!" Бабаев осторожно нажал плечом на одну половину дверей и потянул к
себе,  сдерживаясь,  другую.  Легкий скрип оглушил на  мгновенье.  Качнулась
молочно-розовая полоска и стала ровно сверху вниз.  Жмурилась на столе лампа
в розовом абажуре. Выползшая из-за железных прутьев кровати круглилась прямо
около двери широкая нога старухи в  пестром чулке.  За  лампой скрылось лицо
Надежды Львовны,  и только видна была свесившаяся вниз белая рука и выпуклый
изгиб  левого  бедра,  прикрытого темно-вишневым  мягким  одеялом.  Золотели
шарики кровати, чернела икона в углу, верба над нею.
     Высокое круглое бедро -  его  не  было  видно раньше,  днем.  Это  ночь
вылепила его  так крупно.  Ночь скрыла лицо широкой лампой,  снизила покатые
плечи, бросила руку вниз, как ненужное, и только это бедро подняла и любовно
обвила  темнокрасным одеялом,  мягким,  почти  живым,  и  скользила  по  нем
молочно-розовым светом.
     Бабаев как-то  незаметно для  себя  отворял дверь  шире,  шире...  "Она
целовала меня  недавно!"  -  кричал в  нем  кто-то,  и  кто-то  другой сзади
смеялся,  кривляясь:  "А старуха?  старуха?.."  Перед самыми глазами торчала
толстая нога в пестром чулке.
     И еще не зная,  что сделает он через минуту,  еще вглядываясь и отгоняя
дрожь,  Бабаев  услышал вдруг,  как  кто-то  грозит  ему  пальцем...  Быстро
представилось,  как он,  еще маленький,  лезет на грушу возле дома, а в окно
пальцем стучит отец; сквозь стекла видны тугие серые усы и желтые ладони.
     Стук гремучий, близкий, не здесь, а выше, под потолком.
     Бабаев притворил дверь плечом. Широко, смаху оглядел комнату. Понял. На
крыше по  глухому железу кто-то шел медленно,  осторожно проставляя ноги.  В
тишину сонных комнат падали шаги, круглые, как обручи.
     Несколько моментов еще, и уже всюду во всю высоту комнат гремели шаги.
     "Вот оно!  Дождались!" -  жутко мелькнуло у Бабаева,  когда он бросился
одеваться.


        "VIII"

     Шаги на крыше здесь,  внизу,  отдавались,  как страх.  Страх рос. Из-за
двери навстречу ему плеснул резкий крик.  Что-то  упало на пол,  покатилось.
Тугой правый сапог Бабаева не лез на ногу,  и  от него,  разогретого,  пахло
прелой кожей.  В  углу смеялись две  тени от  свечки -  желтая,  синяя.  Все
казалось, что кто-то отпирает парадную дверь подобранным ключом. Взброшенные
глаза искали револьвер на столе между книгами.
     Грохотало уже над головой,  над самым потолком. Кругло сливался, как на
воде, каждый шаг с новым шагом и гудел: гу-у, гу-у...
     - Иван!  Ива-ан!  -  пронзительно кричала старуха. Резко ударив о стену
дверью, вскочила в комнату Надежда Львовна в полосатом платке, захваченном у
голой шеи рукой. Белая, с огромными глазами, с открытым проснувшимся ртом.
     - Что это? - спросила глухо. - А?
     Наклонилась,  вперед вытянув шею; стала, не двигаясь. Как шар докатился
по  полу знакомый звук:  Иван звякнул о  косяк ломом.  И  потом растерянное:
"О-о-о! О-о-о!" Это по-бабьи бестолково и высоко голосила Матрена.
     Страшно много  стало  закружившихся криков и  много глаз.  Вбежал Иван,
всклокоченный,  с  расстегнутым воротом красной рубахи,  босой.  Держал  лом
наперевес, как пику.
     Кучей несвязанных плещущих тряпок казалась старуха.  Зачем-то  металась
по комнате,  чего-то искала.  Выхватывала ключи из ящиков комода,  прятала в
юбку. И вся тряслась и спеша шептала: "Ох, господи!" - и крестилась.
     Шаги на крыше стали ближе, сверкали.
     У  Матрены скрючило руки от  испуга,  крупно дрожал подбородок.  Была в
одной рубахе, противная, грязная, и мычала.
     - Барин!.. Ежель они стрелять... в окна?.. - задыхался около Иван.
     Глянули в упор старые-старые серые глаза.
     Бабаев забыл, куда положил патроны, и шарил по карманам.
     - Что же Нарцис не лает? - подумал вслух.
     - Уб-били! - пробубнила Матрена, держась за грудь.
     Упала Надежда Львовна.  Как-то незаметно скользнула в  кресло и  в  нем
осталась, все такая же широкоглазая, белая.
