к
Бабаеву двух женщин, хозяек дома - мать и дочь.
     Всего за неделю перед этим Бабаев познакомился с ними в вагоне, говорил
о  чем-то,  вместе с ними приехал в город;  они нашли его,  плакали у него в
комнате, просили охраны.
     Нельзя было дать солдат:  все они были на  счету и  через день ходили в
наряд в помощь полиции. Бабаев взял Нарциса, револьвер с запасными патронами
и пошел сам.


        "II"

     Над  круглым большим столом  горела  лампа.  Кружок пламени у  нее  был
неподвижный и  какой-то слепой,  как глаза,  когда они слишком долго смотрят
куда-нибудь в  одну  точку и  потом уже  совершенно не  видят того,  на  что
смотрят.
     Как-то странно чувствовалась в этом незнакомом доме тщательная прямизна
стен,  жесткие линии  карнизов,  холодная гладкость недавно крашенного пола.
Мебель казалась придавленной и  тихой,  не  расставленной,  а  прижавшейся к
стенам.  И лица двух женщин,  сидевших за столом вместе с Бабаевым, были уже
не вне его,  как прежде,  а в нем самом,  внутри - так они были определенны,
выпуклы и ярки.
     У  матери лицо круглилось -  сытое,  брюзглое,  страшное,  как все лица
старых женщин,  которые были когда-то красивы.  Крупные складки около носа и
губ раскололи его на части,  как переспелую дыню,  и  сплелись в  узлы между
двойным тряским подбородком.  Под тяжелыми веками почти совсем не видно было
глаз,  и нельзя было рассмотреть,  какого они цвета, а рассмотреть почему-то
хотелось,  и  хотелось взять большой столовый нож и старательно обрезать все
лишнее,  в чем отслоились годы. Тогда показалось бы простое лицо, спокойное,
юное, какими и должны быть все лица.
     У дочери было такое лицо. Бабаев смутно замечал это раньше в вагоне и в
своей комнате.  Только теперь,  когда это  лицо было уже  в  нем внутри,  он
видел,  как оно безошибочно строго в линиях и красках,  и смотрел на него не
как на живое и близкое лицо, а как на зарю, на цветы в газоне.
     С огромным и сложным,  пока еще спокойным любопытством он бродил по ней
внимательными глазами,  как  по  весеннему лесу,  в  котором все  хорошо:  и
молодые листья, и подснежники, и пенье зябликов и славок.
     Когда она глядела, то Бабаев чувствовал, что глядит она именно так, как
хочет глядеть,  что ясно представляет всю себя с  точеным лицом и обдуманной
прической.
     Большое зеркало стояло между  двух  окон,  и  небольшое туалетное -  на
комоде.  В  других комнатах тоже  представлялись Бабаеву зеркала туалетные и
стенные.
     Он не знал еще, красива ли она, и не думал об этом; думал о зеркалах во
всю стену, о зеркальных дворцах, о хрустальных листьях на деревьях, как было
в какой-то сказке и во что верилось с детства.
     Она была замужем -  он знал это - и знал, что муж ее, адвокат, уехал по
какому-то делу в другой город,  что ему послали телеграмму и ждали утром его
приезда.
     Знал, что ее зовут Надежда Львовна, и не помнил, как зовут старуху.


        "III"

