,  а просто две слабо привязанные деревяшки: так мало было в
них крови.
     Вся  она звенела здесь,  в  голове,  и  из  нее,  лихорадочно пенистой,
поспешно вырастали двое:  он, Бабаев, и Селенгинский. Он - старый, он - весь
знакомый до последнего изгиба мысли,  и Селенгинский -  новый: разве он знал
его неделю назад?
     Се-лен-гин-ский  -  длинная  кличка  короткого толстого  хриплоголосого
человека, у которого был лысый череп и тугие щеки.
     "А-ах!.."  Выстрел этот,  каким он казался -  долгим и огромным,  точно
ахнул кто-то  на всю землю...  и  опять почему-то закружились шерстинки,  не
давая дышать.
     Вот фонарь.  Это просто кто-то высокий,  тонкий,  заплаканный,  одиноко
стоит и смотрит. Под навесом часовой звякнул тихо винтовкой: стал смирно.
     Через поле по вязкой грязи так долго идти.  Колыхнулась в  душе длинная
дорога,  темная,  мокрая,  а над ней то,  недавнее,  такое сухое и страшное,
потому что  без  слез...  Нужно было стать на  колена,  обнять старую пьяную
голову и над ней заплакать.
     Может быть,  только им показалась неопасной рана?  Может быть,  приедет
врач и покачает головой...  Он умеет качать ею медленно, чуть заметно, точно
поправляет неловкий ворот рубахи... Может быть, умрет Селенгинский?..
     Нужно было сказать ему:  "Это я  ранил тебя,  старый,  потому что хотел
попасть!.."  Он  представил так  ярко,  точно не  было  ночи,  мокрого поля,
деревянных ног  и  вязкой грязи под  ними,  представил,  как говорит он  это
Селенгинскому и смотрит в его глаза.  Две пары чистых,  до дна просветленных
глаз слились и  замерли,  и  людей в  мундирах нет кругом,  и дальше,  и еще
дальше тоже нет  никаких людей,  нет  того,  что  было,  нет "будет" -  есть
момент, и этот момент росист простотою и счастьем отречения.
     "Подвиг!"  -  нашел для этого готовое слово Бабаев.  Если бы  он сказал
это, то совершил бы подвиг... Кому это нужно было?
     От дождя было тесно идти:  обступили кругом стены из мокрой паутины,  и
все время он шел и  рвал их,  шел и рвал.  И мысли сплетались,  как паутина,
только мысли были сухие, четкие.
     Это  не  он  выстрелил  в  Селенгинского  -  теперь  он  видел,  -  это
Селенгинский стрелял в  него,  Бабаева,  когда крикнул:  "Жив?.."  Сочно так
вмякла пуля в двух вершках от его руки...  Если бы тоже попал?  Если бы тоже
ранил его в  живот навылет?  Он  лежал бы  около его ног и  плакал и  хрипло
говорил  бы,  тучный:  "Прости,  голубчик!"  А  рана  все-таки  червонела бы
кровью...
     Почему  это  вдруг  вспомнил Бабаев,  но  вспомнил ярко,  что  какой-то
странный ученый прожил несколько лет с обезьянами, изучая их язык. Где жил -
в  бразильских лесах на свободе или в клетке зверинца -  не важно,  но около
него несколько лет  визжали и  кривлялись обезьяны,  эти  странные животные,
почти что люди,  обросшие шерстью,  жили простой и явной,  глубокой и жуткой
жизнью,  - насмешка над людьми, но... почти что люди. И настоящим людям было
смешно, что вместе с обезьянами живет умный и ученый человек.
     Это выплыло из  памяти и  опять нырнуло в  глубину,  но остался от него
какой-то след,  точно плюнул кто-то на каменного идола, который был когда-то
бог, - отошел, вернулся и еще плюнул.
