у рядом. - Извините,
что я так поздно...
     - Что  поздно?  Десять  часов,  что  за  поздно!  -  покосился на  него
Селенгинский и кашлянул, стряхивая неловкость.
     - И сегодня поздно и вообще поздно...  Можно было бы раньше прийти... -
тверже сказал Бабаев.
     - Ведь смотр был сегодня?  -  спросил Селенгинский, глядя упорно на его
правый погон. - Ну как? Расскажите. Ругался?
     - Кто?..   А,   смотр!..   -   Бабаев   загляделся  на   желтую  лысину
Селенгинского,  вспомнил, что прежде, недавно, она была розовой, мясистой, а
теперь чего-то  жаль  в  ней,  каких-то  четких костяшек,  едва  прикрытых и
пугливых, старых и тонких. - Смотр? - повторил он. - Смотр был, генерал, как
всегда,  ругали и хвалили...  хвалили и ругали, не знаю, чего больше было...
Но командир доволен -  значит,  ничего... - Остановился на секунду и добавил
вдруг: - Сказал, что судить меня будут строго.
     - За что судить? - спросил Селенгинский.
     - За "кукушку", конечно, - улыбнулся Бабаев. Он видел, что Селенгинский
знал,  за что судить, и если спросил, то только затем, чтобы оттянуть время,
и  от  этой маленькой лжи  Селенгинский показался ему  меньше,  ребячливей и
моложе.
     - За "кукушку" некого судить, - вдруг слабо покраснел Селенгинский. - В
"кукушке" я сам виноват... и наказан за это... значит, нечего.
     - Так что суд уже был? - спокойно спросил Бабаев.
     Селенгинский посмотрел на него пугливо и ответил тихо:
     - А конечно, был... что же больше?.. Больше нечего... Судить тут совсем
некого, это они напрасно...
     - А  ведь здесь жутко одному,  -  с усилием перебил Бабаев и оглянулся.
Поглядел зачем-то  во  все четыре угла по очереди,  медленно и  внимательно,
осмотрел потолок,  остановился глазами на  белой двери,  точно подождал,  не
войдет ли кто,  и сказал: - Я вам хотел цветов привезти, да забыл... То есть
не про цветы забыл,  а  приехать забыл...  И  теперь я  из собрания приехал,
случайно...  Не садовых цветов,  а таких, простых... Хотел на лугу набрать и
привезти.
     - Это на гроб мне, что ли? - сузив глаза, глухо спросил Селенгинский.
     - Почему на гроб?
     - А  Троицы  тут  никакой нет,  -  обидчиво ответил Селенгинский.  -  В
лазарете какая Троица?
     - Это правда,  -  сказал Бабаев и  замолчал,  но в  глаза Селенгинского
смотрел ожидающе и благодарно. То, что обиделся Селенгинский, почему-то было
приятно ему:  хотелось,  чтобы  был  прежний Селенгинский,  глупый,  шумный,
вздорный,  а  не этот новый,  со святою старческой складкой над переносьем и
желтизною висков. Почему-то противен был ему и пугал его чем-то новый.
     - Выпили  звонко!  -  сказал  он  преувеличенно развязно,  как  говорят
юнкера.  -  И теперь еще пьют...  Сидят и наливаются...  В макао играют... -
Левую  руку  он  упер  в  колено,  чтобы посадка была  независимой и  лихой.
Зачем-то  нужно было  это,  чтобы была немного запрокинута голова,  небрежно
напряжена грудь,  чтобы было так,  как будто сидит на  лошади и  едет,  не в
поле,  где никого нет,  а улицей,  где,  может быть, смотрят из окон каждого
дома из-за кисейных занавесок и зелени герани, фуксии и лилии.
     Пахло  в   палате  перевязками  -   пахло  потому,   что   здесь  лежал
Селенгинский.  Это был новый его запах,  и отделить его от этого запаха было
нельзя.  И он уже был не капитан - просто старик, раненный когда-то, где-то,
кем-то, и теперь становящийся понемногу прежним стариком.
