е заметил,  как - придвинулся или нагнулся на стуле - приблизил
свое лицо к ее лицу, охватил его всего глазами и жадно держал, не выпуская.
     Может быть,  оттого,  что лежало на подушке, лицо ее казалось шире, чем
днем,  и  было в нем еще что-то новое.  Прическа темных волос сползла назад,
обнажив  небольшой и  плоский,  покатый старухин лоб,  и  припухлость нижней
губы, еле заметная днем, была такая же законченная, как у старухи.
     Был  какой-то  испуг в  глазах Бабаева;  она заметила его,  непонимающе
улыбнулась.  Ее  тонкие,  шнурочком,  брови  поднялись встревоженно,  и  она
сказала вдруг, думая о чем-то своем:
     - Вот  приедет Саша,  дам  ему нагоняй,  чтобы не  бросал жену в  такое
время!
     Она пыталась сказать это так,  чтобы вышло шутливо,  и тон голоса взяла
чуть капризный, детский, но вышло жутко. Стало обидно Бабаеву, что вот в ней
живут такие плоские, ненужные слова, как-то рождаются, как-то выходят, ничем
не окрашенные, вялые, неизвестно зачем.
     "А  ведь я  ей  тоже ничего не  могу сказать",  -  подумал он и  тут же
сказал:
     - Чем бы вам Саша помог?..  Он, должно быть, слабый... И вообще, что бы
он сделал, интересно?
     - О,  он бы придумал!  - живо ответила она. - Его знают!.. У нас бы тут
целую ночь полицейский стоял.
     Она была так же уверена в чем-то маленьком,  но совсем, как старуха. Их
две  в  доме.  Под  глазами  Бабаева тускнела,  тухла  матовость ее  кожи  -
неуловимо,  но как-то понятно;  матовость,  нежность -  Бабаев уже искал их,
напрягал глаза, чтобы увидеть.
     Он  хотел было спросить:  "А вы очень любите свой дом,  свой сад,  свое
красное одеяло?.." - и не спросил: конечно, любит.
     Старуха, стоя спиной, шумно взбивала на своей кровати подушки. Какие-то
тесемки и складки юбки на ней взбалтывались от ударов.
     "А  она  как  взбивает подушки?"  -  подумал о  Надежде Львовне Бабаев.
Осмотрел ее  всю,  под  каждой складкой одеяла,  и  опять прильнул глазами к
лицу.
     Теперь она лежала так, что весь свет лампы бил в ее лицо сбоку снопом и
резко обозначил под ним на лбу у переносья две пряменьких тонких морщинки.
     У старухи были такие же две, только жесткие, точно сделаны из проволоки
и вдавлены в кожу, тоже шли от переносья вверх.
     Тихо кольнуло что-то Бабаева.
     Он нагнулся еще ниже к  ней и заметил,  что подбородок ее чуть двоился.
Под тонкой прозрачной кожей начинало уже отлагаться что-то,  еще шаловливое,
подвижное, для того, чтобы стать спокойным и застыть.
     - Теперь славная ночь,  -  напряженно сказал Бабаев,  представив что-то
свежее и раздувая ноздри. - Хорошо бы ехать теперь в лесу... верхом, что ли,
или на тройке, с бубенцами... Люблю осенние ночи!
     - Теперь, батюшка, спать хорошо, - сказала, повернувшись, старуха.
     Лицо у нее стало совсем нахохлившееся, нахлобученное, тупое. Она сидела
на своей кровати,  и все отвисло в ней,  точно была она обвешена гирями, все
было непомерной тяжести и тянуло вниз.
     Бабаев понимал,  что ему нужно уйти,  но  ждал еще,  что скажет Надежда
Львовна.  Он смотрел на нее,  уже зная,  что она скажет,  и  не надеясь.  Он
вспомнил ее круглое,  выпуклое,  высокое бедро,  и показалось,  что оно было
безобразно высокое,  что  это  бедро даже  не  ее,  а  старухи,  что  кто-то
насмешливый все перепутал в глазах, и нельзя уже отличить, что чье.
