огами,  как астры,  как кусты тамариска... как спелый виноград в точилах.
Это  была  пора  спелого винограда и  молодого вина и  ясного осеннего неба,
чистого и целомудренного, как цветы. И это небо смотрело вниз.
     Лопались стекла.  Рушились балки.  Горели красные в  красном,  вытесняя
аромат бульвара запахом свалочных мест и кухни...
     Где-то сзади шли войска с барабанным боем,  гремела пожарная команда. А
тут,  спереди,  грузно  рушилась  крыша,  прихлопывая догорающие кости,  как
крышка гроба,  и  толпа  кругом приколачивала ее  гвоздями ликующего рева  к
самой земле.


        "II"

     Поручик Бабаев уже две недели не ходил в полк: был болен, лечился.
     Когда денщик Гудков приходил убирать комнату,  то  чуть улыбался из-под
рыжего уса.
     В окно глядел куст шиповника и колюче смеялся красными губами веток. На
нем влажно дрожали пятна развешенного белья,  а  за  ним взмахнул куда-то  в
вышину просторный и  яркий день,  сквозной,  чуть  голубоватый.  От  этого в
комнате было густо и  тесно.  Сеттер Нарцис,  черный,  с  желтыми мазками на
груди  и  лапах,  лежал на  полу  под  вешалкой и  смотрел на  Бабаева одним
внимательным карим глазом; смотрел, не мигая, прямо в глаза.
     На стене торчал пришпиленный кнопками неоконченный этюд девочки в белом
платке,  купленный где-то у букиниста.  Неизвестный художник сделал ей глаза
большие, вспугнутые, как галочьи крылья. Две невидных тупых иглы шли от этих
глаз к его глазам, почему больно было смотреть.
     За стеною плакал ребенок хозяйки, и плач этот вползал сюда через стену,
измятый, как носовой платок, старый и очень далекий; скреб по душе, как мышь
ночью.
     Бабаев знал,  что  теперь у  него  злое  и  скучное лицо,  бледное,  со
складками над переносьем. Он лежал на диване, тесно сжатый шведскою курткою;
Нарцис  в  углу  под  вешалкой.  Противно  стало,  что  Нарцис  смотрит  так
внимательно,  точно хочет разрезать душу, и кто-то другой неслышно смеется в
нем сквозь отверстие глаза.
     - Нарцис,  умри!  -  громко бросил Бабаев. Собака подскочила, взмахнула
ушами,  упала плашмя,  вытянув ноги.  Прилипла к  полу и  замерла.  Ни  одна
шерстинка  на  ней  не  шевелилась,   глаза  закрылись;   одно  ухо  неловко
вывернулось и закрыло лоб.
     Другой денщик,  хохол Рябошапка, учил умирать Нарциса, и от него Бабаев
перенял эти двустишия, похожие на заклинания:
     - Прилетела муха до псиного уха...
     Нарцис  должен  был  представить,  что  действительно прилетела муха  и
щекочет его там,  где ухо завернулось на лоб, представить и молчать, так как
он - мертвый.
     И Нарцис не шевелился.
     - Прилетела оса до псиного носа...
     Нарцис лежал.
     Бабаев смотрел на его черную лоснящуюся шерсть и  думал,  что собаку не
нужно пускать в комнату,  пусть живет на дворе. Потом стал думать о докторе,
у которого лечился,  -  противном человеке, с роем коричневых веснушек около
носа и выцветшими глазами. Захотелось курить, и он притянул к себе коробку с
папиросами.
     Нарцис долго ждал,  наконец,  чуть открыл глаза, посмотрел на Бабаева и
вздохнул.
     - Это что?  Ты!  -  крикнул на него Бабаев.  Он курил,  наблюдал клочья
дыма, и в голове его бродили такие же, как дым, клочковатые мысли.
     Представлялись  товарищи,  с  которыми  он  мало  сходился,  казарма  -
