.  вы хуже! Вы душу мою убить хотите,
душу! Только я не дамся! Нет! Я вам не дамся!
     У него лицо покраснело и тряслось,  как в ознобе,  и глаза были страшно
переполнены чем-то: страхом, возбуждением, злобой.
     - Знаете ли что?  -  вдруг сказал Бабаев. - Это ведь так, в самом деле.
Если бы мы были с  вами вдвоем на каком-нибудь пустом острове и  нечего было
бы есть,  я бы вас убил и съел.  Право!  Потом жалел бы,  что...  мало. А вы
могли бы? Не днем - вы слабый - ну, хоть ночью, когда бы я спал, могли бы?
     - Я вас боюсь!  - отступил Нагнибеда. - Я вам искренне говорю: боюсь! -
Он отступил еще на шаг,  помолчал.  -  Я  лучше пойду к попу,  к старенькому
сельскому попу,  и  с ним мне будет легче,  с ним мы сговоримся,  поймем.  А
вы... Вас я боюсь... Прощайте!
     Он взялся за фуражку; рука дрожала.
     Стало плоское и  жалкое лицо у  него,  как раздавленное большим камнем.
Распустилось -  сжалось.  Даже не было уже лица:  просто дырявилась какая-то
редкая сетка.
     Бабаеву почему-то вдруг стало неловко,  точно обижен был он сам,  а  не
этот  ненужный.  Почему-то  выбилась откуда-то  из  глубины  ласковая струя,
пролилась внутри, и стало тепло.
     - Постойте, куда вы? - взял он за плечо Нагнибеду.
     - Домой! - по-детски отвернувшись, глухо ответил тот.
     - Меня, значит, вы не любите, хотя я тоже человек? - спросил Бабаев.
     "Вот возьму и поцелую его сейчас,  -  подумал он. - Возьму и поцелую...
Что он скажет тогда? Растрогается? Заплачет?"
     Нагнибеда обернулся к  нему  боком и  молчал.  Теперь,  когда он  стоял
боком,  резала глаза кривая линия его  спины,  тощей согнутой шеи,  фуражки,
сплюснутой сзади.
     Странная,  ничем не победимая брезгливость,  молодая, здоровая, жадная,
как зеленая после дождя трава, выросла вдруг в Бабаеве.
     Он  передернул плечами,  свистнул.  Нарцис  вскочил.  Потрепал  за  шею
Нарциса.  Пес поднялся на задние лапы,  радостно завизжал,  тыкался мордой в
плечо. Приятно было, что жизнь в нем такая буйная, темная...
     - Ну,  прощайте, - кивнул он Нагнибеде и пошел. Улыбался, уходя; широко
и просто, как шагал, привычно и четко ставя ноги.
     Обернулся было, хотел что-то сказать Нагнибеде, подумал: "Зачем? На что
он мне?"  Только посмотрел,  как тот провожал его глазами,  и  почему-то еще
подбористей и прямее, как на параде, пошел дальше.
     Уже  густо  клубились впереди опять не  заслоняемые ничем,  маслянистые
сочные  комья  зеленых  и  желтых,  голубых  и  серых,  чуть  розовых,  чуть
фиолетовых красок.  Видно было,  как  проползло над  ними солнце,  сквозило,
плавило их, и они дробились, сливались в дрожащие полосы, подымались, никли,
распускались, как большие мягкие цветы, унизанные росами.
     Небо стало высокое,  тонкое, точно распахнулось вдруг, и оказалось, что
оно все из серебряных тугих струн и всемирно звенит далеко где-то.
     Тепло было.  Теплота эта лилась кругом,  неслышная и живая, как кровь в
теле,  -  в огромном,  повсюду разметавшемся теле; была она пахучая, нежная,
заколдовала все кругом и струилась одна - бессвязная, лениво-сытая.
     Мухи  вились около вперед идущим столбом.  Низкий боярышник цеплялся за
ноги колючками,  потом,  бойко ершась,  качался сзади,  потом опять засыпал.