     - В макашку играют? - улыбнулся он. - Это... занятно!
     Он потянулся и нахмурился вдруг.  Этого не было раньше, чтобы так сразу
менялось у  него лицо:  поднималось и  тут  же  падало -  из  веселого сразу
делалось настороженным и пугливым.
     - Судить будут не потому, конечно, что нужно кого-то наказать за вас, -
медленно сказал Бабаев,  глядя прямо в глаза Селенгинскому,  - а потому, что
вы сами не смели рисковать собой,  а мы все не смели допускать вас до риска.
Вот за что,  а не за то,  что вы ранены... Вы - чужая собственность, чья-то,
их.  - Бабаев махнул рукой в сторону. - Вот поэтому суд... - Он присмотрелся
к Селенгинскому и добавил тихо:  - Каждый - чужая собственность... вы - моя,
я - ваша... Разве не дико это?.. Дико, а сделать ничего нельзя...
     И так как Селенгинский все время смотрел на него искоса, не сводя глаз,
Бабаев улыбнулся вдруг и закончил:
     - А  вы...  постарели как...  борода у  вас отросла...  поэтому и  лицо
изменилось... Пришли бы вот так в собрание - вас бы не сразу узнали, право!
     - Будто?  -  безразлично спросил Селенгинский и  прищурил глаза  (этого
тоже прежде не было -  не помнил Бабаев). - Поэтому и меня должны судить, не
иначе... - не в тон добавил он.
     Он вдруг зевнул безразлично и взатяжку до слез.
     Это почему-то показалось обидно Бабаеву.
     - Вы хотите спать?  Спите,  я пойду,  - сказал он, делая вид, что хочет
подняться.
     - Нет,  нет,  что вы!  - заспешил Селенгинский. - Посидите, пожалуйста,
ведь скучно... Когда-то зайдет мой капитанюга в шашки поиграть.
     - Кто это? - спросил Бабаев.
     - А  начальник лазарета...  Я  его  капитанюгой зову...  Ничего себе...
поговорим иногда... о пятом, о десятом, газеты мне приносит...
     Селенгинский все время полусидел-полулежал на высокой подушке, и сквозь
белую рубаху видна была его грудь и золотой крестик на ней.
     - Ходите? - спросил Бабаев.
     - Я-то, хожу ли?
     - Да... встаете?
     - Ковыляю на костылях... Вот он, костыль, видали?
     Селенгинский указал его  пальцем,  и  только теперь Бабаев увидел около
койки  грубо сработанный белый костыль и  представил,  как  ползет с  ним  и
стучит им по полу Селенгинский.  Странно стало! Бегал когда-то Селенгинский,
как коза,  теперь ползает на деревяшке.  "Это я  сделал!"  -  вдруг вспомнил
Бабаев, и почему-то захотелось надеть фуражку, встать и незаметно уйти, и не
оборачиваться,  если будет звать Селенгинский,  -  открыть двери, сбежать по
лестнице и выйти на площадь. Тот солдат у ворот должен так же дремать, как и
прежде, и не слышать.
     - Нда...   костыль...   Прочный  костыль!   -  сказал  он,  внимательно
вглядываясь вниз,  в  белую жердь.  Зачем-то потрогал костыль носком сапога,
прислушался,  как  он  стукнул,  и  почувствовал вдруг,  что  начинает слабо
краснеть вдоль щек.
     - Прочный,  собака, - шутливо отозвался Селенгинский. - Пробовал я было
без него пройтись,  да нет,  все как-то не того... с ногами не слажу! Одна и
хочет ходить,  да не может,  а другая и может,  бестия,  да не хочет...  так
ничего и не выходит.  На костыле-то марширую... только что к церемониалу еще
не гожусь...
     Опять  улыбнулся  и  опять  потух,   точно  открыл  какую-то  крышку  и
захлопнул.
