цу жизни, которой
не искал уже оправдания...
     И становилось легко и пусто.
     Эта странная близость,  -  не последняя, но такая же полная, от которой
забывалось все впереди и все позади, - и осень, и астры, и могильные кресты,
и плиты около, - как ее ощущала она, не думал об этом Бабаев.
     Он знал только,  что она была горячая,  вздрагивающая в  его руках,  он
сжимал ее  еще крепче,  и  она слабо отбивалась от душивших поцелуев,  как и
должен отбиваться тот, кто против воли становится шире.
     С  кладбища  в  город  по  крепкой  укатанной  дороге  они  шли,   двое
молчаливых, ровных, важных. Иногда переглядывались и улыбались.
     А когда Бабаев подошел с нею к ее дому,  она остановилась,  прощаясь, и
сказала тихо:
     - Приходи ко мне сегодня вечером...  Придешь?  Никого не будет,  я буду
одна.
     - Приду! - сказал Бабаев, немного удивившись, что она зовет его "ты".
     У  нее  было тонкое,  совсем девически молодое,  смущенно строгое лицо,
когда она добавила:
     - Я тебе все, все, все скажу!
     "Что  все?"  -  хотел было спросить Бабаев,  но  она  уверенно звякнула
щеколдой и уже вошла в калитку.


        "VIII"

     Это было в полдень, и хорошо запомнились Бабаеву ворота и калитка этого
дома,  охряно-желтые,  недавно крашенные,  проглотившие уйму солнца и потому
сыто  веселые и  яркие;  ставни  белые  с  кокетливыми зелеными ободками,  и
маленький  палисадник перед  окнами  с  рыхлыми  полуголыми кустами  золотой
смородины и маслины.
     И когда уходил Бабаев в глубь города,  он так и нес с собой все целиком
- и  ворота,  и  калитку,  и  палисадник,  и  звяканье щеколды,  когда Римма
Николаевна ушла уже и  была по той стороне всего этого,  на дворе.  Но ее он
тоже  нес  в  себе,  нес  то  странное,  девически молодое лицо,  когда  она
говорила, что скажет все, и была строгой.
     Свое лицо тоже видел Бабаев вот теперь, когда шел. Он держал его высоко
над шагами и  знал,  что оно все время чуть улыбалось,  и  глаза на нем были
широкие,  упруго вбиравшие все,  что попадалось на дороге:  людей,  дома,  и
сквозное,  распахнувшееся небо над коньками крыш,  и звонкие купола какой-то
церкви в небе.
     Провел в поводу караковую дорогую лошадь кучер в плисовой безрукавке, и
Бабаев  так  и  впитал  его  всего  с  головы до  ног:  бородатое,  крупное,
сероглазое лицо  с  кирпичным  загаром,  светлые  волосы  завитками  кверху,
нахлобученный синий  картуз,  оранжевые рукава  рубахи,  широкие  шаровары и
сапоги  в  пыли.  И  подобранную  голову  лошади  с  умным  косящим  глазом,
голубоватый лоск вспотевшей шерсти и  четкий перебор тонких,  сухих ног тоже
впитал вслед за кучером и так долго держал их в памяти,  не выпуская.  Потом
еще и  еще.  Старуху торговку на  перекрестке,  кряжистую,  сизую,  в  рыжем
обветренном платке,  и  восковую теплоту груш  перед ней  в  корзине;  голые
горячие ноги  двух бежавших взапуски ребят в  коротких рубашонках,  чумазого
слесаренка с двумя зелеными самоварами в руках; пьяного сермяжного старика с
жалостливым выражением редко  посаженных глаз,  зачем-то  снявшего перед ним
смятую шапку и кротко державшего ее за спиною, пока он прошел.
     Все было удивительно очерчено и одиноко,  и весело было,  что так много
всего,  и  тепло,  и пахнет вялым,  и с головой погружено в солнце,  которое
представлялось звенящим тонким дождем.  И  Римма Николаевна вечером сегодня,
через несколько часов хотела сказать что-то "все". "Открыть душу", - подумал
Бабаев.  Сначала показалось смешно,  что есть два такие рядом стоящие слова:
"открыть",   "душу",  но  потом  они  срастались  с  каждым  шагом  Бабаева,
становились все таинственней и важнее,  и уже ясным казалось,  как медленно,
точно запертый старый сундук, долго стоявший под кроватью, открывается чужая
душа.  Почему-то кипарисом пахнет в  старых сундуках,  резными крестиками из
кипариса,  и это свято,  и то,  что открывается душа или может открыться,  -
Бабаев  ощущал,  как  этот  с  детства почему-то  святой алтарный запах,  от
которого и любопытство становилось таинством,  и настораживало и отбрасывало
"свое".