Шмыгали ящерки,  то  зеленые,  то  серые.  Мягкая  матовая трава  грустила о
чем-то, слушая землю.
     Бабаев  представил на  миг  Нагнибеду,  такого испуганного,  запертого,
лишнего, - сверху донизу провел по нем глазами и забыл о нем.


        "IV"

     Песчаная коса вонзилась в реку с берега. Издали липкая видна была грязь
на ней -  треугольными полосками,  как водяные морщинки, и казалось, что она
тоже струилась, тихо кипела, как вода около, то узилась, то ширилась.
     Вода в реке стала зеленовато-прозрачная, холодно-свежая на вид. Упругий
ветер тянул над нею.  Это был и  не ветер:  так,  просто куда-то шло по воде
что-то  невнятное,  зыбкое;  чуялось только,  что  кругло выпятило грудь.  У
красного лозняка на  берегу отдуло в  сторону листья,  да  так  и  оставило,
изредка перебирая, точно считая мимоходом.
     Нарцис  красиво искал  в  стороне,  ближе  к  лесу,  где  было  столько
таинственных живых для него следов:  каждый куст живой и полный.  Он шуршал,
фыркал,  трещал  сухоломом  -  черный  комок  беспокойных нервов.  То  спина
мелькала,  то  дыбился хвост,  то  подымалась внимательная,  чуткая голова и
вбирала далекое.
     Вот  он  вдруг  окаменел,  насторожился:  тройка  куликов мигала  белой
подкладкой крыльев,  спешила куда-то, четко видная над рекой. Один свистнул,
за ним другой,  третий -  как пастушата. Свист тонкий, сильный, но не сухой:
смоченный речным паром.
     У Нарциса глаза округлели, точно тоже хотели свистнуть.
     Бабаев глянул на него,  на куликов,  подобрался,  присел за куст. Ружье
приросло к рукам.  Глаза прилипли к трем мигающим лоскутам, кружились вместе
с ними над зеленым,  над серым,  ушли куда-то далеко, чуть видно, вернулись,
ударились вдруг о песчаную косу и забегали по морщинкам грязи.
     Кулики были смешные,  хлопотливые,  длинноногие; бегали по песку как-то
страшно быстро -  нельзя было уследить,  взлетывали, дергали хвостами. Пятна
их казались синими на белом песке,  синими и верткими,  - все время тыкались
вниз  клювами  и  сжимались,  тыкались  и  сжимались  и  присвистывали,  как
пастушата.
     Нарцис осторожно пополз к  ним за кустами,  низко проставляя ноги,  как
кошка.
     - Куш-ш! - зашипел на него Бабаев. - Куда?
     Нарцис оглянулся,  вильнул хвостом и припал к земле. Видно было, что не
дышал: ждал выстрела.
     Кулики  были  веселые,  странные;  оттого что  в  них  было  так  много
суетливости,  вся коса казалась праздничной.  А глаза искали мушки и хотели,
чтобы все три сбежались к ней сразу, хоть на момент.
     Мелкая...  крупная...  Есть два рядом... Третий отбежал... куда?.. Двое
тоже распались, как ртуть, свистели, подлетывали...
     Бабаев нетерпеливо прицелился в одного, ближнего, и выстрелил.
     И тут же вскочил и покатился через кусты вниз,  как кусок черной земли,
Нарцис,  и где-то далеко над рекой испуганно свистела пара куликов, а третий
мелко хлопал на песке крыльями.
     Как-то  сразу стало ясно,  что он  уже не  встанет,  не засвистит,  что
Нарцис  схватит его,  придушит зубами,  принесет.  Стало  скучно,  и  Бабаев
отвернулся,  но ждал Нарциса,  слепо смотря в  зеленое;  и Нарцис подбежал и
принес - бросил у ног, как ненужное, и сел возле.