     - Будем спать!  - сказала Надежда Львовна. Глаза ее сузились и смотрели
на Бабаева усталые, сонные, чужие, смотрели так же чуть раздраженно и мелко,
как прозвучали эти,  раньше уже сказанные другою,  слова.  И  голос ее  стал
вдруг чужой - жужжащий старухин голос.
     Бабаев  почувствовал,  как  то,  что  распустилось было  в  нем,  вдруг
сжалось;  остался какой-то твердый черепаший панцирь,  а  все мягкое вошло в
него, внутрь, и спряталось там, точно накололось.
     Он  поднялся,  серьезно оглядел,  как что-то  новое,  Надежду Львовну и
сказал:
     - Приятных снов, старуха!
     Повернулся к  старухе,  также  грузно сидевшей на  кровати,  улыбнулся,
протянул ей руку, и, удивленная, она услышала:
     - Покойной ночи, Надежда Львовна!
     А  у  Бабаева остался в  глазах ее прислушивающийся взгляд,  и  с  ним,
насмешливо бережно неся его в себе, он ушел из спальни.
     За дверью шептались.


        "X"

     Усталый Бабаев лежал на кровати.
     За  окнами дома,  слышно было,  шел мелкий дождь,  может быть,  крупа -
легкое что-то чуть шумело по крыше и в деревьях.  И Бабаев думал о том,  что
нет уже ясной ночи с высоким небом,  обрызганным звездами, что теперь темно,
нудно,  отовсюду лезет что-то  гадкое,  мокрое,  навязчиво,  без формы,  без
конца,  входит в мозг,  как страшное, потому что нет сил изменить его, - оно
будит,  врывается в каждую покорную частицу тела,  и вот уже нет тела - есть
дождь, или снег, или изморозь, без земли, без неба.
     В  комнате  стояла  густая,  спокойная темнота.  Бабаеву  она  казалась
ощутительно живой,  плотной,  имеющей очень большую тяжесть. Где-то в язычке
свечки она  жила  вся,  такая  огромная,  и  вот,  проглотив огонек,  вышла,
расползлась,  и границ ей нет. Нет стен в доме: просто темнота застыла в тех
местах,  где стены.  И потом тут же за нею скучно захлебывается дождь, точно
тонет, тонет.
     Бабаев не ждал уже. Он знал, и как-то страшно было так уверенно ощутимо
знать, что ничего не будет, никто не придет из ночи, занятой скучным дождем,
и в доме до самого утра останется спокойная тяжелая темнота.
     Какое-то смутное сознание, что его обманули, стало вдруг определенным и
точным.  Из красивых больших молодых глаз с синеватыми белками, сморщивая их
и  мутя,  выползли глаза старухи с красными толстыми веками,  тупо смотрели,
как стены,  слезились,  как дождь за окном,  маленькие звериные глаза.  Лицо
ровное и нежное вздувалось, перетягивалось бечевками морщин, становилось все
сплошь зыбким,  лишним и  страшным;  и  от  высокого выпуклого бедра вверх и
вниз,  разрывая оболочки гибкого тела,  разливалось что-то жирное, обвисшее,
непомерно тяжелое, потерявшее форму.
     Безобразная старуха жила в этой молодой, красивой, как камень живет под
водою:  стоит  только ветру отбросить воду,  выйдет наружу камень.  Начинало
казаться Бабаеву,  что это не дождь шумит за окнами,  - просто живое смеется
тихо,  - что это на всю землю - на всю, не оставив нигде незанятого места, -
нахлынуло,  сожрав красоту,  безобразие,  что одно безобразие вечно, что оно
стережет,  рождает,  и  топит,  и  трусливо прячется по закоулкам,  и  нагло
выходит на просторы - вечное безобразие, мать минутной красоты.