     Бабаев взял ее за руку -  рука была холодная,  жидкая,  и  почему-то не
было жалко.
     - Ничего!  Что вы!  -  говорил он ей, стараясь улыбнуться, но почему-то
было противно.
     - Спрячьте!  Ради бога,  спрячьте! - тыкала его в плечо какой-то острой
коробкой старуха.
     - Что это?.. Зачем? - не понял Бабаев.
     - Ради бога!  -  повторяла бессмысленно она.  -  Ради бога! - Лицо было
красное, размозженное страхом.
     Вздрогнули все вдруг от резкого крика над головой. Покатилось что-то по
крыше сплошь. И где-то далеко опять такой же крик. И опять покатилось.
     Старуха присела,  окаменев,  растопырив руки,  у  Ивана  жалко тряслась
нижняя челюсть...
     Зажав револьвер в руке,  Бабаев,  смутно представляя, зачем, выбежал из
комнаты,  злясь и дрожа,  подскочил к парадной двери,  отбросил цепь, ощупал
торчавший в скважине ключ, отчетливо повернул два раза, толкнул дверь ногою,
но  дверь набухла,  была тугая,  несколько раз бился об  нее с  размаха всем
телом,  чтобы  открыть  и  исступленно выпустить в  кого-то  все  семь  пуль
револьвера.
     В грохоте двери утонуло то,  что было сзади,  в комнате,  и то,  что на
крыше, и когда распахнулась она с шумом и Бабаев выскочил на крыльцо, - было
то же,  что раньше:  тихая ночь,  свежая,  чуть морозная,  с  высоким небом.
Бабаев оглянулся влево и вправо - белели стены, чернели деревья. Вгляделся -
никого не увидел. Соскочил с крыльца - опять застучало по крыше.
     И  когда,  приготовившись нажать  курок,  Бабаев задом  медленно отошел
настолько,  чтобы оглядеть крышу,  он  уже  догадался и  увидел,  что  это -
Нарцис.  Около парапета,  черная,  страшная на белом от луны железе,  собака
остановилась, подняв голову, и, узнав Бабаева, выжидающе виляла хвостом.
     То напряжение,  которым полон был Бабаев,  вдруг вылилось все в  правую
руку,  отчего рука стала тяжелой и дрожащей и надавила курок. Ухнул выстрел.
Не попало в Нарциса.  Он залаял тревожно, но весело, - белыми волнами хлынул
лай,  радостно визгнул, пропал где-то между трубами, загремел железом сзади,
и  вот  уже  соскочил  на  землю  и  прикатился неуклюжими бросками к  ногам
Бабаева.  Кинулся на грудь, ласкаясь, обвеял знакомым запахом шерсти, лизнул
языком в подбородок.
     Было чего-то стыдно, было смешно.
     Бабаев отталкивал Нарциса жесткими ударами в ребра, но он лез и обнимал
его, соскучившийся, виноватый, как нашаливший резвый ребенок, все понимающий
и бессильный что-нибудь сказать, и от этого еще более странный и сложный.
     Возле  самых  дверей,  с  ломом,  поднятым наотмашь,  хитро и  трусливо
прижавшись к вешалке,  стоял Иван.  Когда входил в дом Бабаев, Иван не узнал
его в  первый момент и  откачнулся,  потом увидал Нарциса,  поднял и опустил
лом.
     А  в  доме,  испуганная выстрелом,  неловко  оголив  ноги,  без  чувств
валялась на  полу  Надежда  Львовна,  и  на  корточках возле  нее,  широкая,
напыженная, как наседка, сидела старуха, Матрены не было - спряталась где-то
в комнатах.
     Нарцис  медленно вошел  следом  за  Бабаевым,  осмотрел всех  холодно и
строго,  понюхал ногу  Надежды Львовны,  положил голову на  колено старухи и
поглядел прямо ей в глаза желтыми, влажными глазами. Только поглядел кругло,
виновато и любопытно, и старуха без слов поняла, что это он бегал по крыше.
     - Это за кошкой...  Она и  кричала...  -  сказал Иван и вдруг улыбнулся
хмурый и добавил: - Охотничий... ему что? Что лиса, что кошка - одна цена...
Это он по приступочкам,  не иначе... Над сенцами как раз приступочки - он по
ним...


        "IX"

     Надежду Львовну привели в чувство;  и она лежала на кровати смирная,  с
мокрыми от  воды волосами.  Было без четверти три на часах.  Краснела лампа.
Стены стояли тихие. Потолок умер.
     Старуха выгнала Нарциса и  долго  ругала  Ивана  за  то,  что  не  снял
лестницы с  сеней.  Иван  понимал,  что  он  не  виноват:  всегда стояли эти
приступочки и  никто  не  приказывал снять их.  Он  покорно улыбался в  усы,
изредка отмахиваясь без слов рукою, потом запер двери и ушел спать.
