ее,
запутались и кричали вразбивку,  и такие были у всех широкие влажные рты,  и
толстые складки около незаметных глаз, и протянутые вперед, плещущие рюмки в
руках,  так  много было  уверенности и  деловитости в  этих новых эполетах и
орденах,  надетых по случаю парада, что Бабаев напряженно подхватил вслед за
другими: "Сиротинскому!.." И вместе со всеми потянулся к полковнику чокаться
и целоваться.
     Близко  увидел его  крупную лобатую голову и  жесткие волосы в  длинной
серой бороде,  ткнулся куда-то губами в завороченный угол его губ, облил ему
рукав водкой из рюмки -  кто-то толкнул сзади под локоть, - потом нестерпимо
противно стало вдруг от жесткой потной тесноты кругом и  досадно на себя,  и
на  длинную  бороду  полковника,  и  на  муху,  кружившуюся  перед  глазами.
Протискался к двери, чтобы уйти, но болезненно почувствовал всегда одни и те
же   четыре  стены  в   своей  комнате,   почему-то  холодные  и   липкие  в
представлении,  почти живые какою-то сосущей жизнью,  и остался и,  отойдя к
окну, долго смотрел на улицу, где сумерки уже крали углы у домов, их тяжесть
и  краски,  уже  тянули трубы ниже к  земле и  вот-вот готовы были вспыхнуть
огоньками в окнах.
     В  свете  ламп,  в  желтоватой пыли,  лица  казались Бабаеву твердыми и
резкими, голоса отчетливыми и сжатыми, комнаты стали меньше, люди больше.
     Убийбатько совсем сырым, размокшим басом, которым уже не мог управлять,
жалобно мычал:

                Во Францию два гренадера
                Из русского плена брели,
                И оба душой приуныли,
                Дойдя до немецкой земли.

     Держал в обеих руках салфетку и делал вид, будто играет на гармонике:

                Печальные слушая вести,
                Один из них вымолвил: "Брат!
                Болит мое скорбное сердце
                И старые раны болят!"