     Навязчиво повторяясь,  сплошно  окутывая сознание,  дробясь,  толпилось
перед Бабаевым лицо Надежды Львовны.  Оно было одно - их было много. На один
момент  вспыхнув  ослепительно-красивым,   синеватым  блеском,   оно   вдруг
пепелилось,  потухало, вздувалось - всюду одинакие вздутые морды с узенькими
животными глазами.
     Бабаев не горел -  он лежал,  стиснув зубы,  и слушал,  как в нем, тоже
вздуваясь и разрывая молодую веру в чудо,  росла злоба.  И злоба эта была не
молодая,  от  которой мчатся перед глазами огненные круги,  звенит в  ушах и
набухают  руки,   -   злоба   была   старая,   давнишняя,   одинокая  злоба.
Прокрадывалась тихо,  по-кошачьи осторожно,  пробираясь боком,  сжимаясь, но
потом твердела, обвисая, становилась тяжелой, душной.
     Бабаев,  поднявшись на  локти,  напрягался,  стараясь вспомнить что-то.
Вспоминал красную рубаху в  синем сосняке,  густую здоровую смолу в воздухе,
детское длинное лето,  мягкие круги  на  воде  вечером,  когда играет мелкая
рыба, мяту и васильки на чьей-то русой голове...
     Бабаев не  ждал уже,  что кто-то  придет из  ночи,  но хотелось,  чтобы
кто-то  пришел.  Вот  где-нибудь открывают ставень,  лезут в  окно,  скрипят
половицами... И, проснувшись, безобразие разбудит и темноту, и стены, и ночь
за окном, требуя зашиты.
     Было трудно подумать это,  было непонятно,  почему это,  но  оставалось
ясным,  как и прежде,  что торопливо вскочит тогда на защиту он,  Бабаев,  и
крепко схватится за револьвер.
     Мысли не путались,  мысли, как выводы, были ясны, но под ними глубилась
яма впечатлений,  каких-то реденьких, последних, точно незачем уже было жить
дальше.
     Где-то  далеко от дома мирно лаял Нарцис,  перекликаясь еще с  какою-то
собакой,  лаял затяжно, точно пел, останавливался и начинал снова, опять так
же длинно и тоскливо.  Лай этот вздрагивающей полоской светился в темноте за
окнами.
     Как-то  страстно захотелось,  чтобы одиноким,  ни  с  чем не  смешанным
осталось в  памяти  ощущение мягких и  влажных круглых губ  Надежды Львовны.
Бабаев настойчиво вызывал его из  памяти десятки раз,  десятки раз переживал
снова этот случайный длинный поцелуй,  пока он  потерял уже  совсем всю свою
странность.
     Дождь шумел за окнами тихо, тупо и длинно, как жизнь.


        "XI"

     Утром Бабаев увидел Сашу.
     Он был низенький, мокрый на вид, какой-то скользкий и мутный, как свет,
который сочился из окон со двора.  Лицо у  него было желтенькое,  клинышком.
Оттопыренный большой палец  на  левой  руке  часто двигался от  привычки или
нервного тика, точно сучил нитки. Говорил спеша, мигая серыми глазами.
     Пили чай вдвоем: Надежда Львовна и старуха спали.
     Саша уже  успел рассказать,  как  он  испугался,  уже  успел пригрозить
приставу,  не  давшему охраны,  успел быстро и  ловко убить палкой на  стене
прусака, причем гадливо поморщился и сказал:
     - Не люблю я жуков этих всяких!..
     Брови  у  него  были  белесые,   реденькие,   отчего  глаза  имели  вид
растерянный,  неприкрытый,  и,  когда,  взбросив на Бабаева эти глаза,  он в
третий уже раз спросил его:
     - Ну,  кто же это мог отравить собаку?  Зачем?  - Бабаев почувствовал в
себе разлив смеющейся свежей злости.
