- Я из Кракова, полька.
     - Или из Риги, немка?
     - Или из Москвы, русская... Какой вы смешной.
     И рассмеялась.
     "Это -  живой человек,  с которым я иду,  чтобы им себя оскотинить",  -
желчно подумал Бабаев.
     "А что значит: оскотинить? Унизить? Возвысить?.."
     - А вы зачем идете? - спросил он.
     - Как? - остановилась она.
     - Унизить себя или возвысить?
     - Купите мне десяток папирос "Ливадия" и спичек две коробки,  -  вместо
ответа кивнула она на лавочку у бульвара.
     - У меня есть папиросы, - ответил он.
     - Есть?  Почему мне казалось,  что вы  не  курите?  Это вы  на  другого
похожи, тоже военный, тот не курит... Ну, апельсин десяток!
     Из сада они уже вышли и шли по улице. Казалось Бабаеву, что улица стала
ниже и шире,  и раздвинули ее они вдвоем:  вонзились в нее,  как клин, и она
распалась. И в то же время думалось, что нельзя сказать "вдвоем", что он был
все-таки один,  только стал полнее,  больше занимал места. Так же чувствовал
себя он, когда шел в плаще в дождь и от ветра развевались полы.
     Но  когда она говорила с  ним,  спрашивала его -  он терялся.  Это было
лишнее и  нелепое:  она должна была идти и  молчать,  как животное,  которое
купили.
     Ноги у нее были короткие,  но она бойко переступала ими,  перепрыгивала
через лужи,  и  боа  ее  раскачивалось в  стороны и  пушистыми хвостами било
встречных.


        "IV"

     В номере гостиницы они сидели на диване,  старательно очищали апельсины
и ели.
     Он  глядел в  ее лицо и  видел глаза,  подведенные карандашом,  жесткие
белокурые волосы,  завитые в какую-то сложную прическу,  морщинки около губ,
раскидистые ноздри.  Она  была  старше его,  и  он  жестко подумал про  нее:
"Матерая волчица!.."
     А она здесь,  в номере,  была не такая,  как на улице: наблюдала за ним
зелеными глазами, беспокойно ласкалась.
     - У  меня муж  был  тоже военный -  на  войне убили.  Бедный -  получил
тридцать четыре раны штыком!..  Товарищ его писал:  нашли тело - все-все-все
исколото...  Сынок сиротка остался,  два года всего...  умненький, красавец,
весь в  него,  брюнет,  глаза большие...  Муж  мой  грузин был,  кавалерист,
штабс-ротмистр... У грузин всегда глаза большие...
     - Не было у тебя мужа! - зло сказал Бабаев.
     - Что ты!  Я тебе карточку покажу!  -  испугалась она.  - Пойдем ко мне
домой -  покажу...  Сейчас нельзя -  я  живу у  тети;  через три  дня  уедет
лечиться - тогда можно. И сына покажу.
     - И сына нет, - сказал Бабаев, - и тетки нет. - Не знал, зачем говорил,
но говорил спокойно,  безжалостно, точно шел в лесу, рвал повисшую на сучьях
паутину и раздвигал ветки.
     Было какое-то удовольствие в том,  что бросал в нее уничтожающие слова,
как камни.
     - Ну,  что ты в самом деле!.. Тетка у меня обеспеченная... пенсию после
мужа получает.  Муж  чиновник был...  все ворчал,  кашлял,  пока не  умер...
Уродина был страшная! Она из-за пенсии за него и вышла.
     Попробовала улыбнуться,  но  он  налег  на  нее  тяжелым обезличивающим