     Около него качались, смеясь, три желтых пятна с открытыми ртами.
     Играли в карты на двух столах: на одном в преферанс, на другом в макао.
На первом кто-то молодой кричал:
     - Пикашки обыкновенные!
     И  кто-то  старый,   должно  быть  подполковник  Матебоженко,   отливал
раздельно и ясно:
     - Фати его тузою морскою,  шоб вин не  пикав!  Бо  дай ему такий довгий
вик, як у зайця хвист... Усе грае, та грае, та грае, як та сопилка!
     Перед глазами прыгало круглое колесо: грае, та грае, та грае...
     Вот оно оказалось костистым деревенским лицом подполковника,  широким в
скулах, изжелта-седым в бороде, остановилось на момент и опять покатилось:
     - Та хиба ж от так грають?.. "Грають, грають, грають".
     Это были не слова,  не мысль -  и  человека здесь не было,  было что-то
круглое, нудное, бурое, и катилось:
     "Грають, та грають, та грають".
     Капитан Качуровский глядел на всех в полевой бинокль, и по нижней части
лица его,  там,  где плотные усы свисли на нижнюю губу,  как башлык,  бродил
хмельный испуг перед чем-то увиденным впервые.
     - Ну-ну,  ты,  морда,  куда лезешь?  -  бормотал он вполголоса. - Черт!
Задавить хочет!.. Прямо кит какой-то!
     Может быть,  лица казались ему плоскими стенами,  может быть,  все лица
слились в  одно огромное,  отовсюду сдавившее его лицо,  и он отталкивал его
рукою,  хотя сидел за столом один и  никого не было вблизи.  И было странно,
что он сидит один и говорит сам с собою.
     Там,  где играли в макао, было напряженно, сухо, и те, что стояли возле
стола и курили,  старались дым выпускать вверх, чтобы он не мешал следить за
игрою.
     На  смотру,  когда командир полка представлял своих офицеров генералу и
дошел до Бабаева,  генерал вдруг сделал строгое лицо,  подтянулся,  и  когда
подавал ему  свою  синюю  холодную руку,  то  как-то  медленно просовывал ее
вперед, точно думал - подавать или нет.
     - Поручик Бабаев?  -  повторил он  за командиром.  -  Это тот самый,  с
"кукушкой"...  Э-э... любитель игры в "кукушку", - прищурился он, - капитана
ранил...
     - Как фамилия капитана? - повернулся он к полковнику.
     - Селенгинский,   -   ответил  тот  и  добавил:  -  Поправляется,  ваше
превосходительство...
     - На  несколько месяцев вывели из  строя командира роты?..  Э-э...  вас
будут  строго  судить...  поручик,  и  всех  участников...  и  вас,  главным
образом...  За это -  крепость...  э-э... крепость, да... Распустили полк! -
вдруг скороговоркой закричал он на командира. - Военное время - и распустили
полк!..  "Кукушки"!..  Храбрость показывают в собрании!  На войне пусть,  во
время бо-оя, э-э, вот когда, а не здесь... Не здесь, полковник!
     Маленький и седенький,  он визгливо кричал на командира, задрав голову,
и Бабаеву казалось тогда,  что кричит он не потому, что возмущен "кукушкой",
а потому только,  что полковник был громоздкий,  высокий и висел над ним все
время,  как  глыба  камня,  и  ему  противно  было  быть  таким  маленьким и
стареньким рядом с таким большим.
     И теперь,  вспоминая это,  Бабаев вспоминал также ясный осенний воздух,
желтизну земли,  синеву неба,  не далекого,  а близкого неба, вот сейчас же,
рядом  с  землей,  вспоминал,  как  вглядывался он  тогда  в  умирающее лицо
генерала,  в настороженное лицо адъютанта Бырдина, в укоризненное и жесткое,
точно затянутое в корсет, лицо командира.
     Земля, из которой выросли все эти лица, была простая, цельная, а лица -
такие сложные,  разрозненные, так несхожие одно с другим. Это было любопытно
тогда,  и любопытно было, какие круглые и пустые выходили слова из генерала,
точно пузыри на  дождевой луже:  вскакивали и  тут  же  лопались без  следа.
Бабаев давно знал,  как  и  все в  полку,  что было следствие,  что капитана
Лободу не послали на Дальний Восток, а перевели в другой полк только потому,
что  ожидался суд,  и  знал,  что  это случилось не  четыре месяца назад,  а
когда-то  страшно давно,  но  только теперь в  этой желтоватой пыли вечерних
ламп,  в этом влажном пьяном облаке,  висевшем в собрании,  вспомнил, что за
все  это  время ни  разу не  видал Селенгинского,  хотя он  лежал в  местном
лазарете.
     "С нами сила кре-естная!..  С  нами си-ла небе-есная",  -  на церковный
мотив огромным рычанием выдавливал из себя совершенно уже пьяный Убийбатько.
Он сидел за столом, подпершись руками, и плакал.
     Заплетающейся,   семенящей  походкой  вышел   из   буфета  краснолицый,
обвисший,  с узенькими-узенькими глазами доктор Василий Петрович.  Сюртук на
нем слежался поперечными морщинами,  как гармоника,  и  весь он был похож на
старую "гармонь-тальянку",  которую неизменно держит при себе, хоть и играть
не умеет, каждый мастеровой. Вот он подошел к Бабаеву боком, обнял его левой
рукой, снизу вверх заглянул в глаза.
     - Сейчас на улице меня за пристава приняли...  а?  - сказал он плачущим
бабьим голосом.  -  Господин,  кричат,  частный пристав - ка-караул!.. А я -
доктор медицины и кандидат прав...  Сережа,  выпьем на ты!..  А? Сережа, дай
мне целковый, пойду поставлю... Дашь? Сережа!
     От его вкрадчивых глаз с опухшими от запоя веками было более тесно, чем
от  руки,  жестко охватившей талию,  чем от его дыхания,  жаркого,  густого,
душного.
     - Сережа!..  Я доктор медицины и кандидат прав...  а они мне:  господин
частный пристав,  а?  И почему я Бланше де ля Рош?..  Василий Петрович...  и
Бланше де ля Рош?..  Отец у меня был француз, а мать - курская помещица... А
я  Василий Петрович...  Бланше де ля Рош...  Сережа,  а?..  К  какой я нации
принадлежу, а?.. Дашь целковый?
     Беспомощно-пьяный и  детски-требовательный,  он  качался перед Бабаевым
заплывшим красным лицом.  В  желтоватой пыли ламп он  был тяжел.  Куда-то  в
сторону от  него шло  полосою то,  чем  он  был  вчера,  сегодня днем и  еще
когда-то  давно в  ресторане,  а  потом на ночной весенней улице,  явственно
зеленой от луны.  Четкий он был и  в  то же время расплывчатый и неясный,  и
Бабаев не  знал,  зачем он захватил столько времени и  столько пространства,
чтобы вот стоять теперь перед ним вплотную и говорить шепотом, хитро щурясь:
     - Сережа!  Я сейчас поставлю и возьму... оббязательно, ну, оббязательно
возьму... Примета есть... Дай целковый... только серебряный... а, дашь?
     Бабаев  дал  ему  серебряный рубль,  и  Василий Петрович радостно полез
целоваться,  вправо и влево отодвинув языком усы, и звучно и сыро чмокал его
в  губы и подбородок.  Потом оторвался,  как-то отпал сразу,  как напившийся
клоп,  и тут же поспешно,  точно боясь, чтобы не отняли этого рубля, старо и
пьяно согнувши торс, засеменил к тому столу, где играли в макао.
     Глядя ему вслед,  Бабаев опять вспомнил Селенгинского:  такой же он был
старый и  пьяный и  сырой...  "А теперь какой?" -  вдруг спросил самого себя
Бабаев и не ответил.
     Качуровский подсел к Убийбатьке почти рядом и,  серьезный,  длинный,  с
нахлобученными усами, направлял на него бинокль, точно хотел выпалить в него
стеклами.
     А Убийбатько, лежа на столе головою, бубнил деревенскую бабью частушку:

                Как пошла бы я плясать -
                Резиночки рвутся-я-я-я.
                Передок короток,
                Ребята смеются... -

и подергивал в такт плечами.
     - А  шо!  Зъив?..  Не  дав  бог  жабе хвоста,  а  то  б  вона усю траву
потолкла!.. - торжествующе гоготал, кого-то ремизя, Матебоженко.
     Табачный дым плавал так сплошно и спокойно, как будто он был то же, что
стены,  что воздух,  что-то необходимое,  как хозяин в доме.  И в дыму лица,
спины,  обрывки слов -  все  это  так  уже часто видел Бабаев,  точно просто
где-то в нем часть его души была эта комната,  лица,  спины и дым,  -  нажал
какой-то клапан - открылось. Почему-то вдруг показалось, что все это до боли
жестко, как густой молодняк в лесу, когда идешь по узкой тропинке, а он бьет
со всех сторон упругими ветками.  Где-то есть мягкое, как паутина, и теплое,
но здесь его нет.  Где-то сидит тихий и озаренный,  родной и близкий, такой,
которому все можно сказать и  который все поймет и на все ответит,  но здесь
его нет.
     Бабаев посмотрел на часы,  увидел на них половину десятого и  почему-то
подумал, что уже поздно, что была поверка, что в лазарете легли спать. Но не
хотелось,  чтобы было поздно,  -  и  он тут же решил,  что еще можно,  нужно
только сейчас же одеваться и ехать, и пошел в переднюю.
     Шинель он  надевал спеша,  но  перед  зеркалом долго  оправлял новую  и
потому странную,  как незнакомый человек, фуражку и, оправляя, незаметно для
себя думал,  что в  лазарете уже спят и  ехать туда не  стоит,  лучше завтра
днем, после обеда... или совсем не ездить.
     - Сережа!..  Сережа,  ты здесь?  А я думал - ушел... - вломился вдруг в
переднюю Василий Петрович,  потный, взлохмаченный, с разжатыми косыми веками
глаз. - Свинья еще этот, понимаешь... Бырдин поручик... Я ему в морду дам!..
Мармелад,  говорит под руку...  Я ставлю,  а он: "Мармеладу нешто съесть?.."
Под руку! Сережа, разве можно мармелад под руку?.. Я ему в морду дам!
     - Проиграли, что ль? - спросил Бабаев.
     - Сережа,  дай  мне еще целковый,  а?  Дашь?  -  взял его за  оба локтя
Василий Петрович и кротко, умоляюще заглянул в глаза.


        "II"