     - Вы женаты? - почему-то спросил Бабаев.
     Селенгинский повернулся к  нему,  улыбнулся  длинно-длинно  и  криво  и
ответил, искрясь и остывая:
     - Вона!  Тоже еще...  Когда мне было жениться?..  Некогда все было! - и
подмигнул левым глазом.
     Только четыре койки было в палате, и палата была небольшая, квадратная,
с  каким-то  строгим,  желтым полом и  белым брезентом вдоль него от двери к
двери.  Тихо было везде -  и вдоль стен,  и за стенами,  и за дверями, точно
где-то нарочно ловили и поймали тишину, привезли вот сюда и здесь заперли, и
другую тишину,  тоже пойманную вслед за первой,  приставили снаружи к окнам,
чтобы ее стеречь.
     Уголок газеты заметил Бабаев на койке Селенгинского: должно быть, упала
на пол, когда он поднялся на локте, и теперь белела одним углом.
     - Газету читали? - спросил Бабаев.
     - Да... капитанюга же мой... доставляет... - точно конфузясь этого, как
какой-то  слабости,  ответил Селенгинский и  передернул губами.  Потом вдруг
опять стал серьезным и добавил:
     - Отчеты о войне вот печатают... список убитых... интересно... Один мой
товарищ убит...  капитан Вернигора...  знаете ли,  товарищ-то какой! Учились
вместе...  Подполковника получил - поехал туда, - а я и не знал, что поехал,
- там где-то и убили...
     - Никого не убивают,  -  вдруг сказал, нахмурясь, Бабаев. - И молния, и
пуля...  вздор все  это!  Никого не  убивают...  Просто,  умирают люди...  А
женщины беременеют и рожают, беременеют и рожают...
     И показалось Бабаеву вдруг так ясно это, что нет насильственной смерти,
что всякая смерть -  насилие,  значит,  нет насилия в смерти.  Поэтому стало
как-то легко,  точно что-то трудное, что нужно было поднять, поднял, взвалил
на плечи и понес.
     Видел,  как пригляделся к нему Селенгинский,  и повел губами вбок.  Губ
этих незаметно было под  усами,  но  они  чувствовались,  чуть насмешливые и
знающие что-то.
     - Молодой  вы,   а  какой-то  такой...  -  начал  было  Селенгинский  и
остановился. - Вы меня простите, старика; я когда молодой был, так совсем не
такой...
     - Какой же? - спросил Бабаев.
     - О,  я-то!  Живой был,  как прямо...  как арбуз спелый:  не дави, а то
тресну! - Селенгинский поднял брови и показал вдруг молодые, свежие глаза, и
нос  у  него  вдруг  оказался  молодой,   чуть  вздернутый,  правильный,  не
перегруженный годами. - Когда танцевал, бывало, так всех барышень, всех дам,
какие бывали на  вечере,  всех переверчу...  Куда!  Прыти у  меня на  десять
лошадей хватило бы...  Дуром прошло все, это правда, дуром - ну, да я ведь и
не жалуюсь,  это я  так только к  слову сказал...  -  Он помолчал и  добавил
вдруг:  -  Вернигора,  Аким  Вернигора...  Васильевич,  кажется...  Хороший,
знаете, был малый... В проруби, бывало, зимой купался, чудак был...
     "А что,  если я скажу ему,  что нарочно в него целил тогда,  знал,  что
попаду,  и попал?  -  беспокойно думал Бабаев.  -  Вдруг скажу, а он скажет:
забудем об этом, я сам виноват, или что-нибудь такое скажет, - что тогда?" -
с испугом подумал,  точно этот другой,  лежащий теперь на койке, оскорбил бы
его тем,  что простил. "А на суде? - вспомнил он, что будет суд. - На суде я
скажу все, как было, и все равно уже будет, как найдут, виноват я в этом или
прав, на суде скажу, а ему нет..."