     "Что она  может сказать?"  -  пробовал улыбнуться Бабаев,  но  вслед за
мягким,  покорным лицом там,  на кладбище, вспоминалось другое, строгое лицо
на фоне желтой калитки, и Бабаев верил, что может.
     В  этот день в  первый раз в городе,  не в праздник,  а в будни,  не по
приказанию властей,  а  по  требованию какой-то новой,  небывало новой толпы
один  за  другим,  начиная  с  соборной площади и  доходя  до  дальних улиц,
закрылись магазины.  Бабаев  увидел  спущенные железные жалюзи  на  дверях и
окнах,  конные патрули и  на  одном доме  длинную афишу на  полотне:  "Здесь
собрание приказчиков сегодня с 8 часов". Что-то было прибавлено еще внизу на
отдельном листе красной бумаги и оборвано кем-то.
     Гудков долго пропадал в городе и пришел домой позже Бабаева.
     Был  радостный.   Зыбился  в  зеленоватой  сумеречной  пыли  и  говорил
сдержанно и довольно:
     - Вот  и  до  нас  дошли,  ваше  благородие!..  Лавки позакрывали,  все
чисто...  Говорят:  "Мы  теперь не  боимся,  мы,  -  говорят,  -  как правда
показывает, так и мы..."
     - А ты и рад! - не улыбаясь, сказал Бабаев.
     Гудков живо подхватил это:
     - Чудно больно,  ваше  благородие!..  -  Губы его  поползли в  стороны,
расползлись совсем,  оскалив  прочные  большие зубы;  от  глаз  остались две
маленьких светящихся точки.  -  То чудно,  откуда такие взялись! - Он двинул
перед собой рукой,  точно этой  рукой и  хотел что-то  припомнить важное,  и
добавил:
     - Господа больше все,  в шляпах...  И простонарод есть...  Бедовые! Как
пошли -  куды тебе,  -  и  полиции не  боятся!..  "Товарищи!  -  говорят,  -
замыкайте лавки,  как  теперь забастовка..."  Всех чисто товарищами зовут...
Чудные!
     Бабаев  подошел к  нему  вплотную и  долго  разглядывал его,  низкого и
крепкого.  Оттого,  что  все  время  радостно улыбался Гудков,  Бабаев  стал
круглее.  Это началось еще на кладбище, потом пошло вместе с ним по дороге в
город,  неожиданно раскачалось около желтой,  солнечной калитки,  сплелось в
одно с надписью на полотне и конными патрулями,  и теперь Гудков доламывал в
нем  какие-то  несгибавшиеся еще,  упрямые ветки,  чтобы связать все в  один
сплошной загиб.
     - Что  же,  сделают что-нибудь?  -  серьезно глядя в  его мелкие глаза,
спросил Бабаев.
     - Как ежели так народ взялся,  стало быть сделают,  ваше благородие!  -
ответил Гудков, вдруг перестав улыбаться.
     - Сделают? - повторил Бабаев.
     - Так точно...  Потому что все враз...  - Он поднял невысоко обе руки и
плашмя опустил их  вниз:  прихлопнул что-то  простое и  очень  маленькое для
него, что действительно можно было одним взмахом рук взять и прихлопнуть.
     И так как Бабаев следил за каждой точкой лица Гудкова, от сумерек более
сплошного и более цельного,  чем днем, он ясно видел, что Гудков уже ушел от
себя,  перебросился  куда-то  вперед  и  начал  жить  тем,  что  еще  только
рождалось.
     Привычно для  Бабаева это было бы  смешно,  но  теперь не  было смешно:
стало по-детски празднично почему-то.  Гудков так же,  как и прежде,  пойдет
ставить самовар и чистить сапоги,  но в какую-то одну огромную душу он вошел
уже просто, как в свой собственный дом: только чуть отодвинул задвижку своей
души и вошел.  И странно было чувствовать это, но показалось Бабаеву, что он
тоже вошел.
     В карманах Бабаева часто валялись мелкие деньги, и вот теперь почему-то
он вынул кучу мелочи,  звякнул ею в руках,  как это делают дети,  и протянул
Гудкову.
     - На тебе... для праздника, - сказал он улыбнувшись.
     Гудков взял и понял.
     - Покорнейше благодарим,  ваше  благородие,  -  блеснул  он  глазами  и
зубами,  переступил с ноги на ногу и добавил вопросительно тихо:  - Напьюсь,
ваше благородие?..
