тягивая мундир,
подымался по  лестнице снизу:  сверху из палаты Селенгинского был еще слышен
какой-то крик. "Зачем это он?.." - думал Бабаев. Отворил нижнюю дверь, вышел
в  сад.  Широко вдохнул свежего воздуха цельной грудью.  Почувствовал боль в
спине от удара костылем.
     - Не то вышло... Зачем я ему сказал? - пробормотал он вслух. - Кажется,
не хотел ничего говорить и сказал.
     В  аллее  под  ногами  зыбилась  вымощенная мелким  кирпичом и  выбитая
солдатскими сапогами земля.
     Бабьим летом  пахло  от  деревьев.  "Может быть,  удар  с  ним  теперь,
истерический припадок?" -  думал он,  и почему-то ясно стало,  что все равно
сказал бы  ему,  хотел или не хотел сказать:  слишком крупно было истомившее
его любопытство сказать, посмотреть на него, вот такого... "Если бы и раньше
знал, что так выйдет, все равно сказал бы!" - упрямо решил Бабаев.
     Из калитки на площадь, мимо того же самого, теперь уже лихо козырявшего
ему  сторожа,  Бабаев прошел уверенно и  легко,  потому что  вынул  из  себя
Селенгинского, как старую беспокойную занозу.


        "V"

     И  опять он  пришел в  собрание,  не ехал,  а  все время шел по звонким
улицам.
     В собрании было теснее,  чем прежде,  еще кто-то пришел,  играли уже на
трех  столах,  сильно пахло пролитым пивом,  и  от  голосов,  пива,  дыма  и
зеленоватого сукна сюртуков жмурились висячие лампы.
     Слышны  были  пьяные  икающие слова,  громоздкие и  без  смысла;  тонко
звякала посуда.  За одним карточным столом,  левым от входа, адъютант Бырдин
громко кричал:
     - У меня десятка треф - понимаешь?.. Десят-ка треф, а не дама... Откуда
ты взял ддаму?.. Гос-спо-да-а!.. Откуда он взял дда-аму?
     Голос был клейкий, вязкий, жалующийся, как у очень маленьких детей.
     У  капитана Убийбатька был  мокрый мундир на  спине и  мокрый затылок -
должно быть, только что стоял под краном в умывальной и смывал хмель.
     - Н-не так! - мычал он, держа за пуговицу подпоручика Палея. - Н-не так
же...  вот так!  -  И,  притопывая ногою и  чуть избоченясь,  качался и пел,
толстый, своим корявым плотным басом:

                С небес... довольно кисло
                Глядит... луна,
                На шею мне повисла
                В саду о-на... -

     Пауза.

