с  исправником
Журбою и советником правления Гресевым.
     Шестьдесят человек его солдат,  с ружьями и боевыми патронами,  ехали в
двух товарных вагонах сзади.


        "II"

     Ночь была месячная, поле - белое.
     Сквозь окно  в  вагон влетали четырехугольные клочья этой ночи,  мигали
растрепанными косицами четких  деревьев,  пятнами  изб,  каплями  огоньков и
расплывались в желтой мути свечей, прикрытых коленкором.
     Поезд качался,  стучал и  скрипел,  точно сверлил черную дыру в светлой
ночи, как большой коловорот в чьих-то свирепых, спешащих руках.
     Бабаеву, мерно качавшемуся вместе с поездом, чудилось, что наверху, над
крышей,  как поднявшаяся щетина,  частые и острые, сверкают-блекнут стальные
вывихи винта,  вгрызаются, гложут, плюют опилками, стружками... раз-два-три,
раз-два-три, раз-два-три... дальше, глубже...
     На узком погоне Журбы желтели две звездочки:  всех было три, но третьей
не  было  видно.  Погон  был  яркий,  заметный;  масса лица  казалась лишним
придатком к  этому  погону.  Но  именно она,  эта  смутная масса,  жесткая и
плотная днем,  теперь мягкая,  как совиное крыло,  отрывала от себя то,  что
слышал Бабаев.
     - Вы думаете, кто их настроил? Евреи, уверяю вас, - все евреи.
     Слова были какие-то закругленно-вялые и скучные, как телеграфные столбы
в  поле.  Почему-то  стыдно было,  что в  этой толстой,  коротко остриженной
голове только одна и  такая убогая мысль,  плоская,  как  стоптанная подошва
сапога.
     И  плечо его под погоном,  широкое,  без складок на мундире,  казалось,
думало то же, что голова и короткие ногти пальцев.
     Курил. Тяжело сопел и кашлял, как в рупор.
     Звучно плевал на  пол  и  растирал сапогом.  А  на  сапоге были скучные
полоски невытертой грязи.
     - Мужик...  мужик у нас ребенок... - говорил Журба. - И он не избалован
- нет!  Разве сам он на такое дело пойдет?  Никог-да! Я знаю!.. Притом же он
религиозен.
     Журба подумал немного, сплюнул и решительно добавил:
     - Я сам мужик!  Вы думаете,  кто?  Мужик, нисколько этого не стесняюсь.
Поэтому я знаю!
     - У  вас хорошее сукно на  мундире,  -  зло улыбаясь,  скрипуче выдавил
Бабаев.
     - Что-с? - нагнулся исправник.
     - Сукно у вас хорошее... Почем платили?
     Бабаев двумя тонкими пальцами гадливо взял полу его мундира.
     - Вот уж не скажу вам, ей-богу! - засопел и качнулся животом. - Веселая
штука!.. Не то шесть, не то семь рублей... не скажу.
     - А может, дареное?
     - По всей вероятности, дареное, по всей вероятности!
     Он звучно рыгнул,  прибавил "тека",  вышло "аптека", и вдруг захохотал,
просто,  во весь голос,  как хохочут лошади.  Лошади,  должно быть, хохочут,
когда ржут.
     Гресев лежал в  соседнем отделении наверху,  и  было видно его  спину в
черной тужурке,  спину узкую,  в чем-то уверенную и жесткую. Вот повернулся,
показал лысый покатый лоб  и  белесый ус,  завитой колечком,  и  бросил вниз
Журбе:
     - Черт! Зареготал! Чего регочешь? Спи!
     Он был на "ты" с Журбою.
     - Ваня,  ты меня извини,  голубчик!  Уж больно смешно мне,  младенцу: я
ведь сам во дни оны поручиком был, а они на меня так косо смотрют!
     Журба намеренно старательно вытянул это "смотрют" и засмеялся снова.
     Потом спохватился, опасливо взглянул на Бабаева, погладил его по колену
рукою:
     - Ну,  я  не  буду больше,  шабаш,  сплю!  Вы на меня,  на дурного,  не
серчайте...  Я  ведь вон какой:  у меня мужики усадьбы жгут,  а я -  пей мой
квас, клюй мою малину... Степенности никакой нет... Младенец!
     Он снял с себя и повесил мундир и шашку,  подстелил под голову шинель и
лег.  Лег тяжело и грузно,  ничком.  Темная рубаха,  синие шаровары, сапоги,
толстая голова -  все слилось в  одно и  не  делилось.  На  полосатом диване
лежала темная масса, кряхтела и дышала как-то сразу вся - и толстая голова и
сапоги.
     Бабаев смотрел на него и думал: "Вот лежит Мамаево побоище".
     Раз-два-три,  раз-два-три!  -  поспешно сверлил черную дыру поезд. Было
жарко в вагоне,  пахло краской.  Шнур револьвера давил шею,  боевой ремень -
бока, так что тело казалось повешенным на двух гвоздях сразу, но раздеваться
почему-то  не хотелось.  Противно было,  что эти двое,  Гресев и  исправник,