     Кулик был  весь в  крови и  грязи;  дергал головою.  Из  длинного,  как
туалетные ножницы, раскрытого клюва сочилась красная пена.
     Нарцис,  сидя около,  смотрел на  него и  брезгливо морщил нос,  как не
умеющие притворяться маленькие дети.
     Бабаев поднял кулика,  взяв  за  тонкие ноги,  осмотрел:  один глаз был
выбит дробинкой, другой торчал какой-то надувшийся, огромный, красный, и шея
скрючилась и вздрагивала.
     Бабаев непроизвольно-брезгливо передернул лицом  так  же,  как  Нарцис,
ударил кулика головою о приклад ружья и положил в ягдташ.
     Нарцис  снисходительно  следил  за  всеми  его  движениями  круглыми  и
строгими, яркими и внимательными, всепонимающими и потому страшными глазами.


        "ОДНА ДУША"


        "I"

     Деревья вспыхнули как-то  сразу все  -  ближние и  дальние -  и  стояли
глянцевито-желтые, оранжево-розовые, багряные, как большие цветы. Сквозное и
звонкое стало небо -  и казалось, что это усталые солнечные лучи пахли таким
вялым,  успокоенным и созревшим.  Осень пришла и сытым шепотом сказала ими -
этими деревьями, небом и лучами: "Я воцарилась, время жатвы".
     Какие-то странные наступили дни,  все из желтизны, тепла и ласки, точно
кто-то лепил их по ночам из чего-то легкого и нежного,  и потом они медленно
таяли у всех на глазах от зари утренней до зари вечерней.
     Голубые тени прятались по  белым стенам домов,  дымчато-серые по  траве
внизу; мягко-фиолетовые, как паутина в пыли, между листьями.
     А  над тенями,  то влажными,  то сухими,  круглыми пятнами разбросалось
солнце,  не тяжелое,  плотно обнимающее землю,  как летом,  а какое-то бегло
любопытное, как стая перелетных птиц.
     И  птицы тянули уже  с  севера -  каждый день  все  новые,  голосистые,
смешно-серьезные,  делали испокон века заведенное дело, суетились, шныряли в
кустах,  а  по вечерам вдруг таинственно снимались и косыми ныряющими стаями
летели дальше.
     Облака  стали  мясистей,  ниже,  холоднее на  вид;  какая-то  спокойная
величавость встала между землей и ими,  и земля полна была роскошью увядания
и радостью счастливого материнства.
     На  небольшом  огороде  псаломщика,  у  которого  жил  поручик  Бабаев,
доспевали   тыквы,    вылеживались   на   солнце   огромные,   бородавчатые,
иззелена-желтые,  пятнистые или  сплошные красновато-тельные,  точно  кто-то
голый свернулся комком и  докрасна загорел на  солнцепеке.  Широкая ботва их
стала  корежиться  и  сохнуть,   листья  стали  обвисать  колпачками,  зрело
пожелтели плети,  и  от  этого тыквы стали казаться еще крупнее,  красивее и
ярче.
     Денщик Гудков,  любовно хлопая их по бокам ладонью,  прислушивался, как
они бунели в ответ, и говорил восхищенно:
     - Вот  гарбузы так гарбузы!  Прямо страсти господни!..  Под одного пару
волов запрягай... Ведь это что - чертушка какой!..
     Он  нагибался,  обеими руками обхватывал тыкву,  подпирал ее  коленями,
подымал,  напрягаясь и  кряхтя,  и  опять,  осторожно,  через  носок сапога,
опускал на землю.
     - Не иначе как пару волов! - говорил он, крутя головою. - Сила земли-то
какая, а?.. Нам бы такое землю... Ого-го-го! Брат ты мой!.. А то что ж когда
земля у  нас тощая...  Ни  тебе дом домить,  ни тебе душу кормить...  Супесь
одна.
