пильщик, стал громадным. Тяжело лег сверху девяти, как дуб...
     Пенилась колючая обида:  их нельзя мешать.  Те -  святые, от их мертвых
лиц лучится сияние, а этот темный - оттащить надо.
     - Ахвердов! - крикнул барабанщику. - Оттащи, положи здесь!
     Указал пальцем место.  С  ненавистью посмотрел на  свою  руку -  худая,
тонкая, синяя от утреннего холода, более мертвая, чем у всех этих мертвецов.
Страшно стало.
     А трое,  связанные веревками,  стояли молодые и яркие. У студента рукав
шинели был надорван,  и сквозила белая рубаха,  и белый широкий лоб выплывал
из-под фуражки.
     - На баррикадах были?  -  спросил Бабаев. Не знал, зачем спросил; этого
не нужно было.
     - Да,  на баррикадах,  -  сказал студент хрипло;  откашлялся, подбросил
голову и повторил громко: - На баррикадах... здесь, в первой линии...
     Двое рабочих,  с  крепкими сочными лицами,  -  один с белесой бородкой,
другой подросток лет восемнадцати, - глянули исподлобья.
     Представился Бабаеву еще  где-то  дальше лежачий тополь,  и  ворота,  и
будка,  и  забытая команда батальонного:  "Седьмой роте занять улицу..."  Но
смутно это было... Стоял и скользил глазами по этим трем. Молчал, но прыгали
в голове звучные мысли,  рвались,  как залпы,  ныли тонкие, как зубная боль,
сыпались, как клочья снега - мирные, холодные, - откуда столько?
     То  хотелось подойти к  ним,  обнять всех  трех,  молодых и  свежих,  и
сказать  им:  "Братцы!.."  Не  так,  как  солдатам,  а  задушевно,  ласково:
"Братцы!..  Эта страшная вера в новую жизнь -  откуда она у вас?..  Этот бог
обиженных,  которого вы ковали, чем он выше бога обидчиков?.." Или ничего не
спрашивать,  просто сказать:  "Братцы!" -  и заплакать...  Слышно было,  как
слезы шли к горлу.
     То было знойно завидно,  что какую-то новую жизнь хотели делать они,  а
не он,  что они -  широки,  а он - узок, что они оторвались от себя и звонко
бросились в огромное,  как с борта высокой пристани в море, а он прикрепощен
к самому себе и изжит...
     Посмотрел еще раз на  свои руки и  на широкий белый лоб студента.  Жаль
стало  тонкого,  высокого  мальчика,  которого звали  Сережей...  Девочка  в
коричневом платье говорила: "Вовсе я тебя люблю не за то, что ты кадет, а за
то,  что ты хороший..." Лицо у нее было строгое,  чистое... и дубами пахло в
овраге.
     Три револьвера валялись на земле. Конвойные солдаты - четверо - ждали с
ружьями у  ноги.  Лохматый пильщик прилип к  забору -  вот занесет колено...
Пли!.. Зачем? Чтобы больше трупов?
     Трое стояли, как живая насмешка.
     - Как ваши фамилии?
     Хотелось бы,  чтобы  не  было  ответа,  чтобы  это  торчало  что-нибудь
безразличное - три окна, три доски от сломанного забора...
     Трое переглянулись и молчали.
     Развязать их и пустить? Или отправить к батальонному на толстой лошади?
К тому, который приказал занять улицу...
     Мелькнули дрожащие острые уши,  недавняя темная муть,  в которой тонули
дома с  тупыми углами,  огоньки на площади,  когда ждали командира...  Потом
странная женщина с зелеными глазами,  деньги,  брошенные на стол,  и как она
собирала их, жадно, как клюет курица...
     Мелькнуло -  пропало,  но  осталась,  как  след  на  снегу,  усталость.
Усталость и  стыд.  Это у  стыда бывают такие холодные пальцы на  иссосанных
руках.
     - Отвечать нужно,  когда вас спрашивают!  -  выкрикнул он вдруг;  глаза
выкатились и впились в широкий лоб студента.
     - Ведь это...  не нужно вам,  -  упрямо сказал студент.  -  Ну, Петров,
Иванов, Сидоров...
     Посмотрел и вдруг улыбнулся рабочий подросток,  а третий, отвернувшись,
рылся взмахами медленных глаз в куче трупов.
     - Ваше благородие, дозвольте доложить, Осипчук помер! - сказал и застыл
с   рукой  у   козырька  появившийся  откуда-то   сбоку  маленький  солдатик
Затуливетер. Подслеповатые глазки на вспотевшем лице; дрожат пальцы.
     - Помер? Как помер?
     - Так  точно,   кровью  изошел,  ваше  благородие!..  Счас  на  площадь
лазаретные линейки пришли,  там  их  всех  и  положили...  Фершал посмотрел,
говорит: "Этот, говорит, готов..."
     - А в других ротах?
     - В других так что меньше - где два, где три... У нас больше всех...
     "Я не послал разведки,  - вдруг остро вспомнил Бабаев. - Обстреляли всю
роту на ходу, без прикрытия... Спросят: почему не выслал разведки?.."