длинная, окнастая - тысяча пудов на голове... Хозяйка - бледная, в платочке.
Идет в  церковь,  хочет вынуть просвирку о его здравии.  "Напишите билетик о
здравии Сергия...  Если вы из дворянов, "болярина" прибавьте, а из простых -
ничего больше не надо... Просто - о здравии Сергия..." Как мышь зашкафная...
     Вспомнил о Нарцисе.
     - Прилетела сорока до псиного бока! Кур-кур-кур!
     Это значило для Нарциса, что нужно ожить.
     Он  шумно  вскочил,  осмотрелся,  встряхнулся  всем  телом,  как  после
купанья,  и подошел к дивану.  Завилял хвостом. Карие глаза на большой умной
морде просили одобрения.
     Но Бабаев брезгливо оглядел его, оттолкнул ногой и снова крикнул:
     - Умри!
     Нарцис недоверчиво посмотрел и шевельнул ухом.
     - Умри!.. - закричал Бабаев, покраснев.
     Собака снова упала на пол.
     Бабаев чувствовал это смутно,  но было для него что-то приятное в  том,
как по одному его слову этот черный и умный зверь умирает...  то умирает, то
оживает...  и почему-то было приятно, что его словам послушен зверь, черный,
вдумчивый, загадочный, как все живое.
     Какая-то другая жизнь проползла мимо,  темная, похожая на шорох веток в
лесу ночью, когда охотятся совы.
     Солнце из-за  окна  ложилось желтым пятном на  белую  бумагу на  столе,
потом бросалось на стену и медленно бродило по ней, как большой паук.
     Нарцис поднял с пола голову, посмотрел на Бабаева, визгнул.
     - Молчать! Умри! - крикнул ему Бабаев.
     Нарцис закрыл глаза и  тут  же  чуть  заметно открыл их  снова;  карие,
загадочные  под  желтой  занавеской  брови,  точно  кто-то  сидел  в  них  и
дразнился.
     У Бабаева вдруг оборвалось и задрожало в голове,  будто лопнули струны;
но  за  металлическим  хлыстом,   висевшим  на  стене  сбоку,  он  потянулся
осторожно, чтобы не заметил Нарцис.
     Нарцис заметил, и они закружились по комнате, оба темные, визжащие.
     Плясало солнце на  стенах,  смеялся шиповник за окном кровавыми губами;
ребенок плакал за стеной, но его не было слышно из-за визга, стука и воя.
     Опрокинули  тяжелый  стул,  свалили  низенькую  скамейку  с  цветочными
горшками, и по полу замысловатыми зигзагами легли: земля, черепки и листья.
     Тяжело дышали оба и рычали и ляскали зубами.
     Хлыст  стучал  по  ножкам кровати и  дивана и  впивался в  мягкую спину
Нарциса. Нарцис ощетинивался и лаял, испуганный, возмущенный, свирепый.
     Бросился к двери -  дверь не поддавалась;  вскочил на стол, опрокинул и
разбил лампу;  через открытое окно выскочил в  сад,  прямо в  хохочущий куст
колючего шиповника, и последний удар хлыста пришелся по оконной раме.
     Разбитое стекло звякнуло и осело.
     Бабаев смотрел вслед собаке,  сжимал рукоятку хлыста,  и  ему казалось,
что  он  только что  видел черта,  такого черта,  какой представлялся ему  в
детстве: черного, лохматого, с яркими зубами.
     Хохотал  красный  шиповник за  окном,  и  смеялось солнце  на  осколках
стекла, черепках и сбитых листьях.
     Злость оседала,  как  пена в  стакане,  и  сквозь нее  проступала снизу
жалость к себе, к избитой собаке, к тому ребенку, который плакал по-прежнему
за стеной.
     Ребенок этот недавно родился и был его,  Бабаева, но он только два раза
видел его вблизи,  и отцом его считался не он, а другой - хозяин этого дома,
псаломщик.