взглядом,  и  она отвернулась.  Вспомнила,  что видела у  него за воротником
тужурки полоску вышитой рубахи, и заговорила снова:
     - Пан очень любит вышитые рубахи?..  Я  вышью пану рубаху...  по  бордо
синими цветами -  хорошо?  Или  черными?..  Через два дня могу вышить:  я  -
рукодельница... И пианино у меня есть: уроки музыки даю.
     - Уроки му-зы-ки! - брезгливо передернул он лицом.
     - Да,  да!..  Вот,  не верит!  Ничему не верит!  Ты думаешь, я такая...
падшая? Я - не падшая. Так, необходимость... Чем я виновата? Мужа убили, сын
маленький -  что он понимает?.. А тетка - она такая... тяжело у ней. Зачем я
ей нужна? Конечно, это я сама сознаю.
     - Говорю -  нет сына!  И  мужа не было и  тетки нет!  -  выпалил в  нее
Бабаев. - Говорю - нет! К чему еще то же самое?.. Жри апельсины!
     Он опрокинул пакет,  и они рассыпались по столу,  бойкие,  круглые; два
упало на пол.
     С  лица женщины что-то  сползало;  точно ударили по нем плашмя,  и  оно
стало бессмысленным, плоским.
     - Тебе скучно? - вдруг спросила она; подведенные глаза влажно замигали.
- На, возьми иголку!
     Она выдернула из кофточки иголку с черной ниткой.
     - Зачем иголку?
     - Коли меня - в руку, в щеку... Хочешь - глаз выколи!
     - Зачем?
     - Может, тебе веселее будет, - почем я знаю...
     Положила голову на  стол и  задергалась всем телом.  Горела безучастная
свечка.  Лежали мертвые корки апельсинов. От зажатой между двумя пальцами ее
левой руки папиросы изгибисто, как из кадила, подымался дым - узкий, синий.
     - Будет! Перестань! - приказал он.
     Он смотрел на ее руку с  папиросой,  видел,  как кожа на ней сморщилась
мелкими полосками,  точно спеченная,  и думал: "Сейчас она обнимет меня этой
рукою,  положит  на  грудь  голову  с  мудреной прической и  будет  голосить
дальше..."
     Почему-то не было жалко.
     И  когда он  смотрел на  нее,  то видел не ее,  а  свое лицо с  четкими
бровями,   сросшимися  над  переносьем,   и   с   темными  глазами,   всегда
внимательными и узкими, точно все время било в них солнце и мешало видеть, и
приходилось козырьком над ними держать ладонь.
     Представлялись другие глаза - те же глаза, но детские, простые. Те были
широкие,  потому что в них жила вера в тайну;  эти сузились,  потому что для
них не было уже никаких тайн.
     Женщина  перестала плакать.  Она  сидела,  подперев  руками  голову,  и
глядела на свечку. Сама была, как свечка, - задумчивая, тихая.
     - Вытри глаза!  -  сказал он.  -  Дай,  я  своим платком вытру:  у меня
чистый.
     Она посмотрела на него поворотом мокрых глаз.
     - Зачем? Пусть!..
     Может быть, почудилось, что он пожалел ее, и она заплакала снова.
     - Ну, можешь нюнить дальше, а я пойду, - поднялся Бабаев.
     - Куда?
     - Туда, где песни поют.
     Должно быть,  подслушивал кто-то  за дверью в  соседнем номере.  Кто-то
откачнулся от двери,  так,  что скрипнули филенки,  и задорный,  насмешливый
женский голос запел звонким речитативом:

                Забыты нежные лобзанья,
                Уснула страсть, прошла любовь... -

оборвал на высокой ноте и рассмеялся.
     За другой дверью номерной бойко прошел по коридору, и за ним еще чьи-то
неровные шаги.
     - Дверей тут совсем не нужно;  это чья-то насмешка,  - сказал Бабаев. -
Не правда ли? Нужно открыть все двери.
     - Это уж такая гостиница,  - не поняла она. - На это нечего обижаться -
сюда только за этим и ходят.
     Лицо ее оттого,  что было заплакано, казалось припухшим, и было странно
Бабаеву, что она плакала и курила.
     - Нужно открыть все двери настежь,  везде! - с силой повторил Бабаев. -
Потому что нет стыда, и не должно быть! Из спален сделали какие-то баррикады
для мысли,  и оттого тесно и глупо жить!  И псаломщику, моему хозяину, нужно
сказать во всеуслышанье:  "Это не твой сын плачет у  меня за стеною,  а мой,
мой,  мой! И ничего в этом нет ни унизительного, ни страшного!.." Вообще нет
ничего ни страшного,  ни низкого -  правда?..  Есть степени падения,  и  нет
самого  падения,  есть  степени  злодейства -  и  нет  злодейства...  Такова
глупость жизни -  измерять степенями то,  чего  нет...  Ты  старше меня,  не
правда ли?
     - Моложе, - улыбнулась она, - женщины всегда моложе.
     - Ты старше меня, - повторил он, - потому что обросла гусиной кожей, но
ты можешь прожить еще уйму лет и  ничего не вынести из этой уймы...  У  тебя
бывают такие минуты, когда ты, конечно, есть, но тебя уже в сущности нет, то
есть нет тебя для себя самой,  понимаешь? Когда ты - часть чего-то огромного
и совсем не радостного,  черного,  как... что?.. все равно что, - черного...
Это временная смерть,  должно быть...  Я не для тебя говорю - для себя, и не
слушай!  -  заметил он вдруг на себе ее встревоженный взгляд, - думай о том,
сколько я тебе дам и чего ты себе купишь -  шляпку,  ботинки,  пирожных... О
чем я говорил?..
     Он прошелся по номеру, закурил, нервно потер рукою лоб над переносьем.
     - Да!  За этой смертью опять будет рождение,  но -  черт его возьми!  -
этой смерти оно не прикроет целиком -  она проступит!.. Это - все равно, как
трава над трясиной:  трава как трава,  а  походи по ней,  попробуй?  Недолго
походишь.  И это - не ужасно. Ничего нет ужасного... Придумали ужас! Его нет
на самом деле,  да и ничего нет:  ни горя,  ни радости, ни березовых плах...
Факты есть,  будь они прокляты,  но мы их не видим,  все время смотрим и  не
видим...  А  когда увидим,  то  с  ума  сходим,  потому что -  факт,  он  не
вмещается: он огромный, а человек - пыль, и давит...
     Бабаев остановился и  увидел близко от  себя ее  глаза,  уже высохшие и
широкие. Раздвигали орбиты, становились белее, шире... Стало противно вдруг,
скользко, душно.
     - Что ты уставилась на меня,  как жаба?!  - злобно выкрикнул он; нижняя
челюсть дрогнула,  и мелко застучали зубы.  -  Увидеть хочешь?  Все равно не
увидишь.  Это  -  не  здесь (он махнул рукой вдоль лица),  это -  там где-то
сзади,  не знаю,  где... Думаешь - с ума схожу? Правильно думаешь... Тебя я,
должно быть,  как лекарство взял.  Что ты смотришь? Ты умнее меня, я знаю, -
потому я тебя и взял...
     Он сел рядом с  нею на замасленном диване.  Она уже не курила -  обняла
его голову короткой рукой.  Он почувствовал запах ее тела и  холод руки.  Но
когда он  взял ее  руку своею,  то  увидел,  что  его рука была холоднее,  и
почему-то  это казалось обидным;  а  острому от  худобы лицу было покойно на
чем-то мягком.
     Плавали шаги в коридоре. В соседнем номере тот же женский голос, но уже
не задорный, а вдумчивый, тихий, запел грустное:

                - Дивчино, голубко, що будешь робиты
                На Вкраинi далекой?
                - Буду шиты-прясты, зеленое жито жаты
                На Вкраинi далекой!
                - Дивчино, голубко, що будешь ты исты
                На Вкраинi далекой?
                - Сухари з водою, абы сердце з тобою
                На Вкраинi далекой!..

     Теперь голос был,  как молитва,  и  имел запах.  Пахнул зеленой травою,
когда садится солнце.  Тогда на траве нет блеска,  и она простая,  сплошная,
как мысли земли...  Незаметно было,  как через двери шли звуки,  но  в  этой
комнате,  в номере,  они падали, как листья во время тихого листопада, долго
колыхались в воздухе и капали,  как слезы. Может быть, и плакала женщина там
за дверью.
     - Я позову ее сюда, - сказал Бабаев.
     - Не нужно, дорогой! - испугалась она.
     - Я позову ее сюда, пусть поет здесь, - поднялся Бабаев.
     - Она не пойдет - она занята.
     - Чем?
     - Кем,  -  поправила она.  -  Не знаю - кем-нибудь занята. Я вот занята
тобою. Если б меня кто-нибудь позвал, разве я могла бы пойти? Так и она.
     - Ты можешь идти, - просто сказал он.
     - Куда?
     - Куда хочешь... Ты мне не нужна больше...
     - Совсем?
     - Совсем.
     И  вдруг Бабаев почувствовал,  как стало одиноко,  когда он  сказал это
"совсем", точно навсегда оттолкнул от себя что-то последнее...
     И  из  боязни,  чтобы она  -  эта  чужая и  теперь близкая,  как что-то
последнее, женщина - не оделась и не ушла, он быстро потушил свечку.
     В  темноте он  целовал ее  покатый лоб  и  глаза и  волосы,  стиснув ее
крепко,  чтобы она не оделась и не ушла,  а голос за дверью пел насмешливо и
грубо:

                В Одессу морем я плыла
                На пароходе рраз...

     И  ныряли чьи-то  быстрые шаги в  коридоре,  точно кто-то  крался вдоль
стен,  безжалостно, необходимо крался, кого-то куда-то вел - и все казалось,
что вот он остановится,  и  сбросит в колодец жизнь,  и присвистнет ей вслед
пронзительно звонко.
     Целовал жесткие волосы и мягкие щеки,  влажные глаза и липкие губы и не
зажигал, боялся зажечь свечу.