                Так: И вечно помнить буду
                Тебя... Марго! -

     Задирал голову и разводил плавно руками.
     - Та мовчи ты! Оот глотка! - кричал на него, обернувшись, Матебоженко.
     Василий Петрович сидел за столом, ел что-то - беззубо жевал, медленно и
кругло выпячивал нижнюю челюсть и беспомощно тыкал вилкой в тарелку. И когда
у  Бабаева позеленело в  глазах от завертевшихся криков и он стоял в дверях,
обменивая на них свой еще не утихший крик, доктор заметил его. Он сорвался с
места,  неуклюже толкаясь в стулья и гремя ими,  сырой, пьяный, с крошками в
бороде, в поперечных складках сюртука, согнутый, серый:
     - Сережа!.. А, Сережа... Ты здесь?
     Глаза маленькие,  как две дождевые капли,  светлые и  мокрые и  мелкие.
Схватил за  руку  обеими руками,  сжал ее  крепко,  как  жмут сильно пьяные,
просто повис на ней и заговорил таинственно и волнуясь:
     - Этта свинья Бырдин,  знаешь,  опять говорит мне  под руку;  шоколаду,
говорит...
     - Отстаньте вы! - зло оттолкнул его Бабаев, сжав лицо в комок.
     - Нельзя ведь!  - поднял хилые брови Василий Петрович. - Никаких конфет
нельзя... под руку...
     Бабаев  повернулся,  быстро перешагнул через  сваленную на  пол  пустую
бутылку,  пролез между  спинами играющих в  макао,  заметил затылок Ялового,
острый  конец  рыжего уса  Ирликова,  жирную шею  Квецинского,  пару  мелких
золотых на  замеленном сукне,  круглое,  тут же  разорвавшееся кольцо синего
дыма  над  поднятыми губами прапорщика Андреади,  -  через  отворенную дверь
вышел в  буфет и  отсюда,  где  на  стойке густо торчали знакомые так  давно
тарелки с  бутербродами,  тонкие  рюмки,  горлышки бутылок,  и  за  стойкой,
расставив в  стороны  глаза,  торчал  буфетный  солдат,  касимовский татарин
Челебеев, - отсюда слушал, как кричали, ругались, кашляли, двигали стульями,
звенели стаканами, пели в зале. Взял какой-то сухой кусок сыру, скучно жевал
его  и  думал  остро  и  беспокойно:  "Выйти в  запас и  уехать...  уехать в
Индию..."  Почему в  Индию -  не знал,  представлял только,  что это далеко,
страшно  далеко,   жарко,   какие-то  пагоды,  брамины,  чалмы  на  головах,
бенгальские тигры и  вся Индия остро сбегается треугольником куда-то  вниз в
океан, как ее рисуют на картах. Главное, что это где-то далеко и другое.
     Когда он  шел сюда по  улице,  то  откуда-то  издали добросился до него
выстрел,  в темной ночи,  в тихой,  прижукшей ночи тоже какой-то задумчивый,
как ночь,  ищущий выстрел,  неизвестно куда,  неизвестно зачем. Часто бывали
выстрелы по  ночам.  И,  вспомнив этот  выстрел теперь в  буфете,  где  было
прохладно и пусто,  Бабаев вдруг подумал,  что его, может быть, скоро убьют.
Это  было странно,  но  эта мысль как-то  сразу впилась в  него и  осталась,
как-то влилась в него, как глоток ледяной воды, и прошла сверху донизу через
все тело,  прямая и  строгая.  Почему-то  показалось еще,  что где-то  перед
аналоем стоит и  читает высокая монахиня в  черном,  около нее  ничего,  она
одна: стоит и читает.
     Бабаев  посмотрел в  раскосые глаза  низколобого скуластого Челебеева и
подумал:  "А он останется и  будет стоять,  как и  теперь,  хотя теперь есть
Бабаев, а тогда его уже не будет, и в зале будут так же играть в карты, пить
пиво и петь..."
     Бабаев ощутил свое  тело,  все  молодое,  тугое,  гибкое,  посмотрел на
ладонь руки, где какие-то красные жилки сплелись узором в букву "м" или "ж",
внимательно посмотрел,  точно не увидел бы уже никогда этого после,  и перед
тем  страшным,  что  его  охватило,  вдруг  смешным показался Селенгинский в
лазарете.  Он его видел теперь так же ясно,  как живого недавно:  белое лицо
без морщин,  глаза,  дрожь в правой руке...  Голос его слышал - яркий голос,
когда он кричал:  "На колени!"  -  и  еще,  -  как будто вот здесь где-то за
стойкой   пытался   встать,   кривясь   от   боли,   и   хрипел   раздельно:
"Ца-ра-пи-ну!.."
     И было смешно это.
     В  голове  точно  звонили  в  далекие  похоронные  колокола:  "Бу-ум...
бу-ум..."
     "Если бы обвалился потолок там,  в зале,  и придавил бы всех на месте -
тоже было бы  безразлично или смешно..."  Не  было ничего страшного,  ничего
важного рядом с  таким огромным,  как его смерть.  Все проваливалось куда-то
без следа, когда становилось рядом.
     Жесткую пулю в  себе почувствовал Бабаев,  сначала в  груди в  верхушке
правого легкого,  потом выше - в черепе над ухом: тут она была ясно круглой,
длинной и горячей.  И это было так ново и странно,  что, когда вошел в буфет
выпить  содовой  воды  выпуклогрудый,  рано  ожиревший поручик  Квецинский и
что-то  сказал ему,  Бабаев не  слышал,  не переспросил,  только внимательно
осмотрел его всего с головы до ног,  как что-то новое,  будто никогда раньше
не видел людей.
     Потом  он  прошел  в  зал,  остановился в  дверях и  медленно оглядывал
каждого  -  волосы,  глаза,  складки мундиров и  сюртуков,  руки,  погоны...
Смотрел и чуть улыбался углом рта.  Думал о Селенгинском,  о ночной улице, о
глухом выстреле,  о том,  что его убьют, и когда убьют, то есть когда просто
умрет   поручик  Бабаев,   где-нибудь  забеременевшая  женщина  (так   много
беременных женщин на  земле) выполнит какое-то  там  свое предназначение,  и
родится и будет жить новый Бабаев.