        "III"

     Гудкова не было дома,  ходил в аптеку за лекарством.  Когда пришел,  то
улыбался, запыхавшись, радостный и довольный:
     - Бунтуют  в  городе,  ваше  благородие!  Арестантов повыпускали,  это,
красные флаги везде... Смехота!
     Вытирал крепкий, плотный лоб рукою и смотрел на черепки и землю на полу
так, как будто всегда валялись на полу черепки, земля, листья.
     Развернулось красное облако флагов и  окрасило лицо Гудкова в тревожный
цвет.
     - Что ты говоришь? Кто бунтует?
     - Так что солдаты наши стрельбу подняли... - каких побили.
     - Кого?
     - Арестантов...  Бежали ведь...  Сказано -  "по арестантам, совершающим
побег..."
     И опять улыбнулся во все лицо.  Улыбка искристая, веселая, простая, как
белая ромашка на меже.
     - Я,  это,  подошел,  - летит на меня один - здо-ровый!.. Ружья при мне
нет - чем его? Снял я пояс, да как ахну бляхой по башке! Кувырк он наземь. А
тут наш солдат подбежал - прикладом его тяп! Должно, убили: недвижимый был.
     На  Гудкове мундир зеленый от времени.  Пояс с  бляхой.  Рука широкая в
кисти, темная от загара.
     Обыкновенно он  сидит на  скамейке около калитки,  курит и  сплевывает.
Тогда на нем жилет поверх красной рубахи,  и у него знающий и уверенный вид,
ленивый,   как  у   приземистых  домов  окраины.   Тогда  к   нему  подходит
длинноволосый худой  Илья  Матвеич из  соседнего дома,  немного тронутый,  с
тетрадочкой  в  руках.   Гудков  зовет  его  писателем,   смеется  над  ним,
снисходительно  хлопает  по  плечу.   Илья  Матвеич  садится  рядом  с  ним,
заглядывает,  изогнувшись,  в  его  знающие глаза  своими  ищущими глазами и
слушает.
     Гудков любит говорить,  когда его  слушает Илья Матвеич.  Он  говорит о
солдатском супе,  в  котором  "собачьи  уши  полоскать жалко",  о  том,  как
приходится помогать хозяйке  за  спасибо,  а  у  него  "от  спасиба  карманы
рвутся";  говорит о парадах, тужурках, бомбах и упорно зовет их "апаратами",
"ажурками",  "бломбами".  Илья Матвеич, отвернувшись и съежившись, вписывает
его слова в тетрадку.
     Теперь в Гудкове в середине горит что-то и проблескивает сквозь глаза и
губы. Во весь рост встал кто-то веселый с широким ртом.
     - А они потом как арештантов повыпускали,  по городу с флаками пошли...
Смехота!
     Он  глядит  на  Бабаева  и  смеется.  Прежде  не  смеялся так  открыто,
случилось что-то  за его спиною,  что дало ему право.  И  черепки на полу он
отодвинул к стене ногой в пыльном сапоге,  не спросив даже,  отчего черепки,
не нагнувшись.
     - Говорят люди,  еврейские лавки пойдут бить...  Не иначе...  Там такое
закрутило - ого-го! Не иначе теперь, как лавки бить!
     Вид  у  него приземистый и  земной,  весь земной,  начиная от  огромных
пыльных сапог и кончая круглой стриженой головой.  Точно не было деревянного
пола,  окрашенного желтой  краской,  или  если  и  был  он,  то  сквозь него
хлестнула волной земля и  выбросила на  поверхность его,  Гудкова.  Внезапно
родившись из земли, он и был такой возбужденный и веселый.
     Нарцис вдруг залаял за окном.
     - Убери как следует! Чего стоишь хамом?! - визгнул Бабаев, и шея у него
покраснела.
     Посмотрел за окно, на куст шиповника и надел шинель и фуражку.
     Когда он выходил на улицу, шедший сзади его Гудков насмешливо улыбался.
     Из соседнего окна более резкий,  чем из-за стены,  вырвался и  кружился
около Бабаева крик ребенка.
     Выглянула бледная голова в платке, с синими кругами около глаз.
     Звякнула защелка калитки в два приема -  отворила и заперла,  и широкий
лучистый день проглотил Бабаева.


        "IV"