     Самовар на столе был не нужен - все уже давно напились, но стоял и тихо
вспоминал что-то.  С ним было уютней, как с дедушкой в кресле. От него, ярко
вычищенного,  широкого,  стены казались теплее,  поэтому его не выносили, не
закрывали крышкой. Не убирали и посуду.
     Дом был большой.  Комнаты сзади и с боков прихлынули высокие и пустые и
слушали.  Каждый  звук  отдавался в  них  гулко,  точно  радостно ловили его
открытые двери и вскрикивали при этом сами.  Но говорили мало,  и звуки были
робкие:  раскачают тишину и упадут,  а тишина вслед за ними сомкнется снова,
как вода в ночном озере.
     Окна  были закрыты снаружи ставнями,  и  толстые железные болты от  них
были пропущены внутрь в комнаты и здесь заперты.  Но этим не отсекли от дома
ночь;  она нагло сочилась повсюду -  в  окна,  в  двери,  в стены и потолки.
Бабаеву казалось временами,  что  здесь этой  ночи  было  даже  больше,  чем
снаружи, что здесь она гуще.
     Из  кухни  через  столовую Матрена  пронесла в  какую-то  комнату  свою
постель - две подушки в розовых наволочках, пестрое одеяло из лоскутков, еще
что-то: боялась спать на кухне.
     Когда шла, то говорила:
     - Вот дожила до страсти! Господи!
     Глаза у нее были мокрые, отсвечивали на лампе, как жестянки.
     - Не причитала бы уж... Без тебя тошно! - отозвалась ей старуха.
     Глядела исподлобья на Матрену,  на Бабаева,  на окна.  В маленькие щели
глаз робко протискивался большой зыбкий страх, жирный, как ее тело.
     Потом вошел Иван с  ломом в  одной руке,  с картузом в другой.  Лом был
длинный,  пудовый,  с налипшей землею.  Звякнул, задевши за косяк двери, так
глухо,  что  старуха вздрогнула,  а  дочь поморщилась (не  шло к  ней это) и
раздраженно сказала:
     - Ну, зачем это? Что ломом сделаешь?.. Придумал!
     Бабаев понял, что этот толстый, тяжелый кусок железа пугал ее, хотя это
был  свой лом,  не  оттуда,  не  из  ночи.  Просто представила его над своей
головой и сжалась.
     - Он-то-се...  Ничего,  он-то-се...  Не  замай!  -  вступилась за  мужа
Матрена.
     Бородатый, бурый, как земля, Иван помялся в дверях, сконфуженно оглядел
самовар, большую банку варенья на столе, Бабаева и свой лом и хмуро ответил:
     - Ну да... все-таки...
     Потом подобрал лом вперевес и на цыпочках, весь стараясь не стучать, но
все же гулко стуча толстыми сапогами, прошел из комнаты следом за Матреной.
     И  потом  долго слышно было,  как  они  шептались,  шуршали и  скрипели
мебелью, где-то укладываясь спать.


        "IV"

     У  Бабаева,  когда он  шел сюда по  улицам,  из каждого шага проступало
круглое чувство любования днем.
     День был сухой, просторный.
     В  нем  было  легко,  как  будто не  стелились по  сторонам дома  и  не
встречались люди.
     День был свежий.  Небо стояло высоко и казалось холодным и редким,  как
рыбачья сеть,  и  потому под  ним все было так выпукло и  так ненужно-видно,
точно реяло далеко от глаз.
     Что-то  новое  должно  было  случиться  сегодня  ночью,   и   от  этого
неизвестного ночного все было таким определенным и отчетливым днем.
     Когда Бабаев думал о  том,  что могло случиться этой ночью,  он  смутно
представлял высокую  молодую  женщину с  заплаканными глазами,  и  где-то  в
стороне, как тень ее, другую, тоже с заплаканным лицом, но тяжелую, широкую,
вросшую в землю, старую, как глыба земли.
     Нарцис упруго бежал впереди,  останавливался,  оглядывался назад, вилял
пухлым хвостом.
     Бабаев купил Нарциса еще  слепым щенком,  и  на  его  глазах он  рос  и
сделался этой большой красивой собакой,  черной,  желтобровой, с подпалинами
на лапах.
     Это было таинственно.  Слепые глаза стали яркими, круглыми, то знающими
и спокойными,  то напряженными,  чтобы узнать.  "Откуда это?" -  думал о них
Бабаев.
     Было  весело  вглядываться в  каждое  встречное лицо:  каждое  казалось
занимательным и  важным,  потому  что  каждое было  единственным -  не  было
похожих лиц.  Почему-то  только теперь это ясно увидел Бабаев,  и  от  этого
стало радостно и странно, точно заглянул в бесконечность.
     На  каждом лице  как-то  уловимо оставили следы  другие прожитые дни  -
светлые,  туманные,  с одною утренней зарей или с одной вечерней,  -  каждый
день другой и свой.
     Время  невидно ходило  всюду,  стирало краски,  вгоняло тонкие клинья в
стены домов.
     Отчетливо ставя ноги на камни тротуара, Бабаев думал: "Вот я сделал шаг
- это  секунда времени;  число моих секунд на  земле громадно,  но  ему есть
конец..."  И  вдруг  становилось  остро,  нестерпимо  жаль  каких-то  других
шагов-секунд,  не отмеченных жизнью. Но день был яркий, как усмешка красивых
губ,  день  был  весь  из  прозрачных раззолоченных пятен,  из  голубизны  и
размаха,  и  когда  Бабаев вглядывался в  него,  узко  сощурив глаза,  чтобы
увидеть,  ему казалось, что все кругом - такая же тайна, как тайна он, тайна
мыслимая и сквозная, а впереди, ночью, там, куда он идет, тайна будет густая
и сочная, как весенняя трава.
     От  предчувствия этой  тайны  какие-то  звуки кругом -  дневные голоса,
крики разносчиков,  стук извозчичьих пролеток по мостовой и говор встречных,
колыхались, как крылья, которые несут.
     Из  мягких и  нежных засыпающих линий было соткано впечатление молодого
лица,   чуть  просвечивающего  в  сумерках  вагона,  чуть  проступающего  из
покрывала слез, и потому легко и не странно было идти на окраину города, где
стоял новый каменный дом в глухом саду.