     Потом  ощутил  строгую тишину  за  окнами  и  запертую тишину здесь,  в
палате, все безразличное и мертвое, что было кругом, и добавил твердо: "Да и
на суде ничего не скажу!"
     Подошло  что-то  тугое  к  рукам  Бабаева,  так  что  захотелось что-то
сдавить, сломать... побороться с кем-нибудь на поясах и кинуть этого кого-то
наземь.
     А Селенгинский говорил о Вернигоре.
     - Бутылку сильнейшего коньяку выпивал за присест и ни черта!..  Хоть бы
кто-нибудь заметил, что выпил: никто не замечал. Такой был чудак.
     - И в "кукушку" играл? - улыбнувшись, спросил Бабаев.
     - О да!  Запевало был...  Самый заглавный Антошка он и был,  - оживился
Селенгинский.
     - И убит все-таки? - жестко спросил Бабаев.
     - Что же...  их много ведь убито... не он один... Станешь читать список
- от одного списка рябь в глазах.
     - И  вам их всех жалко или только одного этого,  Вернигору?  -  спросил
Бабаев.
     Он  исподлобья,   чуть  насмешливо  глядел  на  Селенгинского,  на  его
обтянутые скулы и  морщинистый лоб.  Не  знал,  что он  ответит,  и  не ждал
ответа,  просто любовался тем,  что  такой  вопрос задал и  что  вот  теперь
движутся его скулы и  ершится лоб.  И  Селенгинский не  ответил.  Он  сделал
какое-то заметное усилие всем лицом и сказал:
     - От Лободы недавно письмо получил.  Пишет, что полк хороший, товарищи,
весело...  Роту ему там дали...  Парень такой, что ему везде хорошо, куда ни
кинь... хоть в колодезь.
     - А из нашего полка у вас кто-нибудь бывает? - перебил его Бабаев.
     - Бы-ва-ет ли?..  -  зачем-то досадливо растянул Селенгинский и  быстро
отрубил:  - Никто не бывает. В первое время бывали, теперь нет... - Помолчал
и добавил: - Кому охота в лазарет ходить?.. И полк чужой... Кабы полк свой.
     Огонек свечи колыхался:  все убегал куда-то  кверху.  Свет от  него был
какой-то просеянный,  жидкий, и в этом свете купалась голова Селенгинского и
тоже колыхалась как-то снизу вверх.  Но глаза были по-охотничьи внимательны,
и  Бабаев видел это.  Он  пробовал отводить от  него  свои глаза,  оглядывал
стены,  окна,  печь в углу -  круглую,  с медной дверкой,  - но все-таки все
время чувствовал его,  как что-то острое,  как гвоздь в  сапоге.  Чувствовал
каждую линию его  низко остриженной,  лысой спереди головы,  изворот ленивых
плеч,  пальцы руки и  тень под  этими пальцами -  узенькую,  кривую;  ощущал
гладкое  полотно  его  рубахи,  холодок железа  в  его  койке.  Потом  опять
встречался с  ним  глазами,  и  чем  больше смотрел,  тем яснее казалась его
ненужность,  тяжесть,  точно глотал его,  и  он застрял где-то в глотке,  ни
взад, ни вперед, и избавиться от него трудно: вот он лежит, смотрит и ждет.
     "Внизу,  в  солдатских палатах,  теперь спят  уже,  -  думал Бабаев,  -
дальше,  за площадью,  в городе, тоже спят... может быть, и не спят - живут,
но это не то,  это чужое,  не важное:  только вот это, что здесь, - важно...
Эта  круглая голова,  жилы  на  шее,  костяшки пальцев...  койка эта,  белые
стены...  и зачем здесь горит свечка -  тоже важно...  Если бы не было здесь
Селенгинского, с площади не видно было бы даже, есть ли здесь окна..."
     - Так что вам...  вы не обижены,  что я пришел?  -  запнувшись, спросил
Бабаев.  Не  знал,  зачем спросил,  только чувствовал,  что  куда-то  пойдет
сейчас, закрывши глаза, и что ему все равно, куда он пойдет.