     Лежит  теперь Селенгинский в  читальне,  на  кровати,  рядом  с  пьяным
прапорщиком Андреади,  который, может быть, тоже проснулся, уже окончательно
проснулся, смотрит и не просит сыграть рапсодию, так как ее уже сыграли.
     У  Селенгинского теперь мелкая дрожь от боли,  неизвестности и холодной
воды, а глаза доверчивые и робкие.
     Приедет доктор, будет качать головою.
     Завтра весь полк будет знать,  что играли в "кукушку" и что он, Бабаев,
нечаянно ранил Селенгинского.
     Только никто никогда не узнает,  что он хотел попасть, - и как неважно,
как безразлично это: узнают - не узнают.
     Где-то  далеко  тысячами умирают вот  теперь  люди,  где-то  близко еще
умирают и  рождаются новые.  Идет  дождь.  Хочет спаять небо с  землей и  не
может;  щупает холодными пальцами лицо  Бабаева,  скоблится со  всех  сторон
птичьими пальцами по его плащу...
     Канава зачернелась около ног. Это передняя линейка лагеря кончилась, за
ней плац к город.
     В канаве вода - перепрыгнуть надо.
     Бабаев остановился,  сбросил с  сапог налипшую тяжелую грязь,  медленно
подтянулся, проверил готовность ног и перепрыгнул без разгона.


        "ГРОЗА"


        "I"

     Стреляли на  восемьсот шагов в  узкие обрезные мишени,  которые солдаты
зовут селедками.  Попадали мало. Командир седьмой роты, капитан Качуровский,
злился, ругался и тут же на стрельбище ставил солдат под ружье.
     День был парной,  мягкий. Степь струилась снизу во всю ширину, и мишени
казались живыми:  шли куда-то рядами. Степь позеленела от дождей и - летняя,
плоская - по-весеннему помолодела. Красные флаги оцепления были едва заметны
в  пару.  Валы  с  блиндажами  чуть-чуть  чернели,  и  чернота  их  отливала
блекло-синим. Белые солдатские гимнастерки, яркие вблизи, вдали тоже синели.
Небо  спустилось очень  близко  к  земле,  все  влажное,  млеющее,  какое-то
истомно-бледное,  отчего на двадцативерстном плацу было тесно,  как в  жарко
натопленной бане.
     Поручик Бабаев,  в  расстегнутом кителе,  с  колена стрелял в  суслика,
стоявшего, как гриб без шляпки, всего в шестидесяти шагах. Бабаев выпустил в
него три обоймы зарядов,  ствол нагрелся так,  что нельзя было прикоснуться,
пули свистели над сусликом и  около него,  а он только поворачивал голову им
вслед, может быть, тоже свистел и не прятался в нору.
     Бабаеву казалось, что солдаты сзади его переглядываются, кивают на него
головами,  тихо смеются,  хотя суслик и  меньше мушки и попасть в него почти
нельзя. Китель жал под мышками, в голове было шумно от своих выстрелов, и от
выстрелов кругом,  и от запаха пороха, и от солнца, растворившегося в земном
пару.
     Инструктор,  торопкий  ефрейтор Пашков,  стоял  около  с  новой  пачкой
патронов и после каждого выстрела Бабаева,  всматриваясь в суслика, радостно
вскрикивал:
     - Стоит!..  Вот вредный!..  И  не  боится ведь,  главное дело!..  Опять
стоит!
     Капитан Качуровский сзади Бабаева,  длинный,  как телеграфный столб,  и
такой же прочный, хриплым басом кидал фельдфебелю Лосю:
     - Как,  мерзавцы,  целятся!  Посмотри,  как целятся!  Целый день завтра
морить на прикладке,  анафем!..  Стрельба!  Это не стрельба!  Это называется
по-итальянски...
     И он переливчатым рокотом,  точно брал аккорд на контрабасе,  выкатывал
из себя длинную площадную брань.