        "V"

     Самовар тихо вспоминал что-то свое, а около него говорили.
     Говорили о том,  как купили это место,  запущенный сад,  и сами строили
дом, и сколько было радости в первое время, когда купили и начали строить.
     У  старухи лицо  стало  еще  расплывчатей и  мягче,  точно плавилось от
прошлого.  В тишину,  сперто дышащую около стола, заметно вливались какие-то
тягучие слова, широкие, как то лицо, от которого они отрывались:
     - Зять мой,  Саша,  - не маленький ведь - присяжный поверенный, бегает,
бывало,  по саду,  кричит:  "Моя земля, моя! Никто с места не сдвинет!" А то
упадет и целует, губы пачкает, как шальной... Смеху что было с ним!.. Играли
с  Надей в  прятки по кустам,  совсем,  как дети,  ну,  совсем,  как дети...
Воробья на  сучке  увидят,  кричат:  "На  нашей  земле воробей сидит!  Мама,
посмотри, на нашей! И ведь не знает, глупый, что на нашей!.."
     Говорила, и глаза становились жалкими и мигали; и сама она вся, рыхлая,
как гора подушек, казалась маленькой горбуньей.
     Надежда Львовна глядела на  абажур лампы,  щурилась,  думала о  чем-то.
Бабаев  вбирал  в  ищущие глаза  ее  строгое,  точеное лицо,  все  матовое и
непонятное, может быть, оттого, что была ночь и горела лампа.
     Как дымок от папиросы,  отплывало от нее ее имя,  случайное и ненужное,
два немых слова,  -  а  она под ними оставалась сложная и живая,  говорливая
даже  теперь,  когда  сидела молча,  щурилась,  глядя на  лампу,  перебирала
тонкими пальцами чайные ложечки на столе.
     Ложечки тихо звякали в руках.  Руки были нагие почти до локтей,  а выше
шли складки белой кофточки, какой-то влажной, душистой на вид.
     Он чувствовал, что Надежда Львовна следит за ним так же, как он за нею,
только смотрит не на него, а на себя в зеркало.
     Вот она повернулась к нему, улыбнулась, сказала:
     - Плотники у  нас  были,  калужане,  -  очень смешно говорили:  парапет
называли куропетом,  террасу - кирасой, артезианский колодец - представьте -
рязанским колодцем!..
     Потому,  что  она  улыбнулась,  Бабаеву все  стены кругом,  и  ночь,  и
какие-то далекие плотники показались радостными, мирными, точно кто-то белый
возле него шел к чуду и знал, что оно будет, не может не быть.
     Бабаев  сам  улыбнулся  ей   широко  и   просто.   Как-то   осязательно
представлялось,  что  его  и  ее  улыбки сливаются посредине стола,  что они
упругие, цветные и живут отдельно от них.
     К  большим,  чуть близоруким темным глазам ее  подошел кто-то глубокий,
смотрел  оттуда  изнутри и  смеялся.  Кто-то,  недоступный в  другое  время,
любопытно наблюдал вот  теперь,  каждый  момент готовый скрыться,  и  Бабаев
вливал в  свою улыбку всю  детскую нежность,  которая еще  жила в  нем,  всю
краснеющую невнятную просьбу,  чтобы он  оставался как  можно дольше в  этих
сощуренных глазах, чтобы он раздвинул их шире и выше.
     Голос у  старухи был низкий,  тяжелый,  будто по грязной осенней дороге
везли на волах камень, а в это время накрапывал дождь, вились вороны...
     - Ведь как построили дом-то,  любо смотреть! - говорила она, наклоняясь
к  Бабаеву.  -  Вот завтра утром,  как бог даст,  живы-здоровы будем,  я вам
все-все-все покажу...  Кухня у  нас какая.  Ванная большая,  удобная,  очень
хорошая...  пол бетонный,  из плиток -  красивый какой! Плитка синяя, плитка
красная -  на заказ делали,  по рисунку...  Известку для стен целый год ведь
почти в ямах держали.  Так ее теперь топором не отобьешь, - свой-то глаз что
значит!  А с подряда отдай -  на горячей класть будут -  она сама, бог даст,
через месяц отвалится -  вот тебе уж и  ремонт есть...  Парники затеяла этой
весной -  своя зелень к столу была - салат, редиска, все-таки сердцу приятно
и  на  базаре не  покупать...  Клубники развели шесть грядок...  Это ведь из
своих ягод варенье варили.