     - Что ж... Напейся, - мирно сказал Бабаев.


        "IX"

     Когда Бабаев входил в  гостиную Риммы Николаевны -  это  было  вечером,
около  десяти часов,  -  он  чувствовал мягкую,  всепримиряющую и  ко  всему
открыто чуткую усталость.  Это  бывало с  ним  давно,  когда случалось долго
бродить в жаркий день в лесу,  сбиться с дороги, набрести на ручей, напиться
и лечь на траву.  И тогда становилось огромно и звучно кругом и тихо в себе,
внутри,  так тихо,  что равными по  силе казались треск кузнечика в  траве и
плавный,  спокойный полет неба.  Тогда совершалось в нем таинство причащения
миру. На белый и мягкий воск души четко ложились крупные капли: своей особой
жизнью жил около муравей,  бегавший по его руке, как по сухому пеньку осины;
свой шелест был  у  каждого листа;  кропотливое,  серьезное и  долгое было у
желтых и  седых лишаев на стволах лип;  и от мурлыканья горлицы и радостного
вскрикиванья ястребков куда-то  в  жутко бесконечное уходили нити.  И  тогда
было удивительно все равно и не думалось,  не было себя -  совсем не было ни
вчерашнего,  ни леса,  ни тела. В огромном и ясном занята была жизнью каждая
пядь.  У всего был внятный,  до последнего предела напряженный трепет, когда
нет линий прямых, изогнутых и несвязных, есть только плавно катящиеся круги,
миллиарды  кругов,  сплетенных  вместе:  появляются,  улыбаясь,  и  медленно
движутся,  движутся,  движутся. Храм ли это или гроб, сон или явь - не нужно
слов:  слишком тяжелы слова,  -  и не нужно мыслей:  и мысли грубы. Подходят
близко светлые круги и, улыбаясь, катятся, катятся, катятся.
     Бабаев не  чувствовал,  входя,  что  он  в  узком сюртуке,  что высокий
воротник подпирает подбородок и  приходится держать голову,  как в строю,  -
ровно и прямо.  Знал только, что принес с собой то большое и весь был в нем,
мягком,  в  ласковом свете большой висячей лампы,  в  теплых синих и  желтых
блестках посуды  на  столе,  в  шорохе  бледно-зеленого тонкого платья Риммы
Николаевны и  в  милой струистой тревоге ее  глаз,  которыми он  был  издали
охвачен со всех сторон. И только потом, когда он медленно поцеловал ее в эти
теплые глаза,  вблизи очень сложные - зеленые с карим, и сел за стол, начали
выясняться  и  занимать  свои  места  коричневые  частые  стулья  с  резными
спинками,  белый самовар на длинном подносе, бутылки вина, большая тарелка с
фисташками,  набросанный углем портрет какой-то  старухи на  стене,  высокий
шкаф, очень важный и тяжелый на вид, кресла в белых чехлах, и от всего этого
подошло,  встряхнувшись,  старое.  Какая-то давнишняя, изжитая, пережеванная
труха мыслей таилась во всем этом,  вместе с невидимой пылью,  и подошла,  и
Бабаев повел незаметно плечами и почувствовал воротник сюртука.
     Римма Николаевна в свете лампы казалась робкой:  такие сквозные, тонкие
пятна света на нее ложились и  так незаметно переходили в тени.  В комнате и
вечером она была моложе и легче,  пышноволосая,  с открытой шеей; та же, что
днем,  но только глубже и  ярче,  и  смешать ее с кем-нибудь другим было уже
совершенно нельзя:  из всего, что жило на земле, только одна она была такая.
И  так как в  комнате было только двое и  плотными стенами были отрезаны все
остальные,  то  Бабаев все время отчетливо представлял себя по одной стороне
стола, ее - по другой.
     Она наливала чай и спрашивала просто, чуть улыбаясь, как спрашивают все
хозяйки:
     - Вам крепкий?
     Но Бабаев помнил, что сказать она должна не это и не так.
     Внимательно,  каждую вещь отдельно,  он  рассматривал посуду на  столе:
сахарницу - серебряную, с какою-то сложной чеканкой, граненые стаканы, синие
вазочки с вареньем -  все мелочное и неважное,  но на чем незаметно осела ее
забота.
     Может быть,  она  сама  и  покупала это  в  магазинах,  долго выбирала,
торговалась, как это любят делать женщины.
     И, кивнув головой на все, что было на столе, он так и спросил ее:
     - Это вы сами покупали?
     - Что? Посуду? - Она подняла глаза и присмотрелась.
     - Да, посуду.