     Красный флаг вился над воротами одного дома,  а  над воротами другого -
черный.
     Где-то  далеко что-то  пели,  какую-то  странную песню,  какой  никогда
раньше не слышал Бабаев... Маленький черномазый мальчонка стоял на скамейке,
кричал "ура" и хлопал в ладоши -  совсем маленький,  лет четырех,  в голубой
курточке.
     Потом попались два семинариста в тужурках с малиновыми кантами.  Лица у
обоих были бледные,  радостные, и они дерзко бросили их в глаза Бабаеву, как
две искры.
     На тополях вдоль тротуара,  огненно-желтые на синем,  пылали листья,  а
пыль  вдали,  поднятая извозчиком,  развернулась и  падала,  колыхаясь,  как
розовая вуаль.
     Бабаев припоминал и не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел розовую
пыль,  и уже казалось ему,  что та улица, по которой он ходил тысячу раз, не
та улица, а другая, не те дома, не так окрашены крыши.
     Каждый  день  два  раза,  иногда  четыре,  он  проходил мимо  огромного
строящегося здания суда  и  никогда не  видел  около  него  этого  забора из
сосновых досок,  а за ним кучи щебня. Но помнил, что высоко на лесах торчали
красные пятна рабочих и пели тягучее.
     Теперь дом притаился за лесами и  молчал,  а  от него в  улицу поспешно
бежали  широкие рыжебородые,  на  бегу  натягивая рваные  пиджаки и  мелькая
выбеленными сапогами.
     Молодой  песик  на  тонких  ногах  поворачивал в  сторону узкую  морду,
подскакивал на  месте,  тревожно взмахивал висячими ушами  и  не  знал,  что
делать - лаять, бежать во двор, мчаться по улице.
     - Поздравляю!  -  дурашливо-громко сказал ему кто-то седой,  в  измятой
шляпе, нагнулся и поцеловал между ушами.
     Песик взвизгнул, отскочил и завилял хвостом.
     На углу четко чернели какие-то люди -  молодые, старые, каких раньше не
встречал Бабаев.  Кто-то читал вслух, вздрагивала в худой руке длинная белая
бумажка.  Слов не было слышно,  но почему-то чудилось,  что и слова эти были
какие-то новые слова,  как бывают слова, свитые из солнечного блеска почками
верб.  Новое бывает в жизни только весною,  и потому казалось, что теперь не
осень,  а  весна,  и  по улицам вот сейчас должны побежать ручьи с  детскими
корабликами из бумаги,  а  небо должно быть сплошь из жаворонков,  а  потому
звонкое.
     Но небо оставалось высоким и тихим, звонкой была земля.
     Еще толпа...  Говорит кто-то черный, кругло взмахивая руками; бросается
в глаза линия крупного сухого подбородка.
     Около ворот на тротуарах, во всю длину улицы, сколько видит глаз, люди.
От  них улица кажется шире,  а  дома уже,  точно кто-то  сплюснул эти дома и
выдавил из них людей, как арбузные зерна.
     Бабаев шел широкими встревоженными шагами, по привычке вытягивая носки,
и чем больше встречал людей,  тем быстрее куда-то шел.  Люди хлестали его по
лицу своими лицами, и он старался глядеть прямо перед собою и выше, чтобы не
видеть людей.
     Круглилась высоко в  воздухе соборная колокольня,  а  под ней мостились
изгибистые   дома.   Насторожились,   приподняли  крыши.   Блестели   сухими
любопытными зрачками окон, вытянув вперед щупальцы водосточных труб.
     Где-то вблизи шла и пела толпа.  Пела - этого никогда не слышал Бабаев.
Нельзя было разобрать слов,  но  они и  не  нужны были.  Без слов,  тугие от
смысла,  долетали и  бились в  стены  домов широкоглазые звуки,  звуки,  как
цветочные корзины или удары лучей.
     Они  не  были  бесцветными -  они  окрашивали все  в  глазах  Бабаева в
какой-то мутный,  розовато-опаловый цвет, и уже покрылась ими и стала совсем
тонкой  и  зыбкой  соборная  колокольня.  Стены  домов  тоже  ушли  куда-то,
оставались только окна,  открытые и черные.  Кто-то впереди взмахнул руками.
Чья-то подброшенная высоко фуражка перевернулась в  воздухе и  колесом упала
вниз.  Потом еще поднялись чьи-то руки. Кричали что-то. Казалось, с пальцев,
из-под  ногтей слетали крики  -  такие  они  были  острые,  странные.  Крики
сильней.  Шире распахнулись окна;  и  вдруг красно стало в глазах от флагов,
хлынувших на улицу.
     Толпа выступала из-за поворота и пела.
     Впереди шли женщины,  девушки в  белых платьях,  с  красными цветами на
груди.  Несли  знамена.  Эти  знамена были  на  тонких древках с  надписями:
"Свобода",  "Слава  труду",  "Слава  павшим борцам за  свободу"...  Это  шла
свобода. Свободе пели гимны. Свобода колыхала знамена и флаги.
     Реяли лица, как спелые колосья. Много, густо, точно двигалось облако.

                Вышли мы все из народа,
                Дети семьи трудовой
                "Равенство, братство, свобода" -
                Вот наш девиз боевой, -