     - А вы и не похвалили! - улыбнулась Бабаеву Надежда Львовна, улыбнулась
искоса,  почти шаловливо и  лукаво,  точно скользнула по  его лицу мокрой от
росы веткой и тут же спрятала ее за спину.
     От  этого  стоявшая на  столе  наполовину пустая большая банка  варенья
вдруг  стала  заметной и  важной;  и  отчетливы стали  стаканы  и  блюдечки,
сахарница и  коробка каких-то печений,  даже серый пепел,  как он налетел на
скатерть от самовара и уселся на ней смирными чешуйками.
     - Над садом-то сколько возились -  не расскажешь! - говорила старуха. -
Тут ведь прямо грачиный завод был - грачиный да галочий... На каждом дереве,
ну,  прямо  на  каждом  дереве  гнездо...  Содом,  бывало,  подымут такой  -
оглохнуть можно!  Гадят,  деревья портят...  Что  с  ними  сделаешь?  Гнезда
разоряли -  никакой нет пользы -  в другом месте вьют... Ведь из ружья в них
стреляли: нарочно у соседей ружье взяли, и ну! То Иван, то Саша - только тем
и отучили.
     - А  как  Саша с  муравьями воевал,  смешно было!  -  улыбалась Надежда
Львовна.
     - С муравьями?  Чем же смешно?  -  живо подхватила старуха. - Да хоть и
смешно, а нужно!.. Муравьев действительно ведь бездна в саду завелось, такая
бездна -  живого места не было:  везде муравей.  Шагу не ступишь - так везде
орудуют,  так и  кишат кишмя,  а что делают -  неизвестно...  А Саше еще для
здоровья босиком ходить захотелось - невозможно! Кусают, да ведь больно как,
- представить не можете!.. Раз Саша и осерчал: "На моей собственной земле да
меня же какие-то муравьи несчастные!.." Да кипятком их,  да кипятком! Ходили
по муравейникам да поливали... Что ж вы думаете? Ведь вывели почти - пропали
куда-то все...
     Лицо у старухи становилось хитрым,  довольным, уверенно знающим что-то.
Бабаев наблюдал за тем,  как она размеренно качала головою,  как хотела и не
могла широко и  полно улыбнуться,  -  никуда не  подавались щеки -  рот  был
птичий,  узенький и  слюнявый,  -  и  как  откровенно,  по-домашнему просто,
разлеглись на столе ее локти, туго обтянутые в сгибах широкими рукавами.
     Надежда Львовна вспомнила еще  что-то  -  было  видно,  что  вспомнила,
глядела на Бабаева и хотела сказать, но старуха заговорила опять о доме:
     - Возни сколько было,  хлопот сколько!  Каждый камешек, каждая песчинка
перед  глазами  прошли,  шутка  сказать!..  Немец  подрядчик было  выискался
сначала,  смету сделал,  только отдай ему -  уж  как умасливал!  -  он бы на
тысячу,  если не  больше,  лишку вогнал,  а  еще  говорят,  что  немцы народ
честный!.. Конечно, сами начали строить... Чуть не досмотрел - уж что-нибудь
есть.  Какой народ все,  господи, какой народ! Плотник Митрофан - поглядеть,
мужик-то какой степенный,  рассудительный,  а  раз,  смотрю,  тащит в  своей
кошелке гвозди домой:  фунтов десять,  мелких, в мешочке. Ведь гвоздей много
на постройке идет - не видно. Уж я ему и говорить не стала - стыдно, да Саша
не утерпел,  -  кричал-кричал, срамил-срамил!.. Лучше, что ли, сделал? Потом
назло нам материал портили, а взыскать нельзя...
     Рядом  с  грузной  старухой Надежда  Львовна  казалась страшно молодой,
тонкой,  девически-милой.  У  нее  был  лучистый,  брызжущий смешок,  когда,
перебивая мать, она вставляла:
     - Этот  немец  подрядчик двадцать лет  в  России живет,  а  говорит как
прелестно:  "Малосолеванная осетринова",  "холостые занавески"...  Повесьте,
говорит, на балкон холостые занавески...
     И  это казалось Бабаеву очень смешным,  и  он благодарно смеялся с  нею
вместе над  каким-то  очень хорошим немцем,  который так называл малосольную
осетрину и холщовые занавески.
     Левое плечо ее было отодвинуто в глубь комнаты, а правое близко и мягко
круглилось,   как-то  совсем  неприкрыто-понятно,  точно  тоже  улыбалось  и
говорило вместе с ней:
     - Мы  все болтаем,  как две сороки,  а  вы  молчите...  Вы всегда такой
тихий?