        "V"

     На  улицах было странно.  Она ушла,  он  остался один.  Было темно,  но
беспокойно.
     Двигались люди,  сходились в  кучки  на  углах,  расходились...  Где-то
стучали лошадиные копыта,  но  не было слышно колес -  одни копыта...  Когда
стучат одни копыта, всегда почему-то сторонишься и чего-то ждешь...
     Пробежал мимо городовой и  не  отдал чести.  Трескуче засвистел на бегу
сзади. Кто-то отозвался ему сбоку. Еще где-то один, еще... Свистки, колючие,
как копья, подняли и сбросили с Бабаева крышу номера-спальни. "Того не было,
вот что есть",  - подумал он. Переход был не резкий: точно сдвинулся вниз на
одну ступеньку; но что-то напыженное сидело на ней и стерегло.
     - Ать -  два!  Ать -  два!  Чаще!  Шире шаг! - донеслась вдруг вместе с
гулом шагов громкая команда.
     По  параллельной улице слева шла  какая-то  рота,  какая -  трудно было
узнать по голосу.
     "Форсированным маршем, - безразлично подумал Бабаев, - куда?"
     Оглянулся кругом - пожара не было.
     Ночь   вверху  была   лениво-сытая   от   темноты,   ночь   внизу  была
трусливо-яркая от тревожных звуков. Пахло еще волосами той женщины в номере,
представлялось,  как  он  высыпал  ей,  уходя,  звонкие деньги  из  вязаного
кошелька -  десять-двенадцать рублей -  все, что было, и как она собирала их
короткими руками поспешно и жадно, как клюет курица, а он смотрел, и не было
противно: не бывает противно смотреть, как клюет курица.
     Но уже властно топтало это старое то новое, что совершалось вокруг.
     - Да сейчас же скажи по телефону в третью часть - слышишь?
     - Слушаю!  -  хрустнула темнота, и новый городовой вынырнул из переулка
почти перед самым Бабаевым: блеснул на фонаре медной бляхой.
     - Да что случилось? - остановил его за рукав Бабаев.
     - Бомбу взорвало,  ваше благородие!..  Который человек ее делал, того и
убило... Правую руку совсем прочь - на дворе нашли.
     - Рука что ж, от руки не умрешь, - сказал Бабаев.
     - Кроме этого,  грудя ему вырвало, голову в двух местах провалило, даже
до мозга...  Какой из него жилец?.. На берикады, должно, готовил, спешил, да
привинтил туго - она и лопнула.
     - Баррикады? Неужели?.. Где баррикады?
     - На  Рабочей слободке,  ваше благородие...  Все войска туда идут,  как
же...
     Высокий,  молодой еще, он стоял в двух шагах и круглился, как сгущенная
темнота. И слова его были темные. Потом как-то незаметно повернулся, стукнув
каблуками, и трусцой побежал по панели.
     Представилась оторванная рука  -  не  грудь,  не  голова,  а  одна  эта
брошенная на двор рука, мертвая, как корка апельсина. Двор, должно быть, был
тесный,  мощеный,  и  на  нем,  посередине,  одиноко  лежала  рука,  неумело
начинявшая бомбу.  Он не сказал,  чья рука,  но представлялась рука молодая,
тонкая, с неокрепшими мышцами.
     Когда он выходил из номера,  хотелось спать, и приятно было думать, что
можно спать,  что рота была в  карауле,  что до  завтрашнего полдня не могли
назначить в наряд.
     Была об этом какая-то статья в гарнизонном уставе, и хотелось дурашливо
дразнить кого-то: "Не можете! Не можете! А что - не можете!" - как дразнятся
дети.
     Люди кругом представились сетью в  воде.  Где-то  потянули сеть за один
конец -  и  двинулись туда все тесно сплетенные ячейки,  а он выпал и был на
свободе и один.
     Баррикады!..   Казалось  чем-то  далеким  и  ненужным.  Придет  утро  и
разбросают баррикады...  Где-то уже были баррикады, и еще где-то... пришли и
разбросали.
     Сапоги почему-то  стали  тяжелее,  и  ноги  плохо сгибались в  коленях,
задевали за  камни...  Задребезжали извозчичьи дрожки вровень с  мелькнувшей
крышей.  "Но ведь нет уже одного смелого, - вдруг назойливо клюнула мысль. -
Нет! Нет! Нет!.."
     Опять какая-то тревожная кучка черных людей на углу. Расползлись, когда
он подходил,  а за его спиной сползлись снова, как черные тараканы у хлебных
крошек...
     Тяжелый  топот  на  поперечной улице.  Длинная  артиллерийская команда:
"Левое плечо ма-а-а-рш!"