     Рыжий псаломщик, слушая его, лениво ерошил длинные волосы снизу вверх и
зевал.  Потом садился на  тыкву,  закуривал,  смотрел вниз  на  свои  ноги в
дырявых туфлях и опять зевал. Много спал псаломщик и много пил.
     На  нем  была длинная синяя рубаха с  пояском,  на  Гудкове -  красная,
забранная в шаровары.
     Война окончилась, и теперь Гудков усиленно начал думать о своем доме, о
земле,  часто отпрашивался у  Бабаева в  сады,  где татары и  армяне снимали
фрукты; приносил оттуда мешки яблок и груш, отчего по всему двору валялись и
приторно пахли  гниющие бурые объедки,  и  жили  на  них  тысячи беспокойных
зеленых мух.  В этих объедках и мухах тоже была сытость осени,  и потому они
были не противны и не мешали.
     Поручик Бабаев вбирал в себя осень не так,  как прежде,  -  чувствовал,
что не так,  -  появилось что-то новое в  его жизни и  в  жизни кругом,  что
прошло  сквозь  этот  напоенный  желтизною воздух  и  зазвенело.  Оборвалось
что-то,  сорвалось с  цепи,  и  вот уже близко от  себя Бабаев увидел чужое.
Как-то  вечером в  переулке,  где  ютились трактиры,  и  поэтому много  было
пьяных,  Бабаев наткнулся на колючие чужие глаза и  услышал,  чего не слыхал
прежде:
     - Шо,  черти?.. Програли войну... черти?.. - Голос был черный какой-то,
как  в  черное,  рваное был одет этот пьяный,  неизвестно кто,  неизвестно -
молодой или старый.  Потом он ушел,  шатаясь,  пошел через улицу,  скользя в
грязи,  а Бабаев остался и не знал, что ему нужно было сделать: знал только,
что уже забыл о  том,  что еще недавно была война,  а  теперь о ней напомнил
кто-то. Потом оказались где-то какие-то большие заводы, которые вдруг стали:
забастовали рабочие.  Прежде их  совсем не  видно  было,  даже  не  думалось
как-то,  что они есть,  должны быть и  что их  много.  Газетные листы начали
казаться почему-то  очень большими и  живыми;  настойчиво говорили о  чем-то
важном, когда шелестели в руках.
     Осень была та же безумно красивая,  как всегда, и нельзя было сказать о
ней  ничего словами,  когда захватывало дух от  плавно танцующих красок,  от
накопленного в  каких-то тайниках и  теперь повсюду разбросанного смеющегося
богатства, от легкого и ясного, как влюбленные чистые глаза.
     Но  прошло  по  всему  грубыми  иглами  человеческое,   узкое,  как  по
девственной степи проходят рельсы, и под этим новым казалась другою осень.
     И в самого Бабаева, в закрытый ящик его личного "я" вошло чужое. Бабаев
не хотел его, но оно вошло с веселым хохотом, с бесшабашной удалью в глазах,
с тем бесстрашием ко всему в жизни,  в котором,  может быть,  только и живет
истинный, глубокий, обнаженный страх.
     Это  чужое была Римма Николаевна Железняк,  жена капитана,  ушедшего на
Дальний Восток еще весною с  эшелоном новобранцев,  с тем самым эшелоном,  с
которым должен был отправиться Селенгинский, теперь лежавший в лазарете.


        "II"

     Римму Николаевну Бабаев в  первый раз увидел на  улице в  осенней серой
шляпе с каким-то ярким красным крылом.  Бабаев видел ее и раньше -  это была
полковая  дама,  и  не  видеть  ее  было  нельзя,  но  увидел  ее  он  вдруг
развернувшейся  и  новой  только  недавно:   шла  по  жидкой  золотой  улице
широкобедрая,  туго перехваченная поясом,  в этой новой,  ухарски надетой на
темные волосы серой шляпе с  красным крылом,  и  улыбалась ему навстречу.  И
тогда же Бабаев точно и определенно увидел,  что у нее было небольшое свежее
лицо,  мягкое,  с атласистой кожей, чувственный ленивый рот, странно высокий
взлет бровей и глаза не черные,  как всегда казалось,  а какого-то сложного,
капризного тона, зеленого с карим. Почему-то тогда же заметил Бабаев и голос
ее,  и особую растяжку слов, и круглую откачку головы, когда она говорила, и
заметил,  как  в  это  время лукаво проступали мелкие,  низаные зубы и  шея,
ровная и белая.