        "VI"

     Стало слышно, как храпел Иван.
     Низкие переливчатые звуки, похожие на гуденье большого самовара, ползли
из-под двери настойчиво,  как пешая саранча;  одни уходили дальше,  вползали
другие, и комната снизу была вся полна только ими.
     Посередине,  там,  где приходились окна, тупо и сдержанно, но неотвязно
ощущалась ночь.  Она была беззвучная (хоть бы ветер -  не было ветра), но от
этого казалась только жуткою, большою.
     Выше окон ничего не было: что-то пустое, забытое - потолок или небо.
     Четко стучал медленный маятник.  Пробило уже двенадцать часов, но никто
не ложился спать. Играли в карты, в мельники, но игра не шла.
     - Дрыхнет!  Ему и горя чуть!..  Может,  и ворот не запер, - говорила об
Иване старуха, слушая храп, и ходила трефу вместо пики.
     - Саша приедет с  утренним,  в  шесть часов,  -  вспомнила вдруг о муже
Надежда Львовна,  потом капризно мешала карты и тягуче просила: - Давайте во
что-нибудь еще - как надоело!
     Бабаев смотрел на нее и  думал уверенно и  настойчиво:  "Какое красивое
лицо!..  Приедет Саша,  будет целовать ее  всю,  матовую,  нежную,  -  грубо
целовать,  привычно,  как муж,  потом уснет..." Обиднее всего казалось,  что
около нее он может уснуть и уснет.  Это его жена, как этот дом - его дом. От
мира он отсек четырехугольный кусок,  обнес его забором и сказал: "Это мое!"
Из красоты, разлитой в мире, он вырвал эту женщину и сказал: "Это тоже мое!"
Кого-то ждут вот теперь из ночи,  кого-то ждут,  кто крадет "мое", ждут и не
спят. Должны прийти кто-то другие и сказать: "Нет, это наше!" И взять.
     Всюду  брали.  Кто-то  встряхнул шахматную доску  жизни  и  перепутал и
разбросал фигуры.  Веревки,  опутавшие жизнь, оказались вдруг гнилыми, а все
так верили в  их прочность.  Пошла веселая суматоха,  как в  круглом высоком
лесном муравейнике,  который закипает вдруг весь,  стоит только наступить на
него ногой.
     Карты  лежали  на  столе  смешанной  кучей.  Надежда  Львовна  скучающе
смотрела куда-то  на  рисунок скатерти,  -  может  быть,  вспоминала что-то.
Старуха широко зевала до слез и закрывала глубокий рот толстой, как обрубок,
рукою.
     Вдруг всколыхнулась вся:
     - Постель-то я  вам не постелила еще -  забыла!  Вот дура!  И не скажет
никто!.. Первый час идет... Спать бы теперь ложиться, да страшно...
     Тяжелая, как налитая свинцом, она поднялась из-за стола, покачнув его и
загремев посудой, и пошла к двери.
     Бабаев,  весь радостный почему-то,  с  забившимся вдруг сердцем следил,
как она уходила из комнаты колеблющейся, как студень, грудой и как билась на
ее шее выползшая из прически жидкая закрученная косичка.
     Когда  Надежда Львовна осталась одна,  Бабаев встал.  Он  сделал к  ней
мягкий замедленный шаг и неожиданно для себя и для нее тихо спросил:
     - У вас есть карточка мужа?
     Долгий  удивленный  взгляд  ее  во  всю  ширину  пересекся  с  его  уже
спокойным, овладевшим собою взглядом - влажный с сухим.
     - Есть, конечно!.. Покажите! - добавил он.
     - Карточка?.. Где-то в альбоме... Зачем вам?
     - Покажите,  - еще спокойнее и проще повторил он. Взгляд ее он вобрал в
себя весь...  От этого он чувствовал себя ближе к ней,  совсем близко, точно
не было пространства.
     Мягкими белыми руками,  дотянувшись к  этажерке,  взяла  она  небольшой
альбом (еще  белее и  ярче  стали руки  на  темной коже переплета),  открыла
первый лист,  и  Бабаев,  наклонившись встревоженно,  вдыхая запах ее волос,
помутневшими, жадными глазами бросился на карточку Саши.
     Только один  момент сдавленного острого беспокойства,  потом  отхлынуло
что-то и стало легко: глянцевитое от света лампы прямо на него снизу глядело
незначител