     - Я... А если бы кто-нибудь другой, так что?.. На что вам это?
     - Так, - улыбнулся он.
     И она улыбнулась.
     Он думал,  что вот здесь,  у себя дома,  она уже не говорит ему "ты", а
прошло всего несколько часов, как говорила.
     - Выпейте вина!  -  сказала она и поднялась налить. - Красного? Белого?
Какого вам?
     - Какого-нибудь! - поспешно ответил Бабаев. - Хоть белого... Давайте, я
сам налью.
     - Нет, я... Себе я тоже налью... только красного.
     - Вы пьете вино? - почему-то удивился Бабаев.
     - Да, пью... А что? - улыбнулась она. - Мало и редко - не бойтесь.
     Бабаеву стало неловко, и он сказал:
     - Закрылись магазины - вы знаете?
     - Да!  -  сразу остепенила она лицо.  -  Что же  это будет?..  Война...
беспорядки... Страшное время какое - а?
     Бабаев всмотрелся в ее глаза и увидел,  что это не нужно ей. Были такие
легкие  черточки,  выражавшие страх,  но  черточки  заученные и  дешевые,  в
которых не было собственно страха,  -  и  он понял,  что об этом говорить не
нужно, что в этом ее нет и не отсюда она выйдет.
     - Время веселое! - сказал он и поднял стакан с вином. - Чокнемся!
     Рука ее,  протянувшаяся к нему через стол, чуть дрожала, и было странно
видеть Бабаеву, как столкнулись и звякнули два продолговатых пятна, желтое и
красное,  в  насмешливых искристых стаканах.  Потом он медленно отпил глоток
своего белого вина и  она своего красного,  и  на  верхней губе ее  осталась
влажная полоска,  которую, отвернувшись, она стерла платком. Бабаев заметил,
что платок был новый. Платье тоже было новое.
     От обоев комнаты -  темных, клетчатых - она отделялась в глазах Бабаева
не вся сразу: что-то мелкое и неясное из ее черт расплывалось и пропадало. И
трудно как-то было собрать все глазами и сжать.
     Как  она ставила стакан,  как доливала чайник,  как ложились при этом в
сгибе  локтей  складки  ее  платья  -  за  всем  следил  Бабаев  осторожно и
внимательно,  забыв о себе и боясь пропустить что-то такое, что, может быть,
никогда больше не повторится. Это была уже не та, с которой он сидел недавно
на кладбище, и он видел это.
     Может быть, это новое платье, над которым, как всегда, долго думали она
и портниха, сковало ее и заперло в ней что-то?
     - У вас нарядное платье... - медленно сказал Бабаев.
     - Нравится вам? - живо спросила она.
     - Да.  -  Бабаев хотел быть  правдивым и  в  этом  неважном и  мелком и
попросил ее:
     - Встаньте, я посмотрю!
     Все так же  невнятно улыбаясь,  она встала,  обдернула рукою кофточку и
сказала:
     - Спереди шов  -  видите?  -  вдоль платья.  Это такая мода...  Сначала
кажется странно...
     - Нет, ничего! - сказал Бабаев. - Красиво.
     И когда сказал это,  то подумал, что ему все равно, какое это платье, и
не  нужно было  ничего говорить о  нем.  Потом как-то  неожиданно показалось
вдруг, что все равно - ночь за окнами или день, весна или осень.
     - Кто эта старуха? - кивнул он головой на портрет на стене.
     - Это?  -  Она  осмотрела еще  раз свое платье и  ответила:  -  Это моя
мать... А рисовал, знаете, кто? Муж.
     - Разве он рисует?
     - Рисовал когда-то... потом бросил. Он как-то так незаметно все бросил,
а начинал много...  Какой же он нудный человек! Вот только теперь, когда его
нет, - видно, какой нудный! Сегодня я опять получила от него письмо.
     - Когда сегодня? - спросил Бабаев.
     - После обеда... Пишет, скоро приедет.
     И опять,  в сотый раз,  Бабаев представил Железняка.  Здесь, в комнате,
где  Железняк был  и  оставался хозяином,  он  представил его  яснее:  четко
обрезанный лоб,  скулы, худое лицо, упрямый подбородок, небольшие, почему-то
плохо  растущие усы,  отчего лицо  казалось моложавым;  складки около  серых
глаз.  Ясно представлял, как он пройдется по этой комнате из ближнего угла в
дальний,  по правилам,  -  потому что он все делал по правилам, - повернется
там  на  правом каблуке и  левом носке и,  обязательно с  левой ноги  сделав
первый шаг, пойдет в ближний угол.