ехали на какое-то еще неясное, но уже жуткое дело и могли спать.
     Узкая  спина  Гресева въелась в  глаза,  как  запах  горчицы.  Хотелось
подойти и вздернуть его, как бумажного паяца за ниточку.
     Бабаев встал  и  прошелся по  вагону и,  всмотревшись в  лицо  Гресева,
увидел, что он не спит.
     Что у него были белые глаза,  это он видел раньше, днем, теперь один из
них, левый, блестел, как стеклянный, вглядываясь в него, Бабаева.
     - Это хорошо, что вы не спите... - подошел к нему вплотную Бабаев.
     - Хорошо?  Почему хорошо?  Тоже сказали!..  Ночь - спать надо! - хрипло
обрубил Гресев.
     Бабаев смотрел на его лоб и  думал:  "Под этой гладкой костяшкой у него
должны быть совсем другие мысли,  но вот он их не сказал и не скажет, потому
что он в  форменной тужурке с  петлицами.  С  ним нужно говорить в бане и не
здесь, в России, а где-нибудь в Будапеште, в Константинополе..."
     - Как вы думаете, роты для них довольно? - спросил он снова.
     - Роты? Для них? Взвода довольно.
     - Кажется, тысяча душ в селе?
     - Тысяча триста душ в селе - ну и что же? И взвода довольно... Ведь это
сволочь, животные!
     - Однако усадьбу сожгли?
     - Сжечь не трудно:  зажег -  и горит. Построить трудно, а сжечь и баран
может... Пятилетки, когда курить учатся, целые села жгут. Тятеньки их начали
усадьбы жечь, уверены, что безнаказанно, - посмотрим! Пусть разуверятся.
     - Значит, мы правы?
     - Как правы?
     - Мы правы, что едем их усмирять?
     - Ого!  Вы  тоже...  пуд сомненья!..  Да  ведь они всю культуру сметут,
дайте им  волю,  -  новые гунны,  только землицу оставят...  Наберут земли в
руки,  в ноги, в зубы... с головой вкопаются в землю и будут эту самую землю
жрать,  как черви!..  Что им  нужно больше?  Им  Пушкин нужен?  Им картинные
галереи нужны?  Водка нужна -  вот  вам  и  вся  культура!  Психика рогатого
скота... Мужики, волы, бараны и прочий рогатый скот... Помню, когда учился в
гимназии,  у  нас был чех-латинист,  тот так и  объяснял нам слово "мужик" -
по-коровьи.  Гонит человек скотинку; скотинка "му-у", а он ее сзади прутиком
"дзик",  отсюда и  слово "мудзик",  мужик то есть...  А "революция" значило:
"рев на улице"... Не совсем точно, но, черт его возьми, почти что правильно!
     Гресев чуть засмеялся,  приподнялся на  локте,  и  стало видно все  его
длинное, безбородое лицо с мясистым подбородком.
     - Вы - собственник? - спросил он Бабаева.
     - Я?  Нет...  -  ответил Бабаев и  тут же вспомнил свою усадьбу,  дом и
голубятню - все, за что лавочник Черноиванов давал восемьсот рублей.
     Стало странно,  что он забыл об этом и  солгал этому белому с уверенной
спиной, но не хотел поправляться.
     И тут же вспомнилась зима и какая-то маленькая речонка внизу под горою.
Только что застыла,  и  лед гладенький,  скользкий и прозрачный,  дно видно,
зеленую траву на дне, над желтым песком.
     И почему-то давно забытое теперь вспоминалось, как на этот лед высыпала
орава  деревенских ребят  с  дубинами-колдашами и  глушила рыбу.  Рыба  была
маленькая -  пескари, уклейки, окуньки, - и видно было, как она таилась подо
льдом между травою...  Над нею по  льду били колдашами.  На  льду вспыхивала
радуга. "Орел!" - кричали ребятишки... Рыбу вытаскивали рукой через пробитую
дырку и  тут  же  ели,  сырую,  чуть  прожевавши.  Запивали водой из  речки,
растянувшись над прорубью.
     Вспомнился и  свой  колдаш  -  ветловый,  с  колечками на  коре;  делал
Фома-конюх, русявый с веснушками.
     В  этой  же  речонке утонула как-то  в  летнюю жару  старая слепая коза
Малайка, и другая старая, нянька Маврушка, над нею плакала.
     Гресев говорил что-то,  но уж был противен его голос,  и было почему-то
не важно,  что он скажет,  а  важна маленькая речка без названия,  пескари и
ребята  в  латаных белых  полушубках,  с  льняными косицами из-под  шапок  и
светлыми глазами...  Там  теперь зима,  и  опять застыла маленькая речка,  и
новые ребята с колдашами глушат рыбу и глотают ее сырою, чуть прожевавши.
     А Гресев говорил, что без святого права собственности нет культуры.
     - Будем смотреть на человека,  как на дерево...  - чеканил он. - Дереву