     Кто-то верхом рысью продвинулся вперед и  захватил улицу перед глазами.
За ним поволоклось бессмысленно гремучее, темное... Еще один верховой и, как
длинный хвост за ним, новое гремучее, темное.
     "Пулеметы!" - догадался Бабаев.
     Хотелось запеть вдруг какую-то  странную песню,  где  были  бы  громкие
команды, мелькающие любопытные крыши, колеса пулеметов.
     Песня,  впрочем,  не была бы странной.  Все,  что было кругом, все, что
приносила каждый день жизнь,  уже давно перестало быть странным.  Если бы на
всех   деревьях  выросли   сразу   ярко-голубые   листья,   а   небо   стало
изумрудно-зеленым, то и это не показалось бы странным.
     Самое слово "странный" уже умерло.  Бывают такие вздохи жизни,  которые
тушат сразу сотни понятий и зажигают вместо них новые. Пронесся такой вздох,
и странное погасло.
     Или хотелось идти и громко чавкать,  надувая щеки, как чавкают турецкие
барабаны в оркестре, пожирая тонкие остовы труб.
     Шел  и  чавкал и  делал  намеренно широкие шаги,  а  в  мозгу  медленно
двигалась мертвая рука и хваталась за колеса пулеметов.
     Придут и разбросают баррикады.
     В это время он будет спать,  а когда проснется,  то узнает,  что были и
нет уже баррикад,  и битком набиты тюрьмы и казематы.  Кто-то,  многие, были
свободны и теперь сидят под замком.
     Неприятные серые глаза той женщины в номере чуть мигали, точно это было
очень далеко и  очень давно,  и каждый тупоугольный встречный дом отбрасывал
их дальше и дальше, как большая лопата.
     Большая лопата перемешала жизнь, как тесто в кадке. Смешно было думать,
что у кого-то есть или будут "свои" мысли.
     Мелькнул страшно знакомый,  как  кусок собственной души,  каменный угол
той улицы,  на которой он жил. Точно шкура была содрана - сползла штукатурка
и  обнажила кирпичи.  Фонарь  кисло  разглядывал их  и  жмурился -  надоело.
Вот-вот начнет зевать и креститься,  как ночной сторож, закутанный в овчины.
Обидно равнодушный угол,  как  чье-то  сытое лицо.  Можно бы  было  схватить
толстый кол и бить его наотмашь, чтобы вбить в землю.
     И вдруг выросла серая тень, обдернулась, шагнула вперед, ему навстречу.
     - Ваше благородие,  вас дожидаюсь...  Роту нашу вызвали по тревоге - за
вами пришел.
     В первый момент остановившийся Бабаев никак не мог осмыслить, кто это и
зачем. Так трудно бывает угадать, что за предмет с берега отражается в воде,
подернутой рябью.  Но прошел момент. Что-то такое же знакомое, как кирпичный
угол  улицы,  выступает из  темноты,  занимает в  мозгу Бабаева свое особое,
давно готовое место.  Это -  Везнюк, взводный первого взвода. У него широкая
фуражка колесом,  и один угол ее,  левый,  на четверть выше правого.  В руке
белеет бумажка.
     - Нам - отдых; мы только что с караула! - точно хочет умолить Бабаев.
     - Тревога, ваше благородие! Весь полк идет, - неумолимо говорит Везнюк.
- Служба пошла, как на войне... бурикады...
     - Бурикады? - повторяет Бабаев.
     - Так точно... На Рабочей слободке...
     - Бирюкады,  ваше благородие,  - тревожно встречает его Гудков, отворяя
калитку.
     Видно,  что он не раздевался и не ложился спать: читал молитвы? думал о
бабе?
     Нарцис подпрыгивал, визжал, становился на задние лапы и пытался лизнуть
лицо Бабаева.
     - Бирюкады,   берикады,   бурикады...   -  отчетливо  повторял  Бабаев,
отталкивая Нарциса. - Давай караульную форму, бирюкада!
     Становилось весело.
     Кто-то  накидал поперек улицы  ящиков  и  гнилых  досок  и  назвал  это
мудреным словом.  И вот теперь, ночью, идет туда целый полк, скачет эскадрон
и везут пулеметы.
     - Бирюкады, бурикады, берикады...
     Нарцис все подпрыгивал и хотел поцеловать в лицо.


        "VI"

     Сто двадцать крепких ног,  обутых в толстые сапоги,  били по земле, как
по клавишам огромного фортепиано,  и  земля встревоженно гудела все на одних
низких басовых нотах.
     Из шестидесяти один нес пучок новой веревки.
     - Зачем веревка? - спросил Везнюка Бабаев.
     - Вязать и