     Показалось,  что и  теперь,  от этих четырех конвойных и  от маленького
Затуливетра,  ползет упрек. Качнулась широкая скула Осипчука и толстые губы,
как он запомнил их сегодня ночью.
     Похолодел и крикнул резко:
     - Солдата убили - слышите? Это вы его убили! За что убили?
     - А  этих за  что убили?  -  качнул головой на трупы рабочий с  белесой
бородкой.
     - Молчать, хам! - весь вздрогнул Бабаев.
     Пять-шесть частых выстрелов добросило вдруг из  глубины улицы...  Улица
кривая, длинная - что там? Вторая линия баррикад?.. И еще, может быть, убили
солдата.  Может быть,  нескольких?.. Нужно было обойти с флангов, дворами...
пустить всю роту вперед, а не два взвода... Как же он это?.. Нужно теперь...
или уже поздно?
     Показалось,  что улыбается насмешливо студент широким лбом и  рабочие -
яркими щеками, что смеется, морщась, исчерченная пулями хатка...
     Солдаты с  фельдфебелем Лосем бросили уже  тополь.  Вот они сходятся по
одному,  молчаливые и  тугие.  Замыкают  круг.  Переглянулись с  конвойными.
Молодчина Везнюк говорит что-то взводному Волкотрубу,  говорит,  конечно,  о
нем,  ротном,  поручике Бабаеве.  Встретил его там,  где фонарь на углу.  Не
ночевал дома...
     - Расстрелять их!  -  отчетливо  уронил  Бабаев  старшему  в  конвое  и
отвернулся.
     Были острые,  резкие крики,  два коротких залпа,  и  на  земле в  крови
валялись три новых трупа.
     Бабаев едва успел сосчитать:  десять и  три  -  тринадцать,  едва успел
повторить:  десять и три - тринадцать, как со всех сторон бросился на него и
охватил удушливый страх.
     Небо стало молочно-белым;  от него падали на землю,  колыхаясь, широкие
всплески облаков,  как  саван,  и  облили  звонко-испуганные дома,  а  земля
поднялась, зыбилась под ногами, краснела от напряженного хохота.
     Горело  на  соседней  улице,  и  спешил  уйти  клубистый  дым.  Мчались
откуда-то, как табун, частые выстрелы...
     Тонкий детский голосок в душе - остался там такой, как луговая трава, -
спрашивал удивленно: "Это зачем?"
     И  так отчетливо вспомнилась вдруг старенькая горбатая нянька Мавруша и
пестрая корова на лужайке перед домом.
     - Мавруша! Меня корова ругает! - бежит он к ней, плача.
     - И-и, болтаешь, глупый! Как она тебя ругать может?..
     Она ничего не знала, старая, и у нее были такие забытые черные пальцы и
смятое лицо...
     Вдруг повернулся, пошел вдоль улицы. Пошел куда-то в минувшее.
     Тонкая  девочка  бежала  ему  навстречу.  Девочка  с  робкой  косою,  в
коричневом платье...
     Остановится перед ним и скажет: "Сережа! Не за то, что ты - кадет..." -
И глаза будут строгие.
     Зачем два  солдата гонятся за  нею  -  штыки наперевес?  Такие жесткие,
хищные два желтых пятна, и штыки наперевес!..
     Девочка,   бледная,   белая,   глянула  на  него,  подбежав,  огромными
глазами... кто она?
     Поднялось что-то к этим глазам знакомое, матово-черное... Такое же есть
в его кобуре справа... Это зачем?
     Девочка такая тонкая,  белая, с такими огромными глазами... Обнять ее и
над ней заплакать.
     Острое вдруг ударило в грудь, обожгло, застонало.
     Бабаев ляскнул зубами и упал навзничь.
     Два солдата изогнулись возле, кололи убийцу штыками - бледную девочку в
коричневом платье.
     Потом пропали.
     Потом только рвались, звеня, чьи-то крики и топот... Силились открыться
глаза и  не  могли...  Колеса без ободьев поползли кругом,  как пауки тащили
вниз...  Поплыли, завертелись кучей, быстрее, быстрее, колеса желтые, колеса
красные - без ободьев, без шума, без дороги... Что-то пыльное всколыхнулось,
обвилось возле.  Отчего это  стало  вдруг  совсем тихо,  свободно,  просто и
легко?..

     1906-1907 гг.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Бабаев. Первоначально главы из романа печатались в журнале "Современный
мир" ЭЭ 1, 2 и 12 за 1907 год и в журнале "Образование" ЭЭ 3, 4, 5, 6 и 7 за
1907 год. Первое отдельное издание - изд. "Мир божий", 1909 год. Роман вошел
в третий том собрания сочинений изд.  "Мысль",  Ленинград,  1928. В собрании
сочинений  изд. "Художественная литература"  (1955-1956 гг.)  автор  внес  в
роман ряд стилистических исправлений и сокращений,  целиком  сократил  главу
"Мертвецкая" и главу "Бесстенное",  которой в предыдущих изданиях завершался
"Бабаев".
                                                                 H.M.Любимов