нужна земля -  без земли для корней нет дерева, без земли нет и человека. По
истории,  все войны из-за земли... прекрасно! Для культуры нужна территория;
значит,  ее нужно занять -  значит,  война... И народ вам нигде и никогда не
отдаст землю даром,  нигде и никогда,  это -  факт!..  Мужику тесно - мы это
знаем. Мы ему дадим землю - из правой руки переложим в левую, но он ждать не
хочет,  он войну начал, шуйцу на десницу поднял! Хорошо! Война так война! Мы
ему покажем войну!
     Гресев совсем сел,  поднявшись на  месте и  свесив вниз  ноги  в  узких
ботинках.  Одну  ногу заложил за  другую и  колено обхватил руками;  толстые
перстни с рубинами блеснули на пальцах.
     Но Бабаев едва расслышал его слова.
     Белая ночь вошла в душу плотно, от края до края, и не эта ночь за окном
вагона,  а другая, из снега и неба. Тоже детство. Балкон, и снег на балконе.
Через стеклянные двери видна деревня - небольшая, всего двадцать дворов, а в
поле черные на снегу волки,  как кочки.  Через двери слышно,  как воют, и от
этого жутко.
     Он вздрогнул.
     - Что вы? - спросил Гресев.
     - Странно говорить -  что вспомнил!..  Знаете ли, волки... - конфузливо
придвинул к нему лицо Бабаев.  - На снегу, да особенно с вышки, их бог знает
откуда видно...  Да...  воют...  Это в  детстве было;  я тогда в деревне,  в
усадьбе жил... Вы не видали, как волки воют? Вот так, на задних лапах сидят,
морду кверху,  как собаки...  И  воют...  Не  пойму никак,  почему вспомнил.
Деревушка,  знаете ли,  голь  -  видно,  как  стропила торчат;  крыши лошади
съели...  Да...  сидят, воют... А кругом везде снег, белый-белый, по оврагам
синий... холод...
     Он пожал плечами.
     - Да-а... Это далеко отсюда? - неизвестно зачем спросил Гресев.
     Он  нагнул  голову,  вгляделся.  Встревоженные  глаза  промелькнули  по
Бабаеву.
     Бабаев молчал.
     - Вы бы легли...  - посоветовал Гресев. - Еще две станции ехать: может,
уснете.
     - Нет,  не усну!..  -  улыбнулся Бабаев;  поглядел на гибкие пальцы над
коленями и отошел.
     Гресев лег.
     Раз-два-три, раз-два-три! - сверлил поезд. Вагон качался. Журбы не было
видно, но было слышно зато, как он храпел во сне, и казалось, что поезд стал
тяжелее от этого храпа и шел медленней, едва волочась по рельсам.
     Начало болеть над  левым  виском.  Грезилось.  Представлялись волосатые
огромные ноздри на  плоской голове.  Голова уходила куда-то,  но  оставались
ноздри,  круглились,  втягивали что-то.  Были огромные, могли втянуть все: и
поезд, и ночь, и Новопавловку, и маленькую деревушку в двадцать дворов.
     И  они  втягивали,  втягивали.  Вот уже остались -  одна черная пустота
кругом и ноздри.
     Журба потянулся на диване, крякнул.
     Слышно, как трубит он Гресеву снизу:
     - Ваня, а Ваня! Что я тебе скажу-то!
     - Ну? - спрашивает Гресев.
     - Знаешь,  мне чтой-то п-пи-ить хочется!..  -  Зевает. Скребет в голове
пальцами, как будто трещит в костре сухой хворост.
     Коленкоровая занавеска над  фонарем  неровно  колышется,  а  из-за  нее
желтый огонек свечи, точно змеиное жало, покажется, засмеется и спрячется.
     Откуда-то  извне,  может  быть,  от  этого  огонька,  в  голове Бабаева
зажигаются, как свечки перед иконой, все ровные и четкие, спокойные мысли:
     "Мужиков едут усмирять они,  Гресев с Журбою, но буду усмирять я. И они
так уверены и спокойны именно потому, что я еду с ними, рота солдат и я. Для
них не важно,  кто я  и  что думаю,  и  не важно,  что думает каждый из роты
солдат.  Нас  нет.  Есть шестьдесят винтовок и  при  них офицер -  человек с
золочеными погонами на  серой шинели...  Но  он  может забыть вдруг уставы и
ничего не делать - стоять и смотреть. Тогда что?"
     И ядовитая насмешка,  лукавая,  как эта занавеска над фонарем, дунула и
затушила все огоньки-мысли.
     Опять показались волосатые ноздри, втянули все кругом до пустоты.
     Бабаев взглянул на заснувшего снова Журбу и  однообразно подумал:  "Вот
спит Мамаево побоище".
     Заболела голова и над правым виском,  в одной ощутимой точке. Боль была
тонкая,  невнятная,  точно кто-то приставил к  этому месту буравчик,  слегка
надавил и вот сейчас начнет сверлить, глубоко, до середины мозга.