расслышал Бабаев.
     Прямо в лицо ему пел это вместе с другими реалист, тонкий, невысокий, с
горячими радостными глазами. Голос был молодой, но сильный. Бросился в глаза
широкий кадык на  белой шее.  Кто-то чернобородый,  приземистый,  степенный,
чувствовал себя только что родившимся на свет, а за ним тоже светлый, старый
кричал:  "Долой самодержавие!",  и по сетчатому лицу текли слезы. Пели камни
мостовой и стены. Пели красные флаги. Люди казались звуками.
     Двигались, как лавина, захватывая кучки на тротуарах.
     - Долой полицию! - крикнул кто-то во всю силу легких.
     - Долой войско! - захохотал кто-то в лицо Бабаеву.
     Бабаев прислонился к стене. Мимо него дальше и дальше шли, сколько - он
не мог сосчитать.
     Девочки в соломенных шляпках,  с распущенными по плечам волосами, такие
хрупкие,  как снежинки.  Шли и таяли.  Откуда они?  Обволакивал их глазами -
казались сказкой.
     Все казалось сказкой - странная толпа, странные сквозные лица, песни...
"В каком я царстве?" -  упорно спрашивал его сидевший в нем кто-то заспанный
и беспокойно мигал глазами.
     Пахло маем - голосистыми, зелеными полянами в лесу, тонкими березами, с
пухом на  ветках -  или какою-то  ранней заутреней,  когда звуки горят,  как
свечи, свечи поют, как колокола, и есть ночь, и нет ночи, потому что нет для
нее открытых дверей в душу.
     Ничего нельзя было различить.  Шли.  Пели. Плыли белые, черные, красные
пятна... Было красиво и смутно. И чужое все было до последнего пятна.
     "Как дозволили?" -  возмущался кто-то сжатый в Бабаеве. У этого сжатого
был тугой воротник и  узкий пояс,  отчего он выглядел строгим и законченным,
как орех между щипцами.
     Встревоженные глаза  этого  сжатого  блуждали по  толпе,  бесплодно ища
солдатских  мундиров,   переплетенных  серыми  скатками  шинелей,  таких  же
строгих, как и он, но видел только горячие, нервные, смуглые лица.
     Шли.  Пели... Извивались длинные черные флаги с белыми словами: "Памяти
павших"...
     - Жжиды!  -  услышал он  вдруг  за  собою.  Оглянулся.  В  воротах дома
огромный рыжий кучер с  широким лицом.  В  толпе не  было ни одного такого -
были мельче, смуглее.
     Он  стоял,  хозяйственно расставив ноги  в  тяжелых  сапогах,  в  одной
рубахе, без шапки, и смотрел на толпу брезгливо и испуганно.
     - Ваше благородие,  отчего их не укротят? Войсков, что ли, на них нету?
- тяжело спросил он Бабаева.
     - В колья их взять,  вот и все!  Нам войсков не надо! В колья их взять,
вот и все! - подхватил около скороговоркой малый в фартуке.
     Рука кучера висела, как двухпудовая гиря, и было почему-то страшно, что
помещалась она в тонком кумачовом рукаве, с двумя пуговками внизу.
     Мелькнул перед глазами вызванный памятью Гудков,  и  за  кого-то  вдруг
стало жутко.
     А около,  бок о бок, легкомысленно-звонко, стройно и молодо пела толпа,
удаляясь:

                Отречемся от старого мира,
                Отряхнем его прах с наших ног!..

     Чья-то  тонкая фистула долго еще бороздила воздух...  Бежали вприпрыжку
ребятишки...
     И  снова расступилась улица,  точно большой рот  старательно прожевал и
проглотил тысячу человек и открылся для новой тысячи.
     Тумбы тротуаров казались зубами.
     Бабаев обогнул высокие дома,  пестрые от вывесок.  Другая улица. Сквер.
Закруглилась колоннада  золотых  тополей.  Прошли  сквозь  тело  телеграфные
проволоки и зазвенели где-то сзади.
     Опять черные кучки людей.
     Стучат извозчичьи дрожки. Кажется, что кто-то снизу часто-часто бросает
камни в колеса.
     Бежит по улице женщина, худая, истерично-крикливая.
     - Пристав  в  первой  части  им  колья  раздавал!  Сама  видела!  Колья
раздавал! Ой, что ж это будет такое? Старший поп их крестом благословлял!..
     Глаза  у  нее  черные,  испуганные.  Они  целиком покрывают серые глаза
парня,  и  на  секунду  Бабаеву кажется,  что  у  него  глаза  тоже  черные,
испуганные, влажные от слез.
     Но уже и руки ее тянутся вдруг к нему вслед за глазами.
     - Пойдут сейчас!  Бить нас пойдут.  Господин офицер! Бить нас идут! Как
же это? За что?
     Руки ее хватаются за полу его шинели. В каждом скрюченном пальце испуг.
     В стальном воздухе неясный шум:  слышно музыку. Как будто кто-то играет
на  этих стальных зеркалах,  отразивших солнце,  или  на  трубах этих домов,
наклонившись к  ним  сверху.  Кажется,  что дома начинают колыхаться в  такт
музыке.
     Толпа на  улице гуще,  нервнее.  В  три яруса -  в  окнах,  на балконах
чернеют люди.
     Узкий  проулок.  Впереди  площадь,  бульвар.  Мелькнули оранжевые пятна
деревьев,  и  уже  стало  видно  всю  -  другую толпу  с  оркестром полковых
музыкантов впереди.
     Музыка играла "Коль славен", но казалось, что нет этих мерных звуков, -
есть только шум от движения светлых,  как камни, голов. Поднялась мостовая и
двигалась,  а под нею густо и слепо двигалась земля. Все освящало ее: иконы,
хоругви, трехцветные флаги...
     Впереди