     - Вам-то можно бы было и раньше прийти, - не поворачивая к нему головы,
медленно сказал Селенгинский.  Может быть,  так  просто сказал,  -  конечно,
нужно было раньше прийти -  ведь он его ранил, - может быть, ни о чем больше
и  не  думал Селенгинский,  но Бабаева точно ударило хлыстом между глаз.  Он
заметил вдруг,  чего  не  видал прежде:  плоское ухо  Селенгинского и  пучок
белесых волос в нем,  косые пятна света на его рубахе, рыжее одеяло, как оно
завернулось углом и обвисло,  как слоновье ухо... И еще что-то такое - мысли
под черепом Селенгинского, темные мысли, которые прояснятся сейчас, вспыхнут
сейчас все,  если он скажет... Только теперь и нужны ему, а больше никогда и
ни на что не нужны,  только теперь,  -  скажет,  и больше уже не будет в нем
Селенгинского.
     - А вы помните,  - начал он, почему-то хрипло, - как... - Он кашлянул и
добавил:  -  Как вы в меня стреляли... один, когда я крикнул вам, что жив?..
Так около виска и вмякла пуля...
     Бабаев слышал ровный шум  в  голове,  как прибой:  подплывало откуда-то
снизу и  било вверх толчками.  От этого темнело в  глазах,  и на собственных
руках не слышно и не видно было пальцев.
     Но  глаза  Селенгинского видны  были:  встревоженные,  раздвинувшиеся в
стороны,  с  серыми  ободками около  зрачков и  с  редкими,  чуть  заметными
ресницами. И видно было, как все застыло в нем, отчеканилось вдруг.
     - В вас?..  В вас я не стрелял!  - сказал он раздельно, округляя каждое
слово.  - Я взял на четверть выше вашей головы... вот так! - Он отмерил пядь
на  своем одеяле и  долго держал так и  смотрел попеременно то на нее,  то в
глаза Бабаеву. - Вот так, на четверть, - сухо повторил он.
     - В темноте? - дрогнул губами Бабаев.
     - Что в темноте? - не понял Селенгинский.
     - Это в кромешной темноте вы отмерили пядь?
     - По голосу, - коротко ответил Селенгинский.
     - А если бы я присел, когда крикнул, и тут же бы поднялся, тогда что?
     - Я ваш рост помнил тогда... поэтому и взял выше головы.
     - Вы были... пьяны тогда, - зло сказал Бабаев.
     - Нет, - мотнул головой Селенгинский, - навеселе, но не пьян.
     - Наконец,  рука могла бы дрогнуть,  и  конец!  -  последнее,  что мог,
высказал Бабаев.
     - У меня? Рука дрогнуть?.. - Селенгинский удивленно поднял брови... - Я
в туза пулю в пулю вгоняю...  На двенадцать шагов в копейку бил!.. Что вы?..
Все призы в полку выбивал...
     Бабаев смотрел на  него  долго и  открыто.  Ничего не  говорил,  только
впитывал его  глазами,  и  показалось ему,  что в  нем самом ослабло что-то,
какая-то  тугая пружина,  что он  стал ниже и  мягче,  точно вынули из  него
ребра.  Селенгинского он видел теперь всего,  вместе с  его койкой,  с рыжим
одеялом,  с  костылем  внизу  около  табурета,  -  все  это  теперь  было  -
Селенгинский,  все было неподвижное,  застывшее,  как две тишины: здесь и за
окнами.  У  него в голове звенело что-то,  но мысль,  отчетливая и одинокая,
лепилась там,  одевалась в слова,  чтобы выйти наружу: нельзя выходить мысли
неодетой. И Селенгинский дождался.
     - Это я  стрелял в  вас по голосу,  но выше не взял...  взял ниже...  -
глухо сказал, наконец, Бабаев.
     - А-а... - выдохнул из себя Селенгинский и сел.