        "ОТ ТРЕХ БОРТОВ"


        "I"

     Поручик Бабаев в  этот день только в  два часа вернулся с дежурства,  и
когда уснул, то спал до сумерек.
     Самое страшное в его жизни были минуты пробуждения, когда тело казалось
чужим и  тяжелым,  а  мысли тоже чужими,  но  какими-то сквозными,  реющими,
легкими,  как  верхушки леса  весною.  Эти  мысли и  были  страшны.  Они  не
двигались. Они стояли вверху и озаряли глубокие колодцы внизу под его телом.
Тогда ему казалось,  что его уже нет, а то, что было им, вот сейчас сорвется
и ухнет в колодцы.
     Но не так было страшно это,  как то,  что и кругом, на бортах колодцев,
ничего не было:  слизь,  копоть, трещины. И он хотел вспомнить, что была еще
какая-то жизнь,  другая,  с солнцем и песнями,  и не мог вспомнить. Тогда он
говорил самому себе:  "Значит,  ее  не  было...  Все равно..."  Но  по  телу
разливалась горькая и теплая обида:  чего-то не было, что должно было быть и
уж никогда не будет больше.
     Слизь, копоть, колодцы...
     Тело падало;  и  от  последних усилий удержаться на  трещинах бортов он
просыпался.
     То же чувствовал он и теперь,  в сумерки. Чуть ползал умирающий свет от
окна к  стене,  около которой он  лежал,  и  от стены к  двери.  Умирало над
кроватью чуть  виднее уже  полотенце,  и  этажерка в  углу высыхала,  таяла,
оседала, как снег весною.
     Это был не кошмар, в этом участвовало сознание, но оно стояло поодаль и
смеялось.  Оно было заодно с безжалостным и топило память о солнце, цветах и
улыбках.  Это был не кошмар и потому,  что все кругом было немое,  холодное,
как необходимость. Звуков не было, но шла дружная кружевная работа провалов,
от которой захватывало дух.
     Бабаеву казалось иногда,  что он  рождался уже тысячу раз и  столько же
раз умирал,  и  теперь,  в  эти сумерки,  как-то остро почувствовалось,  что
надоело уже все умирать и  рождаться,  что жизнь идет по спирали и  приходит
уже в угол, к вершине конуса, где каждое новое рождение ничего не прибавляет
к старым.
     Так как стемнело,  то Бабаев,  сидя на кровати,  нащупал около на стуле
коробку спичек и,  зажигая,  думал, что вот он чиркнет спичкой по коробке, и
будет светло,  и он это знает; потом зажжет свечку, на которой черный фитиль
обоймет овальный огонек,  синий  внизу,  кверху желтый,  -  и  это  он  тоже
знает...  Денщик Гудков принесет чищеные сапоги,  потом воды умыться,  потом
самовар.  Если будет говорить,  то о своем селе,  о земле,  о пшенице. Потом
будет проситься в отпуск.
     Чем-то новым в  последнее время была служба в полку:  частые дежурства,
ночные обходы города, командировки в села.
     Это было тревожное и противное новое,  но и оно умирало.  Слишком много
было ужаса кругом,  и  образовалась какая-то  странная привычка к  ужасному,
точно выросли мозоли на том месте души,  в которое падал ужас, и он заменил,
наконец,  жизнь без вреда для души. Смерть, далекая когда-то, теперь подошла
совсем близко, и повсюду мелькали ее зеленые глаза, как листья. Вырос лес из
смерти кругом, и сначала было страшно, теперь покойно ходить по этому лесу и
ждать, когда упадет на тебя твой зеленый лист.
     Бабаев долго думал,  хотел вызвать из  памяти,  что иногда грезится,  -
что-то  бешено-веселое,  брызжущее,  как огненная пляска,  и  ничего не  мог
вспомнить такого. Ничего не было бешено-веселого: было простое, плавное, как
мельничное крыло, и такое же скучное.
     Встал и  оделся,  а  когда одевался,  то по стенам прыгали черные тени,
большие и торопливые.


        "II"