     Руки он будет держать немного вперед. Шаги у него будут точные, громкие
и где-нибудь на этажерке от них будут мелко дрожать пепельница, раковина или
игрушечная статуэтка.
     - Дают ему эшелон больных,  - добавила Римма Николаевна, - он и приедет
с  ним...  Теперь,  может быть,  уже выехал...  Хотя телеграфировать должен,
значит еще там пока... Как скучно это! Если бы кто-нибудь знал, как скучно!
     Римма Николаевна стояла, заложив руки за голову, и Бабаев думал: "Этого
не нужно... Нужно быть проще..."
     - Приедет -  и  опять будете вместе пить чай с  вареньем!  -  сказал он
улыбнувшись.
     - И опять буду пить чай с вареньем...  - медленно наклонила она голову,
глядя не на него,  а куда-то в середину стола,  где искрился розовый блик на
винной бутылке.
     Это были уже простые слова, и Бабаеву почему-то стало страшно.
     Комната была тихая с  молчаливой большой лампой.  На  обнаженных локтях
Риммы  Николаевны от  зеленого платья и  молчаливого света  легли и  застыли
совсем мертвые пятна. Холодным показалось все, что было кругом от потолка до
пола.  И  ощущение той теплоты,  которую носил в себе весь этот день Бабаев,
начало вянуть -  оседало как-то,  как  пена вдруг начинает оседать в  пивном
стакане, и становится ясным, что это - просто смешное кружево из пустоты.
     Тогда Бабаев поднялся, подошел к ней осторожно сбоку, заглянул в глаза.
     - Вы  хотели сказать мне сегодня что-то "все",  Римма Николаевна...  Вы
скажете? - спросил он тихо.
     Глаза  Риммы  Николаевны теперь он  видел яснее,  чем  днем;  тогда они
заслонялись чем-то:  солнцем, падучими листьями, переливами теплой желтизны;
теперь они были одни,  два окна куда-то в  нее,  вглубь;  и Бабаев на шаг от
нее, вытянув вперед голову, с детской верой в какое-то чудо вплотную подошел
своими глазами к  этим глазам и  ждал.  Где-то  за ними скрывалось сложное и
огромное -  человеческая душа,  целый мир,  но больше, чем мир, потому что в
ней он обрызган еще живыми слезами и согрет радостью. Где-то здесь, за двумя
яркими окнами,  близко и так же далеко,  как далеки звезды,  струится что-то
свое,  чего  ни  у  кого  нет;  отовсюду протянулись нити и  здесь свились в
какой-то свой клубок. Этот клубок начнет распускаться вот теперь - как? - не
знал Бабаев, но в это верил, потому что хотел верить.
     - Я  забыла,  что я хотела сказать!  -  вдруг усмехнулась она,  так что
совсем сузились глаза,  оставив две тонких светящихся полоски, и лицо как-то
до боли неприятно всколыхнулось все,  показало щеки, зубы, обозначило резкую
линию носа, морщинки от глаз к вискам.
     - Зачем вы это? Не надо! - испугался Бабаев.
     Локти увидел близко от себя,  округлые с проступившими пятнышками,  как
бывает от холода,  и  над ними темную,  как зеленый мох,  бархатную оторочку
рукавов. Кивнул на них глазами и добавил:
     - И этого не надо.
     Она  поняла,  опустила  руки;  даже  отшатнулась тихо,  как  показалось
Бабаеву. И опять остепенила лицо.
     - Я хотела сказать вам...
     - Тебе, - поправил Бабаев.
     - Тебе,  -  согласилась она.  -  Хотела  сказать тебе,  что  я  к  тебе
привыкла.
     - Я это знаю, - сказал Бабаев.
     Он знал также, что теперь у него лицо чуть побледнело, брови сжались.
     - Ну, вот... Это и все, что я хотела сказать!
     По-детски качнула головой и отвернулась.
     - Нет!  -  испуганно почти крикнул Бабаев.  -  Это не все! Какое же это
все? Что ты ко мне привыкла - я ведь знал это, потому что и я привык. Это не
то и не все...
     - Что же "все"?  -  спросила она и ждала ответа.  Но Бабаев не знал. Он
чувствовал только,  что  недавнее большое и  теплое от  него  уходит.  Опять
подымается усталость,  но усталость одинокая и злая, ночная усталость, когда
тело давит, а мысли нет.
     Под  высокими бровями у  нее  зеленели тени,  но  глаза  были  светлые,
насквозь видные и  пустые,  и  Бабаеву казалось уже,  что сейчас же  за ними
темно,  обрыв,