     - Почему  вы  думаете,   что  отравили?  Почему  вы  все  думаете,  что
непременно отравили?  Почему?  -  вздернув левый  конец губ  и  сузив глаза,
бросил он Саше.
     - А как же? - замигал Саша.
     - Конечно,  съела что-нибудь,  потому и издохла... Сама съела, никто не
травил! Кто это стал бы бояться вашей собаки? Да еще и травил бы ее нарочно,
чтобы все догадались и ждали... Какой смысл?
     - Смысла,  положим,  нет,  -  согласился Саша,  подумал  и  добавил:  -
Решительно никакого смысла нет... Хотя все-таки... как сказать...
     Бабаеву показалось,  что он видит, как в его голове, несмелые и мелкие,
копошатся мысли,  как мошки под брызнувшим дождем;  вот теперь он  неизбежно
представляет,  как  его  меделян  хватает за  икры  каких-то  ночных  людей,
увертывается от их ударов,  оглушительно лает,  будит ночь...  И  кто-то уже
бежит  на  помощь  из  темноты,  светится крикливыми белыми пятнами справа и
слева...
     А  где-нибудь на  Мадагаскаре или на Огненной Земле теперь то же самое:
кто-то на кого-то хочет напасть, кто-то кого-то стережет, лают собаки. После
бессонной ночи -  тяжелое, как колокол, звонкое утро... Тоже сидит вот такой
вымокший, издерганный человек и говорит о чем-то своем, узеньком и досадном.
     - Я слышал,  как вы муравьев выводили,  -  сказал вдруг Бабаев,  широко
улыбнулся и добавил: - И грачей тоже.
     - А-а... А что? - вскинул глаза Саша.
     Бабаев оглядел его, долго смотрел в его глаза и ответил просто:
     - Ничего... Так, смешно немного.
     И,  заметив,  что Саша глядит на него выжидающе и подозрительно, Бабаев
заговорил вдруг, возбуждаясь:
     - Я  представляю,  как  вы,  низенький,  сухой -  рукава у  вас  тогда,
наверное,  были засучены, чтобы не замочить, - таскали кипяток в сад... Нет,
нет,  вы не таскали,  конечно, таскали Иван с Матреной, а вы только подымали
ведра,  выливали в муравейник,  в самые кучи...  Лили и смотрели, что там за
кавардак поднялся... Да! А вот грачей-то вы как? Неужели вы стрелять умеете?
     Бабаев знал,  что у  него теперь только любопытное лицо,  простодушное,
насколько он мог его сделать таким, но Саша обиделся.
     - Вы не женаты? - спросил он, покраснев.
     - Нет, - ответил Бабаев.
     - И... никакой собственности не имеете?
     - Нет, а что?
     - Ничего... Я так.
     Саша перекосил сухие губы,  усиленно заболтал в  чаю ложечкой.  Большой
палец на левой руке сучил и дергался. Он спрятал руку.
     Лицо его противно сжалось и застыло, точно он замолчал навсегда.
     Бабаев увидел, что говорить с ним не о чем, и встал прощаться.
     Саша подскочил вдруг.
     - Я вам так благодарен! Я вам так благодарен! - конфузливо говорил он и
тряс обеими руками руку Бабаева.
     И когда Бабаев уходил,  он не мог найти ни других слов, ни другой маски
для лица.  Он  стоял такой же  чужой Бабаеву,  сухой,  подавшийся вперед,  с
розовыми пятнами на скулах и, усиленно улыбаясь, бормотал:
     - Я  вам так благодарен!..  Не забывайте нас,  заходите,  рады будем!..
Очень жаль,  что служба,  а то остались бы,  соснули, а? Нельзя?.. Я вам так
благодарен!


        "XII"

     Улица  была  мглистая от  осенней сырости,  серая,  обкуренная утренним
дымом из труб.  Внизу лежали грязные листья, растоптанные сапогами, верх был
лиловатый,  густой от облаков,  а  справа и слева у низких одноэтажных домов
был  слезливый,  скучающий вид,  как  у  растрепанных босоногих мальчуганов,
засаженных впервые за азбуку.