     Гудков закрыл окно из сада,  потом внес сапоги, воду в жестяном кувшине
и самовар.
     Бабаев заварил чай, сел спиной к двери и тоскливо ждал, когда заговорит
Гудков.  Слышал, как он откашлялся, переступил с ноги на ногу, постоял и еще
кашлянул.
     - Давеча, ваше благородие, ребята сказывали, запасных будто отпущают, -
зашелестел он скрипуче, точно осинку сломил. - Правда ли, нет ли...
     - Не знаю, - ответил Бабаев.
     - Капитан Чумаков будто говорили... всех запасных под итог...
     - Не знаю, - сказал Бабаев и подумал: "Теперь об отпуске".
     - Как не увольнят в скорости -  тогда,  ваше благородие, явите божецкую
милость мне в отпуск: никаких силов нет.
     - А  зачем  тебе  в  отпуск?  -  спрашивает  Бабаев  нарочно  медленно,
безучастно.
     - Да как же можно! - удивляется Гудков. - Там же у меня, первое дело, -
хозяйство... зима теперь - дров навозить... Баба опять... требовает...
     - Баба... на что тебе баба?
     - А как же? Баба-то? Чудное дело, ваше благородие! Что я - заяц?
     Бабаев чувствует,  что  все,  что  говорит Гудков,  он  говорит мрачно;
такими же самыми словами он будет говорить и завтра и послезавтра.  То,  что
он  думает,  круто вошло в  эти именно слова и  не выйдет из них,  не найдет
другой формы.  Но  Бабаев знает также,  что по  какому-то  приказу не  может
пустить его в  отпуск,  и,  чтобы отвлечь его от мыслей о  доме,  спрашивает
вдруг о своей собаке:
     - А где Нарцис?
     - У него нос больно способный,  - зло отвечает Гудков, - у хозяйки мясо
с кухни унес, теперь пропал... Бегать начал: сука тут на улице завелась...
     - Со двора не нужно пускать, если сука.
     - Как же, теперь удержишь! - усмехается Гудков, но усмешка мрачная.
     Это чувствует Бабаев, и ему самому хочется уйти и бродить по улицам.
     - Дождь прошел?  -  спрашивает он,  вспоминая,  что шел дождь, когда он
возвращался с дежурства.
     - Дожж?.. Прошел... Дожж не дубина, всегда пройдет, - отвечает Гудков и
снова мрачно.
     Бабаев чувствует,  что к нему вплотную подошла чужая жизнь,  завязанная
хитрым узлом,  и ему она не нужна,  эта жизнь,  и не хочется думать над тем,
как развязать узел.
     - Ну, можешь идти теперь, - говорит он спокойно, но насмешливо.
     Это понимает Гудков. Он снова переступает с ноги на ногу, кашляет.
     - Ну, что же ты? - спрашивает Бабаев.
     - Я,  ваше благородие,  могу, конечно, и сам уехать, самоволкой... Вы в
ответе не будете - случаем спросят...
     Бабаев оглядывается и видит, что Гудков смотрит на него исподлобья, зло
и  грубо;  глаза у него стали совсем черные,  без блеска,  как два бездонных
колодца, в которых уже не отражается небо.
     Гудков стоит боком к нему,  и видно,  какая у него грудь под жилетом, -
выпуклая,  литая,  как  наковальня,  а  лицо все  резное,  как многогранник:
выдались  скулы  двумя  углами,   выпятилась  нижняя  челюсть,   нос  сухой,
ноздреватый.
     Какие-то невидные,  но тяжелые мысли проползли от глаз Гудкова к глазам
Бабаева,  и Бабаеву почему-то вдруг становится жаль своего тонкого профиля и
бледного лица.
     - Хорошо...  Завтра можешь ехать,  -  медленно говорит он,  -  дней  на
пять... Впрочем, можешь и на неделю.
     И, наблюдая искоса за Гудковым, он видит, как тот вздрагивает, подымает
голову, и глаза у него белые от сверкающих слез.
     - Покорнейше благодарим, ваше благородие! - вылепливает из слов Гудков.
     Голос у  него срывается и  дрожит,  но  уже  слышно,  что  это  безумно
счастливый голос,  новый голос для  Бабаева,  и  ему  кажется,  что  сам  он
становится новым: умер и рождается в тысячу первый раз. Плещет что-то теплое
в горле.
     - Тебе далеко ехать,  - говорит он, - можешь пробыть и десять дней... А
если денег на проезд нет - я дам.
     Он не смотрет на Гудкова,  но слышит и чувствует, что тот будто плачет.
Резной,  выпуклый,  с  грудью,  как наковальня,  стоит около косяка дверей и
всхлипывает по-детски влажно и глухо.
     - Ну ладно, ступай! - говорит Бабаев.
     Ему хочется добавить что-то еще насмешливое и  злое,  но он видит,  что
это - прежнее, старое, а он новый, - и добавить нельзя.
     Танцует пламя свечи,  как девочка в желтеньком платьице, и торжественно
гудит самовар, точно далеко где-то звонят к заутрене.
     Почему-то представляется лодка на реке,  серая и  мохнатая,  как ночная
бабочка,  лес с  ландышами,  вечер.  В лесу скит,  и там,  в часовне,  гудят
колокола и поют монахи. Молятся кому-то о чем-то - а зачем?
     - Вечно за вас буду богу молить!  - счастливо выдыхает из, себя Гудков,
и слова его, влажные и яркие, повисают в комнате повсюду, как дождевая пыль.