        "III"

     Остановились.
     - Выходи из вагонов!.. - крикнул Бабаев.
     С  заспанными,  отекшими лицами,  сбитыми  набок  и  смятыми фуражками,
низенькие и сутулые, как груши с дерева, сваливались с вагонов солдаты, и от
них засерела платформа.
     Подтягивая на ходу мешковатые,  длиннорукавые шинели, оправляли вещевые
мешки, стучали винтовками.
     - Р-равняйсь!
     Бабаеву казалось, что его команда рассыпалась по платформе безучастная,
как свинцовая дробь.  Утро было хмурое,  сырое, воздух плотный, голос чужой;
он  скомандовал это по привычке,  не думая о  солдатах,  но они задвигались,
заспешили.
     На  правом фланге прочно стали  два  невозмутимых хохла из-под  Ромен -
Осипчук  и  Бондаренко;   к  ним,   поспешно  заворачивая  правыми  плечами,
пристраивались ряд за рядом другие,  серые,  мутные.  Трое отошли в  дальний
угол  пить воду и  теперь бежали,  звонко стуча сапогами и  на  бегу вытирая
губы.  Слышно  было,  как  звякала,  раскачавшись,  брошенная ими  кружка на
железной цепи.
     Фельдфебель Лось, круглый, похожий на шляпку гвоздя, махал перед кем-то
рукою,  что-то  говорил,  не  было слышно;  а  впереди молодцеватый взводный
первого взвода Везнюк привычно равнял и подсчитывал свой взвод:
     - Первый,  второй, третий... затылок!.. пятый, шестой - прячь винтовку!
- седьмой неполный...
     Бабаев видел,  как сбоку в дверях вокзала толпилась кучка станционных -
несколько бледных пятен,  смотрящих на него в упор.  Они были враждебны ему,
он знал,  и это его заряжало. От них шла к нему ненависть - от бледных пятен
в  дверях;  а  от этой ненависти становилось тесно и скучно,  и выступала на
теле дрожь.
     - Смир-рно! - гаркнул он во весь голос.
     Шеренги замерли.
     Бабаев пошел вдоль фронта.  Шел  и  считал четкие шаги.  Всматривался в
мутные лица над серыми шинелями - круглые, молодые, заспанные...
     Чувствовалась какая-то  насмешка  сзади,  там,  где  остались в  дверях
бледные  пятна.   Хотелось  сказать  что-то  солдатам,  объяснить  им,  этим
шестидесяти  дрессированным  парням  в   шинелях.   Но   уперлись  глаза   в
левофлангового понурого,  подслеповатого, и с какою-то непонятной ему самому
злостью Бабаев ударил его кистью руки по подбородку и крикнул:
     - Морду подыми выше... ты, холуй!
     Фамилия у солдата была неприличная, и когда он обращался к нему в роте,
то обыкновенно добавлял:
     - Ты,  фамилию  которого нельзя  назвать  в  обществе!..  -  Теперь  не
добавил.
     Вспомнил,  что полагается осмотреть патроны, чтобы потом не отвечать за
небрежность, и крикнул:
     - Открыть подсумки!