     Вели  длинную музыку скрипучие возы  ломовиков.  Лошади с  каждым шагом
качали мордами,  точно думали вслух. Коричневые люди около них скучно месили
грязь.
     У  Бабаева давило голову,  теснило где-то в  плечах и груди;  шаги были
вялые, кривые.
     И Нарцис впереди бежал сонно; лениво обнюхивал тротуарные тумбы, лениво
подымал около них ногу.
     Желтые,  пухлые,  как  листья  под  ногами,  болтались обрывки ночного.
Каменный дом  в  глухом саду  начинал казаться сказкой.  Стены его  мутнели,
тончали,  рвались,  и  оттуда,  к  самым глазам,  подходили другие глаза,  с
синеватыми белками... Потом они морщились; краснели... "Зачем я целовал ее?"
- брезгливо думал Бабаев. Плескалась грязная клетчатая рубаха Матрены; гудел
ее немой голос:  "уббили!"...  "Я не то сказал этому Саше... Не о муравьях -
зачем  муравьи?  Нужно  было  так:  через полгода,  самое большое через год,
почувствует в  себе старуху Надежда Львовна...  Не  "почувствует",  а  нужно
иначе... все равно, впрочем... Тогда она изменит. Это не важно - с кем... Ей
покажется страшным,  что из нее уходит она сама и не придет.  Саша, простите
ей!  Впрочем,  вы не узнаете,  а она вам не скажет,  да и зачем?  Разве есть
что-нибудь в мире,  что нужно беречь?  Красота?..  Саша, нет красоты! Это вы
просто придумали красоту и поверили в нее, а ее нет. Никогда не было и нигде
нет!.."
     Дул   ветер.   Скрипя,   болталась  вывеска  портного  над   головой  -
когда-нибудь упадет на тротуар. Ветер был вялый, расплывчатый.
     Представлялась нога  старухи  в  пестром чулке,  как  она  выползала из
прутьев кровати,  точно из клетки... Ползет, ползет... Бабаеву казалось, что
и  здесь,  на улице,  он куда-то сторонится,  сжимаясь,  а  толстая нога все
ползет, ползет.
     Вспомнился Нарцис,  как он стоял черный на лунно-белом железе - важный,
страшный,  таинственный...  А он - вон какой, как впереди, простой и мягкий,
вялый, с пухлым хвостом направо...
     Представилось, как Саша быстро и ловко палкой убил таракана, подпрыгнул
даже... Противно стало.
     - Да ну их всех к черту! - почти вслух сказал Бабаев.
     Улица была узкая,  и  совсем узенький,  в две доски,  лег тротуар около
стены.
     Кто-то грузный тяжело шел навстречу Бабаеву.  В высокой шапке, в теплом
пальто  с  барашковым воротником,  краснолицый,  безбородый,  шел  медленно,
прочно,  застегнутый на  все  пуговицы,  заплывший;  тупо нес  свой выпуклый
живот,  отбросив голову;  чуть  двигал  руками  в  толстых перчатках;  курил
сигару, обхватив ее взасос мясистыми губами.
     "Мы ведь не  разойдемся с  ним на  тротуаре",  -  почему-то с  бодрящей
тревогой подумал Бабаев.
     Заметил серые волосы в его усах,  складки лежачего подбородка,  и вдруг
почувствовал  прежнюю  ночную  брезгливость,   непонятную  теперь  в   сырых
переливах дня, но четкую до клокотанья в горле.
     И они не разошлись на тротуаре.
     Пахнув противным дымом сигары в  лицо Бабаеву,  краснолицый двинулся на
него выпуклым животом, заняв собою всю узкую панель. "Старуха! - мелькнуло у
Бабаева. - Идет обвисшее, безобразное и чавкает все на дороге..."