     В этот день по улице везли на волах огромные гарбы новой,  только что с
токов,  желтой соломы,  и солома эта веселыми клочьями падала на мостовую, и
пахло ею,  волами и здоровым березовым дегтем от колес, а колеса вздрагивали
и скрипели,  тоже каким-то желтым,  осенним скрипом,  сухим и веселым. Много
было довольства,  неги и  лени,  и Бабаев доверчиво и просто впитывал в себя
все кругом и ее в этой шляпе, с этой ровной шеей, с беспокойными огоньками в
глазах. И думал о ней просто: "Славная какая она, Римма Николаевна, - а я не
знал".  Вспоминал вместе с ней ее мужа,  который сильно пил перед отъездом и
теперь почти каждый день писал ей письма и  рвался назад в  полк.  Но войска
еще оставались, и письма его были тоскливые, длинные.
     - А я по нем не скучаю! - улыбнулась тогда Римма Николаевна.
     Это вышло неожиданно, но Бабаев почему-то вдруг обрадовался по-детски и
спросил:
     - Почему не скучаете?
     - Надоел он мне, вот почему... Только поэтому!.. - И опять улыбнулась.
     Бабаев представил Железняка,  уже немолодого,  с его солдатским,  четко
обрубленным лицом,  его манеру ходить,  слегка согнувшись, и привычку носить
фуражку на затылке,  и подумал было,  что вот осень,  веселое солнце,  и два
близких человека:  один,  скучая,  пишет длинные письма,  другой их читает и
смеется,  и как это странно осязать теперь,  когда со всех сторон разлеглось
нежное, пухлое, наряженное в теплые тона.
     Но  это  промелькнуло мимоходом -  этого  не  было  уже  через  момент,
показалось,  что не было и Железняка с солдатским лицом, было только сжато и
полно,  и,  нагнувшись к  самым  глазам Риммы Николаевны,  улыбаясь,  сказал
Бабаев вслух то, что недавно подумал:
     - Да вы славная какая, Римма Николаевна... A я и не знал!


        "III"

     Спелые каштаны шумно падали с  высоких деревьев в  загородном саду  при
школе  садоводов,  где  гуляли Бабаев с  Риммой Николаевной.  Каштаны стояли
важные и  роняли плоды,  как  слова,  медленно и  лениво.  Точно  целое лето
молчали, только чтобы заговорить теперь.
     Крепкий  синап  снимали  со  старых  корявых  яблонь,  осторожно трясли
ветками,  наполняли большие  корзины  и  относили куда-то  вглубь  рабочие в
фартуках.  Голоса их  круглились выпукло и  звонко,  как  никогда не  бывает
летом.  Синицы суетились и кричали.  Из голубизны неба купы дальних деревьев
выплывали тяжело и ярко в смеющемся багреце и позолоте.
     Под  легкой кофточкой Риммы Николаевны Бабаев угадывал упругие линии ее
тела,  и  потом уже начинало казаться ему,  что она была не  одета,  что она
задыхается в истомной зрелости своих тридцати лет,  что все насквозь осеннее
в  ней  -   звонкое,  чистое,  золотое,  -  что  она,  как  каштаны,  роняет
слова-плоды, каждое слово - цена бессонной ночи.