        "IV"

     От станции до Новопавловки было восемь верст полями.
     Гресев и  исправник ехали в таратайке шагом,  чтобы не обгонять солдат.
Бабаев шел с ротой.
     Снегу не  было,  но  стояла какая-то  холодная жуть во всю вышину между
землей и небом, и под ней окаменели и сжались кочки на дороге.
     За межами и неглубокими балками прятались,  уходя,  узкие клочки полей;
казались серыми платками,  слинявшими от  времени.  И  небо над  полями было
сплошь линючее, старое и тяжелое, пропитанное землей.
     Таратайка ехала впереди, гремела пустым ведром; сзади надвигалась рота;
и  это  сжимало.  Небо  желтело.  Солнце проползало где-то  вдали  от  него,
упираясь в него только лапами длинных лучей.
     Было  тоскливо.  Строгими пятнами колыхались форменные фуражки Журбы  и
Гресева.  У  Гресева она была с  черным бархатным околышем и казалась куском
парчи от дешевого гроба...
     - Песенники, вперед! - не выдержал Бабаев.
     Выскочил Везнюк,  другой белобрысый солдатик с  рябым  лицом,  третий -
чернявый...
     - Полшага! - скомандовал фельдфебель.
     Везнюк сдвинул набок фуражку,  откинул голову, сморщился и пронзительно
высоко бросил в жуткое небо:

                Эх, выезжала Саша с Машею гулять
                Д'на четверке на буланых лошадях...