     Когда Бабаев вышел из собрания и крикнул: "Извозчик!" - он еще не знал,
что  он  будет делать дальше.  Знал только,  что  поедет куда-то,  что будут
стучать и  подпрыгивать колеса и что свежий воздух будет заметно плыть около
щек.
     Но поедет он в лазарет или домой или выедет на людную улицу и будет еще
долго бродить там по панели, глотая глазами встречные лица, он не знал. Ночь
была  задумчивая,  сырая  тяжелой  осенней сыростью,  отовсюду прилегающей к
телу.  В  ней было мягко и  грустно,  было чего-то жаль и  о чем-то хотелось
забыть и  что-то  хотелось начать новое,  совсем новое,  для чего нет еще ни
слов, ни формы.
     - В лазарет!  -  несмело сказал Бабаев, когда извозчик подъехал. - Не в
самый лазарет, а к лазарету, - тут же поправился он.
     - Слушаю, - сказал извозчик.
     Лошадь у  него была белая,  мягкоголовая,  и  сам он  казался мягким от
теплой  шапки,  толстой поддевки и  темной  бороды во  все  лицо.  Почему-то
приятным показалось Бабаеву,  что попался именно вот такой извозчик и  такая
лошадь,  и фаэтон внутри был обит светлым,  а подушка сиденья была широкая и
покойная, как диван.
     Чмокнуло,  ударило кнутом и вожжами.  Сорвались и затрещали по мостовой
колеса,  и  Бабаев уже забыл,  что едет,  а  во  всю ширину вспомнил старого
капитана Селенгинского,  как он сидел на полу,  раненый,  и  смотрел на всех
детскими открытыми глазами.  Казалось,  что уже не было ни ночи, ни фаэтона,
ни стука колес,  просто были двое рядом:  Селенгинский и он, сидели на полу,
смотрели друг другу в  глаза и молчали.  "Ведь не гонит никто,  я сам еду...
зачем?" -  думал Бабаев,  и почему-то было робко и жутко думать,  что вот он
едет, - там где-то в глубине, внутри, не хочет ехать, но едет, - и казалось,
что ничего уже нельзя сделать,  нельзя остановиться:  приедет,  сядет с  ним
рядом,  будет смотреть в  глаза.  Вспомнилось,  как он бубнил губами,  когда
доктор щупал рану:  "А-бба-ба-ба...  ппостой ты...  зачем!"  -  и  все хотел
остановить руку Василия Петровича и  куда-то уйти от нее вглубь,  а  на лице
крупно отлагалась и  вздрагивала боль,  и косо взлетели брови на лоб,  и еще
какие-то слова хотели вырваться и не могли: просто застряли в горле, слишком
шершавые и  большие.  Вспомнился капитан Лобода с  широкими прямыми плечами,
точно он подставил их подо что-то тяжелое и  держал все время,  не сгибаясь.
Ясно представилось,  как  он  был освещен снизу смелыми полосами и  пятнами,
когда вспыхнула спичка в  темноте.  Но  хотелось найти свое место,  где-то в
запутанном и  туманном свое определенное место,  которого не  мог бы  занять
никто другой,  и он отделил от себя:  офицер, поручик Бабаев поздней осенью,
ночью едет  на  извозчике по  городской улице.  Вышло безразлично и  просто:
где-то  кругом  течет  вся  из  мелких ручьев другая жизнь,  огромная жизнь,
которой нет конца,  а  у  него своя.  Он  сидит на  подушке фаэтона и  едет,
отрезанный от  всех  и  один.  Впереди его  человек на  козлах,  по  бокам -
какие-то еще невидные люди на улице и  в  домах,  но от них к  нему оборваны
нити.  Ночь  была  сырая,  душная от  сырости.  Вверху скучно проскальзывали
где-то  кусочки неба,  холодные,  как белки глаз,  и  тут же  заволакивались
чем-то ползучим.  Молчаливую панихиду правил кто-то кругом,  и определенно и
просто подумал вдруг Бабаев: "А ведь умирать совсем не страшно, должно быть:
страшнее жить".


        "III"