     Бабаев сидел в спальне около Надежды Львовны и смотрел,  как на ее лице
от усталости или от пережитого испуга проступило детское,  хрупкое,  нежное,
как лиловые колокольчики: возьми в руки - завянет.
     Линий уже не было -  были пушистые округлости,  виноватость и робость в
углах губ и больших глаз с очень белыми, синеватыми белками.
     Она лежала на спине,  прикрытая одеялом до подбородка.  Утонули бедра -
Бабаев забыл о них.  Чуть показалась кисть руки,  тонкая,  совсем юная, юнее
лица.
     "Сидеть бы так, целовать ее, гладить руку, говорить: милая, дорогая!.."
- расплывчато думал Бабаев.
     Забыл,  что  она чужая.  Какие-то  белые березы вспоминались,  такие же
молодые,   ровные.   Пахли  весенним,  клейким.  Свесились  тонкие  листочки
сердечками, качались, смеялись тихо...
     - Я  не помню,  как это со мной...  испугалась,  -  застенчиво говорила
грудным голосом Надежда Львовна. - А вы зачем стреляли? В кого стреляли?
     - В Нарциса, - ответил он.
     - Зачем же? Ведь убить бы могли? - нахмурила брови.
     - И убил бы... Не попал только.
     - Ну, что вы! Зачем?
     Вот  она  смотрит на  него  удивленно и  недоверчиво,  и  ему  начинает
казаться, что он никогда не мог бы убить Нарциса, не думал убивать, - просто
выстрелил куда-то в ночь.
     - Конечно,  не убил бы, - соглашается он. - Зачем? - И радостно видеть,
какие у нее глаза,  благодарные,  легкие,  распустившиеся, как полевые цветы
после дождя.
     - Коробочку-то я  вам дала,  дайте-ка сюда!  Совсем забыла,  -  сказала
старуха.
     Голос у  нее  теперь был  уже  неприкрытый,  грубый,  злой;  даже и  не
женский, а какой-то бесполый, жужжащий. Серые растрепанные волосы отовсюду с
плоской головы сползли на блузу,  замасленную спереди, и протянулись вперед,
как  деревянные обломки,  руки,  на  которых нельзя было различить,  сколько
пальцев, - восемь или один.
     Бабаев достал коробку из кармана. Была она легкая. Подумал: "Что в ней?
Векселя? Процентные бумаги?.. Жаль, не посмотрел!.."
     - А я думал, это вы мне в подарок, - с усилием сказал он.
     - Ну да! Еще бы, такие подарки делать! - качнула головой старуха.
     Бабаев вдруг вспомнил,  что точно так же, вверх и влево, качала головой
Надежда Львовна, и тут же забыл об этом.
     - Да и не за что дарить, - сказал он, - только напугал вас Нарцисом.
     - И то правда, не за что пока... Заслужите.
     - Ночь велика,  -  криво улыбнулся Бабаев,  - заслужу еще... Или, может
быть, не дай бог?..
     Бабаев сидел одетый, шинель жала ему плечи, но ощущение было привычное,
точно на  дежурстве или в  карауле.  И  там тоже не раздеваются,  потому что
чего-то  ждут.  Только там  без  этого мучительного любопытства,  без  этого
острого нажима глаз.
     Бабаев и  глаза свои теперь ощущал уже  не  как  глаза,  а  как тонкие,
незаметно режущие ланцеты,  и не два,  а десятки гибких, длинных, как травы.
Обнимали,  ползли, впивались в тела, то в это, лежащее на кровати, прикрытое
одеялом, то в другое, нагло раздутое, широкое, уходящее и входящее снова.
     - Нарцис -  умная собака,  -  сказал Бабаев,  - только он слишком жизнь
любит... Это в нем смешно: зачем ему?
     - Ну,  наш Белка, должно быть, умнее был: на крышу за кошками не бегал,
- зло отбросила в него старуха.
     Злость была плюгавая,  шипящая,  и Бабаев понял, что он уже неистребимо
ненавидит старуху, и от этого где-то внутри стало горячо и бодро.
     Он подумал,  что если вот теперь он встанет и  скажет,  что хочет уйти,
она  испугается,  она будет умолять его остаться,  просто не  пустит никуда,
может быть,  будет плакать.  Она  -  простая:  или  слезливая,  или  наглая,
двухколенная,  как стеклянная трубка... И такой немногодумный был у нее лоб,
прикрытый жидкими волосами,  наискось идущими от  пробора посредине влево  и
вправо.
     "А  ведь у  нее точно такой же  лоб!"  -  с  испугом присмотрелся вдруг
Бабаев к Надежде Львовне.
     Он сам н