     Рота подтянулась,  взвизгнула вся,  как один,  сжалась,  засвистела,  и
далеко по полю, обогнав таратайку, засверкали, изгибаясь, упругие слова:

                Эх, эх, три-люли-люли-люли!
                Д'на четверке д'на буланых лошадях!..

     Гресев поднялся, испуганно замахал руками.
     - Ваше благородие, не велят... - наклонился Везнюк к Бабаеву.
     - К черту, не велят! Пой! - крикнул Бабаев, и по лицу его прошли пятна.
     Рота пела...
     Там,  где над мелкой степною речкой был перекинут деревянный мост, а от
него направо и налево закраснели берега, обросшие лозою, остановился Гресев.
     - Господин поручик, на минутку!
     Бабаев подошел.
     - Что?
     - Пели вы,  конечно,  напрасно...  - бледно улыбнулся Гресев. - Но если
это для возбуждения воинского духа так полагается, - пусть, только дальше не
пойте,  прошу покорно.  Все село разбежится,  тогда лови...  Нехорошо,  сами
знаете... Кстати, прикажите им нарезать розог.
     Гресев сказал последнее вскользь, как будто это и без слов было понятно
и просто,  как будто только затем и текла тут вольная степная речка и рос на
ней лозняк, чтобы когда-нибудь он приехал сюда на таратайке и сказал это.
     Бабаев вздернул руку к козырьку.
     - Слушаю!
     А когда Гресев поднял на него спрашивающие глаза, он криво усмехнулся и
добавил:
     - По правилам дисциплины, полковник.
     Пухлый Лось выставил в их сторону угодливое лицо.  Бабаев мигнул ему на
ракитник. Лось понял.
     - Чем людей убивать зря,  лучше мы их так,  вениками,  любезное дело! -
говорил он.
     - По-батьковски! - ухмылялся Осипчук.
     Оттого,  что это было так гнусно и  вместе так просто,  как унавоженные
поля,  и оттого, что дальше должно было случиться что-то еще более гнусное и
еще более простое,  стало больно за  свою старую няньку и  захотелось вдруг,
чтобы солдаты окружили этих в таратайке с безучастными лошадьми и мужиком на
козлах и били, били, надсаживаясь и краснея от усилий.
     Он блуждал по ним глазами,  звал их без голоса, но они были далеки, эти
серые пятна, - они деловито перевязывали лыком пучки лозин.
     - Господин поручик!  -  окликнул его Журба. - "Зажурилась Украина, така
ии  доля!"  Выпьем за  родителей наших  детей,  чтобы  босы  по  колючкам не
бегали... Ну, гайда!
     Он улыбался и протягивал ему серебряный стаканчик с коньяком.  В другой
руке  бутылка,  на  коленях мелко  нарезанный балык  в  маслянистой бумажке.
Гресев жевал, медленно двигая челюстями.
     Бабаев взял  стаканчик,  долго  смотрел на  сытое,  просто обрубленное,
бородатое лицо Журбы и сказал, точно подумал вслух:
     - Знаете,  такие лица почему-то  нравятся женщинам...  верно!  -  Потом
перевел глаза на  длинное лицо  Гресева,  с  розоватым налетом на  щеках,  и
добавил:
     - А такие... нет.


        "V"

     Секли новопавловцев посередине села, на площади, около церкви.
     Зеленел мох между камнями паперти.
     Седой Саваоф не  смотрел вниз,  неподвижно лежа над входом:  почивал от
дел своих старый, и посох его стоял у изголовья.
     Мутная толпа на коленях; кругом солдаты - желтые, с синими штыками.
     Мутный день.  Неба нет. Низко ползут тучи, плоскобрюхие, скользкие, как
клейстер из крахмала. Треплется рогатое деревцо за оградой, с