     Он  не  прижался к  стене,  как  думал этот,  с  сигарой,  не  сошел на
мостовую.  Он захватил его быстро правым плечом,  выставив в бок левую ногу,
просунул руку ему  под локоть,  сжался,  как пружина,  и  толкнул.  По  ноге
Бабаева  скользнули тяжелые  ноги,  и  гулко  ударился  о  грязную  мостовую
выпуклый   живот.   Вылетела   сигара,   отскочила  шапка;   забелела  низко
подстриженная круглая голова.
     Бабаев остановился на момент, встретился взглядом с его захлебнувшимися
глазами,  приложил  руку  к  козырьку,  улыбаясь,  весело  сказал:  "Поручик
Бабаев!" - потом дошел дальше.
     Теперь шаги у  него были упругие,  гибкие,  и день перед ним раскинулся
белый, гладкий.
     Нарцис впереди стал поперек тротуара,  поднял чуткую голову и любопытно
глядел назад.


        "ПЬЯНЫЙ КУРГАН"


        "I"

     Мужики села  Новопавловки вывезли хлеб из  амбаров помещика Кузьмичова,
поделили  скот,  подожгли  усадьбу.  На  головнях  пожарища палили  огромных
породистых свиней,  варили,  ели.  Веселыми, емкими глазами втягивали в себя
извивы огня -  то синие, то желтые, то красные, дышали густым дымом, усталые
от  сытости,  засыпали тут же у  костров и  спали долго;  а  костры горели и
дымили, как барская усадьба... Просыпались и снова ели.
     Бабы шумно устанавливали в  избах громоздкие барские кресла и  кровати,
примеряли длинные шелковые платья, обшитые кружевами.
     Пили. Ели.
     Ребятишки шныряли  по  усадьбе  веселыми крикливыми пятнами,  верткие и
темные на фоне огня, как чертенята.
     Старики плакали пьяными слезами,  говорили о  пролитом поте  и  выпитой
крови,  говорили о  земле и  боге,  о правде и зле и опять о пролитом поте и
выпитой крови.
     Забывали о  том,  что  светило солнце;  вся жизнь позади представлялась
темной и липкой, вся из крови и пота.
     Поминали покойников в старых могилах,  уже заросших травой,  вишняком и
бурьяном.
     Пили. Ели.
     Как будто не было того,  что было; как будто что-то выпало из глаз, что
мешало  видеть.  Все  видели не  так,  как  прежде:  видели землю  зеленой и
близкой,  всю своей,  широкой и пухлой;  землей дышали,  землю чувствовали в
плечах и согнутых спинах.
     И  то,   что  горела  теперь  усадьба,  казалось  простым  и  понятным,
необходимым, давнишним.
     Не знали почему,  но говорили о какой-то бумаге,  которая позволила им,
наконец, выгнать Кузьмичова и разделить между собою то, что он считал своим.
     И эта бумага и земля,  правда и жизнь, бог, царь и совесть, кровь и пот
- все слилось в одно и накрыло горящую усадьбу, как прозрачный колпак.
     Все было понятно и ясно, и в то же время все было темно и пьяно.
     Горела усадьба на кургане;  рушился дом,  ярко светили конюшни; в саду,
треща и разбрасывая искры, вспыхивали старые деревья.
     Далекому горизонту было видно, как горит курган.
     Курган был старый,  высокий,  и на сто верст кругом называли его Пьяным
Курганом.  И в бумаге,  посланной становым приставом в город,  было сказано,
что громят и жгут имение Кузьмичова, "урочище Пьяный Курган".
     Несколько бумаг было вызвано к  жизни этой бумагой пристава.  Исправник
писал  губернатору,  губернатор -  командиру полка,  командир полка  прислал
маленький  клочок,   всего  осьмушку  листа,   поручику  Бабаеву,   временно
командующему седьмой ротой; и, двинутый этой осьмушкой, Бабаев, в караульной
форме,  недовольный и  желчный,  ехал во втором классе вместе