     Лазарет был  на  площади,  и  в  конце улицы Бабаев отпустил извозчика.
Синяя вывеска видна была на одном из крайних домов.  Бабаев прочитал: "Прием
заказов и Коностасов".  На окне же белела бумажка,  и,  так как фонарь стоял
близко,   можно  было   разобрать  на   ней:   "Отдаетца  комната  зъмебелью
избизмебелью".
     Бабаев еще раз и два перечитал бойкие каракули, улыбнулся и пошел через
площадь к  лазарету;  шел и  думал,  что,  если бы не попались эти вывеска и
бумажка,  -  может быть,  не пошел бы:  оттого, что были смешны они, казался
почему-то смешным и Селенгинский, и представлялось, что можно войти к нему в
палату весело и  шумно и  заговорить о  чем-то  ненужном и  неважном,  вроде
сегодняшнего смотра, парада, бабьего лета.
     А бабье лето, прокравшееся откуда-то сквозь холода, вот теперь, в ночи,
разлеглось под ногами и вокруг Бабаева сплошное,  густое, так что нужно было
расстегнуть крючки мундира и снять шинель.
     Тесно было, пахло вялой полынью и землею, проступившей сквозь съеженную
низенькую траву. Огоньки разошлись вправо и влево грустящим полукругом.
     По  громоздким,  лапчатым белесым пятнам впереди Бабаев узнавал лазарет
и,  подвигаясь к нему ближе,  видел,  какое это было унылое, скучное здание;
если бы его все осветили огнями,  обвеяли звуками музыки и песен,  все равно
оно не стало бы веселее.
     Солдат-сторож сидел у  ворот лазарета на коротенькой лавке и дремал,  и
Бабаев долго всматривался в  жидкие сизые купы каких-то деревьев за оградой,
в тишину белых стен,  обляпанных неясными пятнами окон, то чуть красноватых,
то темных, в глубь прямой аллейки, идущей ко входу в палаты.
     Зашевелился солдат...
     - Спишь? - резко крикнул вдруг на него неожиданно для себя Бабаев.
     Солдат  вскочил,  мелькнул взятой  под  козырек рукой.  Шинель  на  нем
вздулась,  как  юбка,  и  фуражка торчала смешным угловатым комом,  сбившись
набок.
     - Тоже преступник!  -  вслух сказал то,  что думал Бабаев. Посмотрел на
него ближе и добавил: - Как в офицерскую палату пройти, ты?
     - Так,  ваше благородие, скрозь в самые дверя... - махнул левой рукой в
сторону аллеи солдат.  Голос у  него оказался рассыпчатый,  звонкий,  как  у
бродячих точильщиков-туляков.  -  На  втором  этажу  счас  как  по  лестнице
взойдешь, счас дверя...
     - Проводи, - перебил Бабаев.
     - Слушаю, - отрубил солдат и пошел вперед, бойко стуча сапогами.
     "Можно дойти до дверей, посмотреть и пойти назад", - подумал Бабаев. Но
коротенький солдат впереди был деловит и серьезен;  каждый шаг его был такой
какой-то необходимый шаг,  что Бабаев незаметно стал сам в  ногу ему ставить
ногу, точно он действительно вел его на невидной веревке.
     Аллея была недлинная,  но  показалось Бабаеву,  что  много было сделано
этих  спешащих шагов  по  неровно вымощенной битым кирпичом земле.  И  когда
вошли в двери и поднялись по затхлой, пропитанной старинным запахом каких-то
острых лекарств каменной лестнице, когда солдат, оказавшийся при свете лампы
молодым,  белобрысым и  бойким,  ловко отворил перед ним одну дверь,  обитую
черной клеенкой,  пропустил его, забежал вперед по тихому коридору и отворил
другую дверь, белую, Бабаев понял, что уйти никуда уже нельзя.


        "IV"

     В  офицерской палате лазарета только одна койка была занята -  это было
первое,  что  увидел Бабаев,  когда вошел.  Свечка горела на  табурете около
изголовья, от этого по углам палаты было темно и казалось, что ничего больше
не  было,  только  это:  лежит  притянувший его  издалека ночью  человек под
одеялом, читает что-то. Вот повернул голову - голова незнакомая, сухая.
     На  момент  у  Бабаева потемнело в  глазах  -  какие-то  сетчатые круги
замелькали,  потянули назад  к  двери.  Но  когда прошел момент,  с  кованой
четкостью видно стало:  поднялся на левом локте,  вздернул брови и  вплотную
подошел к нему испуганными глазами капитан Селенгинский.
     - Можно к вам, капитан? - спросил Бабаев.
     Казалось,  что не спросил,  -  сказал что-то про себя,  но Селенгинский
слышал.
     - А-а! - радостно протянул он и широко улыбнулся.
     Сквозь кожу лица, почерневшую и туго обтянувшую скулы, проступило вдруг
красное,   сытое,   а   почему-то   дорогое  теперь  Бабаеву  лицо  прежнего
Селенгинского.
     Может  быть,  это  откачнулось  пламя  свечи  и  округлило  и  окрасило
землистую худобу,  но  так радостно было,  точно ничего не случилось,  точно
пришел тогда  после  "кукушки" к  себе  в  читальню и  улегся спать старый и
пьяный капитан Селенгинский,  и  уснет,  когда все уснут кругом,  не раньше,
потому что стыдно было бы раньше уснуть.
     Бабаев сделал несколько шагов, мягких и несмелых, и подошел к койке.
     - Здравствуйте!  - наклонил он голову и протянул руку. "Еще не возьмет,
пожалуй", - обожгла мысль.
     Но  Селенгинский,  все так же  широко улыбаясь,  жадно схватил его руку
своею  костлявой и  потной рукой  и  попробовал сжать  ее  так,  что  что-то
хрустнуло в ладони Бабаева.
     - Есть еще силишка-то, а? - хвастливо спросил он Бабаева.
     Бабаев смотрел на него,  не отвечая,  тупо,  растерянно.  Где-то в этом
новом Селенгинском жил прежний,  но вот уже уходит,  уже нет его, и остается
новый, совсем незнакомый, сухой.
     - Сесть можно?  - спросил Бабаев, опускаясь на койк