     Бабаев еще не опомнился от звука своих слов,  но заметил, как метнулась
над рыжим одеялом белая рубаха Селенгинского и как рука его, левая, впилась,
раздувши синие жилы, в железо койки, а колено одной ноги поднялось, и колено
другой вышло вперед,  готовое сбросить на пол тяжелые ступню и голень;  лицо
его стало бледным.
     Бабаев встал.
     - На колени! - вдруг крикнул Селенгинский.
     - Что? - переспросил Бабаев, почувствовав, что сразу окреп и что костей
и  напряженных мышц в  его теле стало вдруг больше,  чем когда бы то ни было
раньше.
     - На колени! На колени! - кричал Селенгинский.
     Правая рука у него крупно дрожала, сжимаясь в кулак. Глаза побелели. Ни
одной морщины не осталось на лице - так показалось Бабаеву.
     - Зачем на  колени?  -  медленно спросил он.  -  Вы меня по лицу хотите
бить?.. Для этого и кулак сжали?
     - Да,  да!..  Бить!  По морде!  Бить!  Избить!  В кровь!.. На колени! -
исступленно кричал Селенгинский.
     - А!  Так?..  -  сказал Бабаев,  отступая.  - Это вы напрасно! Меня еще
никто не бил!
     Голос его срывался,  никак не  мог найти настоящих нот.  Он видел,  как
Селенгинский нагнулся,  скорчившись,  за костылем и сопел, и зачем-то спешил
досказать то, чего не успел сказать:
     - Ведь не убить же я вас хотел,  в самом деле,  что вы? Я не знаю, чего
хотел... может, царапину сделать...
     - Ца-ра-пи-ну? - хрипло мычал внизу между койками Селенгинский.
     - Да,  царапину!  А что же?  Убить вас хотел,  что ли? На что вы мне? -
овладел и голосом и собой Бабаев.  -  Может быть,  хотел, чтобы около вашего
виска пуля также в дерево вмякла...
     - Царапину?..
     Селенгинский уже достал костыль. Он сидел теперь на койке совсем новый,
дрожащий и страшный.  Костыль он упирал в пол, чтобы на нем подняться, но он
скользил.  Сопя,  он упер его в  ножку соседней койки,  с которой только что
встал Бабаев,  но койка отодвинулась вбок,  загремев. И видно было, что нога
его болела, и от боли он передергивал лицом и мычал.
     Отодвинувшись еще на шаг,  Бабаев стоял и ждал - вот встанет на костыле
Селенгинский и пойдет к нему.  Лихорадочно думал и все-таки не знал,  что он
тогда сделает.
     Но  Селенгинский не мог подняться.  И  Бабаев увидел вдруг,  как быстро
перехватил он этот белый,  недавно оструганный костыль,  поднял его за конец
правой рукою,  отмахнул назад... Бабаев отскочил, но костыль все-таки ударил
его подлокотником в спину и загрохотал, упавши на пол.
     - Вот! - выдохнул Селенгинский.
     - Вот!  -  в тон ему крикнул Бабаев,  хватая с полу костыль.  Он быстро
оглядел его, заметил черный сучок посередине, поставил наклонно на пол и изо
всей силы ударил ногой против сучка.  Костыль затрещал и сломался.  - Вот, и
вот,  и вот!  -  сквозь зубы выпускал Бабаев,  доламывая костыль. - Вот мы и
сквитались, старик! - договорил он и, не оборачиваясь, чуть шатаясь, пошел к
двери.
     - Держи его! Держи его! - кричал сзади его Селенгинский и топал по полу
здоровой ногой.
     Солдат какой-то, заспанный, белолицый, в одном белье, выглянул из двери
и столкнулся с Бабаевым,  когда он выходил на лестницу. "Это нелепо!.. Зачем
он кричит?" - думал Бабаев дрожа.
     Еще какой-то солдат,  может быть,  фельдшер,  на бегу на