     Это  была  скверная привычка Качуровского перед  тем,  как  обругаться,
вставлять: "по-итальянски", "по-гречески", "по-египетски", "по-персидски"...
Он  перебирал таким образом очень много древних и  новых языков,  и  на всех
выходило одно и то же.
     Сквозь запах  пороха и  потных солдатских рубах Бабаев чувствовал,  как
пахнет землею, рассолодевшею от банного тепла.
     Земля казалась живою,  и  было ново и  странно стоять на  этом огромном
живом, глубоко вдавшись в него ногами, и вдыхать его запах.
     Маслянились зеленые круги там,  где стрелял Бабаев,  и  уже не хотелось
попасть в любопытно торчавшего тонкого зверька,  но почему-то нужно было там
далеко  хоть  пулями  из  винтовки обнять ширину степи,  опоясать,  опутать,
расчертить,  целуя.  Земля  казалась думающей,  мудрой  -  какой  старой!  -
ласковой,  простой,  под этими мишенями и  пулями одинаково внимательной и к
белым шеренгам солдат и к суслику, к старому небу и к старому солнцу в нем.
     Левая рука немела в  локте,  и  Бабаев спускал курок,  сам видя,  какой
плохой у него упор для такой тонкой цели.  Пуля,  последняя из пяти, сделала
рикошет, свежо взрывши землю у самой линии.
     - Фу,  скандал! - сказал он Пашкову и добавил: - Ну и черт с ним, когда
так! Возьми винтовку.
     - А он тоже ушел,  ваше благородие!..  Он знает!  -  осклабился Пашков,
глядя в степь.
     Бабаев присмотрелся и не видел уж суслика,  и было почему-то невыразимо
приятно сознавать, что он "знает", ушел в нору и будет жить.
     - Даром  патроны  потеряли!  -  скосив  в  его  сторону  глаза,  сказал
Качуровский.
     Бабаев подошел к  Качуровскому,  вспомнил,  что  у  него шестеро детей,
поэтому  такой  он  небритый,  старый,  и  китель  у  него  с  потускневшими
пуговицами и  потертыми локтями.  Приедет на  смотр  какой-нибудь  генерал и
станет кричать,  что у него плохая рота, а он возьмет под козырек, вытянется
во  весь  громадный рост и  будет глупо хлопать глазами;  сказать ему  будет
нечего и некуда идти...
     - Попробуйте вы попасть,  -  ответил он ему улыбаясь:  - Он ведь тоньше
комариного носа: как попадешь?
     - Рикошеты делаете!.. За это солдат бьют, - ворчнул Качуровский.
     Но  Бабаеву не  было  обидно.  Такое привычное было  лицо Качуровского,
загорелое от солнца,  сизое от водки,  несложное, ясное до последней мысли в
глазах.  Понятно было,  что  ему  все  равно,  что  это  просто тон  ротного
командира,  который на очереди к  производству в подполковники:  двенадцатый
капитан по старшинству во всей армейской пехоте.  Было ясно, что ругается он
по  привычке и  по  привычке ставит  солдат  под  ружье.  За  обедом сегодня
(стрельба была послеобеденная) он выпил столько,  сколько пьет всегда, может
быть,  больше, потому что была, должно быть, тарань на закуску, и теперь его
разморило и  клонит в  сон.  Глаза у  него тяжелые,  и фуражка сидит блином:
сползла наперед и напыжилась сзади, как у мороженщика.
     Стреляло немного рот - пять или шесть, остальные отстрелялись до обеда.
     Около наблюдающего за стрельбой батальонного,  в  десятой роте,  белела
кучка  офицеров,   громко  смеялись:  Должно  быть,  кто-нибудь  рассказывал
анекдот, старый, как эта земля и это небо.
     У рядового Нетакхаты,  приземистого славного полтавского хохла,  черное
лицо заранее виновато и  смущенно:  ему  сейчас стрелять во  вторую от  края
мишень,  и он знает, что вряд ли попадет хоть одну пулю: почему-то застилает
у него глаза, когда он целит.