     - Мой капитан,  -  говорила она смеясь,  - разве он что-нибудь хочет от
жизни?  Это досадно!  Случилось,  что попалась ему я,  - и он успокоился. На
время отняли меня -  заскучал. Человек-то где же?.. Пять лет мы с ним жили -
он меня оскорблял и  просил прощения.  Пили чай с  вареньем и  ссорились.  В
прошлом году  взял  он  отпуск,  поехали на  Кавказ,  на  воды...  Там  тоже
ссорились и пили чай с вареньем... Жизнь-то где же?
     - Вы его любили? - спросил Бабаев.
     - Нет, - ответила она.
     - Уважали, значит?
     - Тоже нет...
     - Так как же вы жили?
     - Не знала об этом, представьте... Ведь всякий день вместе были; только
теперь, как уехал он, - узнала. Это бывает: живешь вместе и не знаешь.
     Глаза и  углы губ  у  нее были веселые,  свободные.  Хорошо она держала
голову,  когда шла: немного назад и вправо, и Бабаев чувствовал по ее точной
походке, какая у нее сильная грудь и какие ровные удары сердца.
     - Почему вы мне говорите об этом?  -  спросил вдруг он.  - Именно мне и
теперь?
     Повернулось все  лицо  ее  с  густым  румянцем  на  скользких щеках,  с
зеленоватой тенью под бровями и сказало:
     - Так я хочу... А что?
     Бабаев заметил,  что  зубы ее  были,  как у  мелких пушных зверьков,  -
мелькнули -  спрятались,  но осталось ощущение острого и простого, понятного
без слов.
     - Ничего, - ответил Бабаев и улыбнулся ей так же свободно и просто.
     - Вы с кем в полку на "ты"? - спросила она.
     - Ни с кем! - поспешно ответил он. - Я сам по себе... Зачем вам это?
     - Вы противный!  -  сказала она.  -  Все я,  да я, да как бы вас кто не
обидел.
     - Вот тебе раз! - весело отозвался он. - Противный?
     - Правда,  правда...  Вы  на  своем веку кого-нибудь любили?  Так себе,
попросту, без затей? Любили?
     - А  ведь действительно,  кажется,  особенно никого и  ничего не любил.
Зато мне никого и не жаль... Не пишу никому скучных писем...
     - Вы старик! - качнула головой она.
     - Двадцать пять лет! - отозвался он.
     - Все равно старик!.. Разве в годах дело?
     - Да ведь любить-то и некого, - сказал, точно подумал вслух, Бабаев.
     - Как некого?
     - Некого и не за что... Вас, что ли? А за что? Скажите, за что, чтобы и
я знал.
     Лицо ее  покраснело сплошь и  отодвинулось,  и  Бабаеву почему-то стало
приятно,  что он обидел ее,  такую уверенную в  своей красивости и силе.  Но
хотелось сказать еще что-то.
     - Полюбить -  себя отдать,  а отдать себя...  не пойму я, как это можно
сделать. Научите, Римма Николаевна! Как это кому-нибудь можно себя отдать?..
Да  ведь самое дорогое во  всей-то  жизни и  есть я  сам!  Что во мне,  то и
огромно, - как же это себя отдать кому-то? Невозможно ведь, я думаю... а?
     В  руках у  нее был гибкий хлыст.  Она шла и  била им по низким веткам.
Желтые и сморщенные,  как кисти старых рук,  падали вниз листья.  В тишину и
упругость осени это  врывалось,  как  ненужно жестокое и  мелкое,  и  Бабаев
следил за Риммой Николаевной,  за этими злыми,  как стиснутые зубы, ударами,
за тем,  как выбивалась из-под черепахового гребня тяжелая волна ее волос, и
думал, что слов тут не нужно, - зачем слова?
     Каштаны хрустели под  ногами,  и  приятно было расплющивать их  шаг  за
шагом  и  видеть,  как  обходила  их  Римма  Николаевна узкими  ботинками на
высоких,  тонких каблуках. Платье сзади она ловко захватила левой рукой, как
делают это все женщины.  И  Бабаев,  следя за нею сбоку,  так и думал о не