        "III"

     Дождь прошел, но земля не просохла, и пламя фонарей плавало по лужам на
мостовой  и  рассыпалось мелкими  блестками по  клетчатым плитам  тротуаров,
когда Бабаев проходил по улицам.
     Двигались люди  черными длинными пятнами с  расплывчатыми очертаниями и
потому загадочные,  странные,  как непонятные знаки в древней книге,  тысячи
лет лежавшей в сыром капище.  А смутные массы домов казались страницами этой
книги или свитками, растянутыми по обеим сторонам. Не минутное, не сегодня и
не вчера,  а  что-то страшно старое вползало в  душу Бабаева.  Им,  вышедшим
вдруг из темных недр,  был туго переполнен воздух; теперь оно переплескивало
и вспыхивало то здесь, то там, как волны у мола.
     Старые стояли деревья без  листьев,  старая висела мгла,  и  что где-то
повсюду гремели дрожки извозчиков -  было  тоже старое,  похожее на  гуденье
самой земли.
     Видно было,  как  шли пары -  мужчины с  женщинами,  издали как неясные
конусы,  сцепленные с цилиндрами.  Было похоже на пауков,  куда-то уносивших
мух.  Старо было: так же уносили и пять и десять тысяч лет назад и опутывали
тою же самой липкой паутиной.
     "Что я,  заяц?"  -  все  время вертелись слова Гудкова.  Слова эти были
какие-то бодрые, веселые слова, точно надетая набекрень шапка или вздернутый
нос.
     Совершалось кругом что-то  неистребимое,  что  должно было  совершаться
всегда и  чего  нельзя было  убить никакими войнами и  казнями,  как  нельзя
выпасти траву в степи: от ночных рос вырастает новая трава.
     И дома кругом,  с магазинами,  подъездами,  балконами,  казались только
удобно обставленными спальнями, и таков был смысл старинной книги.
     На бульваре,  куда пришел Бабаев (на том самом бульваре, где два месяца
назад убивали людей), теперь открытом и освещенном газом, гуляли пары. Вдали
они сливались с  купами кустов,  точно эти кусты сошли с  мест и двигались и
говорили что-то (что - было неважно), в чем была только одна мысль, понятная
и без слов и Нарцису и венчику хризантемы.
     Они встретились тут же в  толпе.  Они были незнакомы,  но это и не было
нужно:  лукавый язык фонаря скользнул по их лицам,  когда они встретились, и
слизал с них занавески: на обоих обнажилось одно и то же.
     - Добрый вечер! - сказал он ей.
     - Здравствуйте! - ответила она.
     И пошли рядом.
     Она  была  невысокая,   полная,  в  широкой  пухлой  шляпе  с  перьями;
блондинка; болталось боа на шее.
     - У вас чудные черные волосы! Давайте меняться, а? - сказала она.
     Глядела на него любовно, весело, как на только что купленную в магазине
новую ротонду, и гладила по щекам глазами.
     Неверный свет скользил по  ней,  невысокой,  и  он  все хотел и  не мог
рассмотреть - молода ли она и красива ли: вечером все лица кажутся молодыми,
красивыми.
     - И глаза у вас какие выразительные,  чо-ор-ные... Как бы я хотела быть
брюнеткой!..
     Она помолчала, посмотрела на него искоса, по-птичьи, и закончила:
     - Вообще всякая блондинка желает быть брюнеткой.
     - Вы все пошлости говорите, - серьезно сказал он.
     - О  чем же говорить?  Ну,  говорите вы...  Надо о чем-нибудь говорить:
ведь мы незнакомы.
     - У меня хозяин -  псаломщик, - вспомнил Бабаев, - так у него это иначе
выходит: всякий человек желает быть дьяконом.
     Она рассмеялась немного хрипло и весело.
     - Ну, вот видите! Что у кого болит... Ну, давайте говорить о военных!
     В  сыром воздухе пятна встречных лиц  казались вкрапленными в  черное и
вместе с ним колыхались.  Были и примелькавшиеся лица, те, что всегда одни и
те  же,  неизвестно кто,  но  их  всегда можно встретить:  они стареют еще в
люльке и остаются такими на всю жизнь. Были юные, нежные. Говорили о чем-то.
     Слова мешались в толпе, перепрыгивали от одних к другим, перетирались в
мелкую,  чуть понятную пыль,  но это было неважно для тех,  кто говорил. Все
слова здесь были легкие, как пустые орехи, все одинаковы, никому не нужны.
     - Вы давно служите? В каком чине? - спросила она.
     - А вы,  должно быть,  не здешняя,  я вас не встречал... Вы приезжая? -
спросил он.