     Смотрит на  солнце  и  щурит  глаза  рядом  с  Нетакхатой другой хохол,
Звездогляд.  Этот -  старый солдат,  с медным значком за стрельбу;  вывернул
широкую кротовью ладонь левой руки, правой охватил винтовку и ждет.
     Круглый фельдфебель Лось отмечает пули в  журнале стрельбы крестиками и
нулями. У него на рубахе призовые часы за стрельбу на серебряной цепочке. На
крупном носу  застыл капельками пот,  точно  шарики ртути,  точно недавно на
этом носу разбили градусник и прилипла ртуть.
     За  линией сзади деревенским табунком мирно пасутся лошади ординарцев и
ротные артелки.  Жирные пятна их расплылись,  утонули в  зеленом,  просто из
этого зеленого и вышли, и оторвать их нельзя.
     В широкое и влажное над степью сухими змейками врываются сигналы. Рожки
сигналистов яркие, медные, поэтому сигналы кажутся желтыми и кривыми.
     Из-за  мишеней  то  здесь,  то  там  вслед  за  выстрелами  выскакивают
четырехугольные флажки,  то  красные,  то  белые;  красным накрывают пулю  в
мишени, белый - промах.
     Бабаев давно привык к ним,  к этим флажкам, но теперь какой-то добрый и
мягкий день,  весь пропитанный истомной,  святой монастырской ленью,  и  так
хорошо смеются там в кучке около батальонного, что ему кажутся чем-то совсем
ненужным эти белые флажки: все должно быть красным, веселым.
     Отстрелялся Нетакхата. Смуглое лицо насквозь просвечивает, точно зажгли
в нем лампадку.
     - Сколько? - спрашивает Бабаев.
     - Нетакхата три попал, ваше благородие! - отвечает зычно Нетакхата.
     Ощутимо,  точно кто-то пляшет,  добирается до сознания:  три попал, три
попал, три попал...
     - Молодчина! - медленно улыбаясь, хвалит Бабаев.
     - Рад стараться, ваше благородие!
     И  несколько мгновений еще  счастливо круглится перед  глазами  Бабаева
запрокинутая голова Нетакхаты с широким, жарким белозубым ртом.


        "II"

     Можно было подсмотреть -  и  Бабаев следил и  видел,  -  как постепенно
яснела снизу степь и темнело небо.
     У  горизонта взобрались одно  на  другое  и  разлеглись тихо  несколько
испуганных облаков,  желтовато-аспидных,  с  белыми,  как  разлитое  молоко,
кудрями; потом они неслышно поднялись и захлестнули солнце.
     Посвежело.   Мишени  уже  не  казались  живыми  -  стали  неподвижными,
буднично-резкими и серыми.
     Степь подобралась со всех сторон и опустилась куда-то вниз,  точно ушла
из-под  ног.  Бабаеву показалось,  что все кругом стали определеннее и  выше
ростом.  Все белое порыжело: гимнастерки, кителя, чехлы фуражек, а с молодой
травы сбежали желтые краски и остались скучные синие - тени облаков.
     Показалось,  что и выстрелы кругом стали глуше:  прежде они разлетались
всюду,  как  пух одуванчика,  чудились высоко в  небе,  и  небо от  них было
звонким;  теперь они столпились над самой землей,  узкие,  длинные и прямые,
отяжелели, сжались. Ясно вдруг стало, что пули имеют вес и летят грузно.
     Сзади солдаты табором на земле чистили ружья,  смеялись;  так же, как и
прежде,   табунком  паслись  лошади.  Но  стелилось  уже  что-то  сумрачное,
скользило по смеху солдат, по мелким шагам стреноженных лошадей.
     Капельки на носу Лося пропали;  нос сухо выступал вперед,  отчетливый и
серьезный.
     Качуровский смотрел на небо и говорил сердито:
     - Вот,  смотрите, опять дождь пойдет! Давно не был, черт!.. Хоть бы дал
упражнение кончить,  а  то  это  будет  совсем,  как  говорят  мексиканцы...
Волкотруб! Басоны сниму!.. Гляди, болван, как этот идол черномазый на колено
стал!.. Этот! Вот этот! Вот этот самый!
     И,  тыча в  спину ножнами шашки,  Качуровский совсем валил с  ног не по
правилам  присевшего  на  колено  маленького  башкира  из  четвертого взвода
Ахмадзяна  Мухаметзянова,  а  молодой  плотный  взводный  Волкотруб трусливо
протискивался вперед из-за линии, чтобы показать башкиру, как нужно стрелять
с  колена,  и  на ходу поправлял зачем-то фуражку и  пояс с вороненой досиня
бляхой.
     Облака все  чернели снизу  и  все  набухали вверху,  выпуклые,  мокрые,
тяжелые,  как паруса. Из-за земли их точно выпирал кто-то в небо плечами; от
земли  они  проползали  совсем  близко;  от  земли,  невидимо  присосавшись,
впитывали они свою черноту,  упругость и тяжесть; над землей они сплетались,
бросая друг другу звенья;  белые клочья быстро скользили по ним и пропадали,
точно съедались ими.  Внизу они  были уже скованы в  тучу -  одну сплошную и
цельную.
     Ничто не мешало видеть,  как неодетая росла туча, почти говорила, почти
смеялась белым крутым хребтом,  дышала чем-то  холодным.  Это от  нее подуло
ровным спорым ветром, и Качуровский кричал шеренге стрелявших:
     - В левый угол! Целься в левый угол! Проверьте, поручик!
     Бабаев  нагибался  к   кисло  пахнувшим  спинам  солдат  и  отчетливым,
безразличным тоном повторял, смотря на лоснящиеся затворы винтовок:
     - В левый угол. Ветер слева, относит пулю - значит, целься в левый угол
мишени. Понял? Нашел? Ну вот!
     И,  вдумавшись в  то,  что ветер был сильнее,  чем это нужно для левого
угла, он громко поправлял себя и Качуровского:
     - Выноси мушку за  мишень влево!  На  ширину пальца за  мишень влево от
угла мишени - понял?
     Ветер надувал фуражку Качуровского,  заворачивал полы его кителя, и он,
соглашаясь с Бабаевым, но не желая показать, что ошибся, кричал:
     - Да смотрите,  как этот олух винтовку свалил!  Даже отсюда видно,  как
Полугусев винтовку свалил!  Ты, морда смоленая! Волкотруб! Брюхо кохаешь! За
людьми смотри!
     Люди на  земле делали свое дело,  тучи -  свое,  и  как-то странно было
думать:  столько раз  подымались уже  над  землей тучи,  росла трава,  сохла
трава, опять растет, опять тучи... Недавно был дождь - опять пойдет.
     У людей лица такие серьезные, напряженные - зачем? "Я плаща не взял", -
вдруг, перебивая себя, подумал Бабаев.
     Подошел подпоручик Палей из восьмой роты.
     - Здоровый дождище будет! - У него было красивое, большое лицо, певучий
голос. - Ведь не даст домой дойти, а?
     - Не даст, - улыбаясь, оглядел его всего Бабаев.
     - А я в кительке,  налегке! - повел плечами Палей. - И холодно уж стало
- вот лето! Брр... Много набили?
     - Плохо! Едва ли процент выбьем.
     Китель у Палея был коротенький, белый; на ногах рейтузы в обтяжку.
     - А  мы...  Черт их знает!  Кажется,  ничего себе...  А  стемнело как -
замечаете?  Шести часов еще нет...  Здорово пущено!..  Туча-то, как сапог, -
глядите!
     - Мы сейчас кончаем: последняя смена, - сказал Бабаев.
     - Десятая строится - видите? - сейчас пойдет. Мы тоже сейчас.
     Палей подпрыгнул на месте, стукнул каблуками узких ботфортов и ушел так
же молодо, как подошел.
     Туча захватила уже  небо над  головой и  пошла книзу сзади.  Лица стали
светло-зеленые,  как в  сумерки.  Туча просвечивала и  слоилась как-то  вся,
густая и толстая. Что-то быстро-быстро двигалось и кипело в ней очень низко,
над самыми глазами,  когда смотрел Бабаев,  точно там тоже был какой-то свой
порядок, и строились какие-то ряды, и командовал кто-то.
     Подъехал  на   серой   ординарческой  лошадке   батальонный  -   сырой,
круглобородый, с деревенским лицом.
     - Последние? - крикнул он Качуровскому.
     - Последние, - ответил Качуровский.
     - Ладно! Без меня! Домой еду... Сведения мне на дом пришлите! Ну, гоп!
     Он взял под козырек,  хлопнул,  перегнувшись, плясавшую лошадку ладонью
по боку и  выскочил в  поле галопом.  За ним в  хвосте бросился ординарец на
гнедом шлапаке, и так они очень долго видны были в степи - гнедой и серый, и
на них двое белых, прыгавших на седлах.
     - Раскатать шинеля!  -  пустил в глухую низкую ноту Качуровский,  когда
последняя смена кончила стрельбу и протрубили сигналисты.
     У мишеней закопошились махальные. На линии солдаты, суетясь и толкаясь,
надевали шинели.
     Точно ракета взвилась над головой,  извивами через тучу прошла змеистая
желтая  молния,  и  сразу,  как  орудийный  залп,  тарарахнул гром,  пополам
расколов небо.
     Лось  перекрестился.  Немного  подумав,  снял  фуражку и  перекрестился
Качуровский.
     - Ну,  быстрота и натиск!  (У Качуровского -  он был подолянин - вышло:
бистрота и натиск.) Стройсь! Равняйсь! Живо!
     Через  линейку  уже  двинулась в  степь  к  дороге  десятая  рота,  вся
непривычно для глаза буланая от одетых шинелей;  восьмая строилась в колонну
по  отделениям,  и  видно было,  как махал перед ней руками,  что-то говоря,
Палей.
     Туча стала от  края до  края горизонта,  чугунно-жидкая и  сплошная,  и
прихлопнула землю, как выпуклая, хитро сработанная круглая крышка.


        "III"

     Темно стало.  Между землей и небом повисли,  как ткацкая основа, первые
широкие капли дождя. Звучно шлепались о солдатские фуражки. Принесли с собою
какой-то  молодящий острый запах оттуда,  сверху,  точно это просто окропили
землю тонкими духами.  Капли упали,  но осталось ощущение твердых и  прочных
ниток, связавших тучи с землей.
     Опять хлесткой змейкой ударила по темному молния.  Тучи зарычали совсем
по-звериному подпольно-глухо, и вдруг вырвался наружу рев, такой мощный, что
робко задержался на шаг Бабаев и оглянулся.  Рев был длинный, с перехватами.
Бабаеву  представились вздутые  паруса,  перевязанные концами:  взметнулись,
задрожали в воздухе и пропали, но от них беспокойно-бело стало в глазах.
     - Эд-так  дерябнул!  -  сказал  Качуровский,  вдохнул свежесть и  запах
дождевых капель, качнул головою и добавил: - Хороши придем!
     Он шагал рядом с Бабаевым, злой, длинный, серый от клеенчатого плаща, а
рота сбоку,  давно сбившись с  ноги,  враздробь шумела сапогами по низенькой
траве,  и  ближе всех  в  роте,  усердно ловя потерянный шаг,  стараясь выше
поднять  голову  и   соблюсти  молодцеватость,   нес   свое   короткое  тело
левофланговый